Один за другим сменяются новые планы. Поблескивает галактика звезд, которая превращается в большую стаю белых птиц в сумерках на берегу, они расправляют крылья и бьют ими, будто жарко отстаивают свои границы. Бурлящая масса отчаянно деловитых муравьев. Светящиеся одноклеточные мельтешат и сталкиваются друг с другом в сверкающей темноте – может, в капле воды, а может, в пустоте космоса.
Мы – вид умных приматов, который мог никогда и не возникнуть, жизнерадостно продолжает ученый, пробираясь по полю черной лавы на вулканическом острове, позади него волны бьются о скалы, его по-профессорски непричесанную седую шевелюру треплет морской ветер. Наше возникновение не было предопределено, и нам не предопределено остаться.
Она начинает перещелкивать каналы, в итоге задерживается на кулинарном шоу, где четверо напряженных людей в фартуках состязаются в создании самого экстравагантного десерта. Трогательные истории, сложное сочетание ингредиентов, эпическая борьба не на жизнь, а на смерть за кулинарное превосходство на короткое время привлекают остатки ее внимания, но в какой-то момент она перестает следить за сюжетом и начинает сонно погружаться в мысли о том, чем бы они с Андросом занимались, будь он сейчас тут с ней. Ее увлекает образ их переплетенных тел. Это приятно, но затем словно из раковины выдергивают пробку: плотское влечение утекает, и перед ее мысленным взором лишь анимированная графика какого-то механического процесса, работающего четырехтактного двигателя или вроде того, они двое – не более чем раскачивающиеся и толкающиеся тела. Запрограммированное мясо в деле. Шлеп-шлеп-шлеп.
Она оглядывает себя.
«Я пизда, – думает она. – Пизда с дополнениями».
У участника кулинарного шоу рушится суфле, и сам участник ударяется в слезы.
Словно какая-то внешняя сила выталкивает Клэр из постели. Она должна спуститься на первый этаж, предоставить своему контакту все возможности. Даже прохлаждаться в фойе лучше, чем сидеть тут, словно в норе. Она могла бы работать за одним из столиков и при этом быть на виду. Она не понимает свое сопротивление. На нее это не похоже, и это опасно. Эти люди не будут с ней церемониться. Она уже провалила передачу однажды, еще