Док смотрел, как третий партнер печально качает головой, и не верил ни одному слову. Партнер продолжал.
– Они ведь все сегодня были готовы что угодно сделать по твоей команде. Шансов у них не было ни одного, но они были готовы.
– Это их работа, – отрезал Док.
– Да. А твоя? Ты знаешь, с кем спит Енц?
– Я не спрашиваю об этом.
– И не спрашивай. А знать должен. Впрочем, после того, как ты сам таскал по всей базе полуразложившегося зомби…
– Нет.
– …Тебя, видимо, такие мелочи уже не волнуют. Как и то, что Гайюс отстранен и… Как специалиста мы его потеряли, но надеюсь, его хотя бы вылечат.
– Нет.
– В квартире Бобби обнаружены следы человеческих жертвоприношений. Ты случайно не знаешь, в честь какого божества он служил свои черные мессы?
– Нет.
– Да.
Третий перевел дыхание, сделал несколько шагов в одну сторону, в другую. Как будто собирался с мыслями или успокаивал себя.
– И это твои бойцы, это наш специалист. Это очень, очень крепкие ребята. Я даже не начинал еще рассказывать, что творится в городе. Хочешь, расскажу.
– Нет. Ладно, я верю. Просто верните девочек. Я разберусь.
– Ты просто расскажи, как ты это сделал, Док.
Они не понимают, думал Док. Они не понимают. Это сделал не я. Это Бобби. Это Ягу. Это все, кто любит… меня, всех нас.
Это не я… Не я один. Это я и Бобби. Я и Ягу. Я и Тир. И Данди. И Енц, господи, Енц, любовник смерти! И его смерть, его Смерть, его трепетная и страстная Зигмунда Фрейда, сирота, удочеренная любовью. И безумное и прекрасное тибетское божество Магдалина или как там ее теперь, ненасытная кровопийца, нежная, жадная и ревнивая. И Молли, дитя, бунтарка и заводила, предводительница банды безумных кукол. Надо же, их трое, а я, выходит, всадник на черном коне. А ребята? А Гайюс-Рене-кофе-сэндвичи-Камилл? Ну, какой апокалипсис, такие и всадники. Как меня угораздило? Что нас связало? И не вспомнить теперь.
Но он помнил: кровь, кошмары, смерть, любовь. Одиночество. Надежда.
Где выход? Там же, где и вход? Или – идешь сквозь ад, так иди до конца? Как мы поймем, что ад кончился? Там нас встретит ангел Кристина с младенцем на руках? И Клемс, которого нет и не было, но который должен быть.
– Верните девочек. Мы разберемся. Обещаю.
– Невозможно, Док. Никто не станет тебя бить, никто не станет ничего тебе колоть. Но ты заснешь – и где окажемся мы все при твоем следующем пробуждении?
Док слегка прикусил губу. Ответил сдержанно:
– А если не собираетесь бить и колоть, зачем пристегнули?
– И не только пристегнули. Еще и голову фольгой обмотаем. Чтобы чертов самозваный демиург во сне не сотворил еще пару тройку свихнувшихся реальностей, по которым нам потом за ним гоняться. Просто никто уже не знает, чего еще можно от тебя ожидать, Док. Никто не знает. Может быть, это не ты сошел с ума, а мы все – каждый на свой лад. И наши галлюцинации перепутываются и застревают друг в друге. Но никто из нас не мог бы придумать Клемса. Поэтому мы считаем, что это твой бред. Поэтому ты здесь, а мы пойдем разбираться со всем чертовым дерьмом там, снаружи. Вот, полюбуйся.
Один из партнеров взмахнул рукой с пультом, и на экране снова замелькали пятна света, задвигались линии и фигуры. На этот раз, похоже, чередовались изображения с внешних камер. Док моргнул несколько раз, чтобы убедиться: он видит то, что видит. Улицы, сходящиеся к башне с часами, неузнаваемо преобразились. Стены домов покрыл плющ, лианы оплели фонарные столбы, между крышами протянулись плети виноградной лозы. Среди буйной зелени порхали создания невероятных форм и расцветок: крошечные колибри и гигантские бабочки, огромные, как опахала восточных царей, райские птицы и невероятные пернатые змеи. Сами же улицы как будто раздвинулись ввысь и вширь, теперь на тротуарах и мостовых толпились не прохожие, а дивной красоты храмы и дворцы, пирамиды, мавзолеи, башни, маяки, триумфальные арки. Посреди площади – Док никогда не замечал, что она так велика, – в каменной чаше колыхалась светлая вода. Маленькие водометы по краям чаши создавали волны, и множество парусников качались, то сталкиваясь, то расходясь.
Над всем этим неимоверным и невероятным великолепием на тонких, как у гигантских насекомых, ножках-ходулях шествовали огромные расписные слоны. Они не помещались в улицы и парили над ними в окружении нарядных монгольфьеров.
– О, черт, – сказал Док. – О, боже. Что это?
Трое партнеров молча посмотрели на него и вышли, а потом он услышал за спиной металлический шорох фольги.
В пространстве алюминиевой фольги, в затоне, куда не проникает течение вселенной, в тихой заводи, в мертвой воде небытия три головы дружно повернулись к нему. Три пары глаз – пластиковые, стеклянные и нарисованные на фарфоре – уставились на него с радостным азартом.
Три тонких голоска слаженно хихикнули, как будто репетировали, готовясь к его прибытию.
– А они и не знают, что вся фольга на свете обматывает одно единое пространство.
– И мы не знали! А теперь знаем.
– Мы назвали этот эффект «фольга Зигмунды», как бутылка Клейна и лента Мебиуса.
– Как кот Шредингера!
– Как Пифагоровы штаны!
– Как правило буравчика!
– Это не фамилия.
– А я думала…
– Нет.
– Ладно. Как закон Ома.
– Нужно называть предметы.
– Хорошо. Как кубик Рубика!
Переговариваясь так, они вскарабкались по его ногам, пробежали по рукам, по плечам, с удивительной ловкостью расстегивая пряжки на ремнях, держащих Дока.
– Число Рейнольдса!
– Это сколько?
– Не знаю! Оно безразмерное.
– Девочки, – воскликнул Док, проглотив изумление. – Какие вы умные.
– Мы огого, – милостиво согласилась Молли и нетерпеливо дернула Дока за указательный палец. – Давай, пойдем отсюда куда-нибудь туда. Без тебя мы не смогли бы, а с тобой мы можем почти всё. Пойдем наружу.
– Знаешь, что там творится? – остановил ее Док. – Какой-то чертов апокалипсис в цветочек.
– И в птичку! – в тон ответила Молли. – И в бабочку.
Калавера мрачно кивнула:
– Мне нравится, когда в цветочек.
– Это не апокалипсис, – уточнила Мадо. – Это фантасмагория.
– Так вы знаете?
– Еще бы! Давай, пойдем, Док, а то уже началось, а нам еще надо всё это устроить. Давай, не тормози.
– Множество Мандельброта, – сказала Мадлен.
– Да, – сказала Зигмунда. – Именно.
Интермедия
Девочки выбрали столик у окна. Док пытался предостеречь: их легко заметить с улицы, да и вообще в это кафе не нужно заходить, нужно быстро-быстро убираться отсюда подальше или хотя бы к Калавере в пирамиду. Но Калавера ухмыльнулась, Мадлен фыркнула, а Молли рассмеялась открыто и без затей: для этих там ничего не изменилось. Ты такой там сидишь, прикрученный к железному креслу, а мы такие лежим в лаборатории, и все в фольге по самое это самое. У них там так. А у нас тут – вот так. Совсем другое дело, правда?
Правда, согласился Док, слизывая с губ молочную пенку. Совсем другое.
Он быстро освоился в этой реальности, заказал гомерических размеров яичницу с жареными помидорами, беконом и зеленью, огромную кружку кофе с молоком и пряностями и выглядел спокойным и даже довольным.
Но время от времени косился на окно: то ли облаву ждал, то ли надеялся увидеть апокалиптических слонов святого Антония, шествующих в небе в окружении дирижаблей и монгольфьеров.
– Здесь еще не началось, – Молли ласково похлопала его по руке, словно призывая проявить терпение. – Но уж когда начнется, Док, я тебя уверяю, ты захочешь быть здесь. Прямо здесь. Конечно, с крыши было бы лучше видно, но здесь ты будешь прямо в эпицентре, ближе всего к месту действия…
Мадлен пнула ее ногой под столом, вызвав шипение и поток возмущенной мимики.
– Вы меня за дурака считаете? – развеселился Док. – Давайте, рассказывайте, что к чему.
– Нет, нельзя, – категорически отказалась Зигмунда. – Сейчас ты как тот электрон в опыте. Мечешься, раздваиваешься, оказываешься сразу в нескольких местах… И всё идет как идет. А если ты будешь знать, что происходит, то превратишься в наблюдателя. А наблюдатель влияет на ход эксперимента. То есть совершенно неизвестно, как всё сложится, если ты будешь понимать происходящее. Ты его просто поменяешь непредсказуемым образом. Потому что невозможно заглянуть тебе в голову и определить, каким будет твое влияние, какие там идеи и образы…
– Фаглянуть-фо мофно, – самодовольно возразила Упырица.
Но у него там такой бардак, – проворчала Молли, – что мы триста лет будем разбираться и рассчитывать новую схему с его участием в роли наблюдателя.
– А люди столько не живут, – авторитетно заключила Зигмунда Фрейда.
– Ладно, не объясняйте, – разрешил Док и вернулся к яичнице – справиться с ней одним наскоком не получилось, волей-неволей пришлось растягивать удовольствие.
Девочки облегченно переглянулись и принялись за свои порции, не менее монументальные. Хищное удовольствие на их лицах было достойно кисти художника, или камеры фотографа, если бы существовала камера, которая могла бы запечатлеть Жизнь, Смерть и Любовь в виде трех смешливых девушек, неторопливо поглощающих завтрак в маленьком кафе в центре города. Блинчики, залитые кроваво-красным вареньем, многоярусные сэндвичи с мясом и травами, вяленые помидоры, мягкие шарики белого сыра, пирамиды свежевыпеченных булочек, пять видов соусов в крошечных мисочках. Док и не знал, что здесь подают такое, думал, только кофе и мороженое. Во всяком случае, по его наблюдениям, все здесь заказывали только кофе и мороженое, а в меню он не смотрел до сих пор. Теперь с опаской наблюдал, как на столе появляются всё новые блюда – и вскоре исчезают, опустошенные его милыми спутницами.
– Но я вот чего не понимаю, – сказал он после очередной перемены блюд. – Мы же с камер видели картинку. То есть здесь веселье действительно было в самом разгаре, когда мы уходили оттуда. Камеры показывают физическую реальность, не психическую. То есть они на самом деле были, все эти слоны, дирижабли, птички. И вот мы здесь – и где всё?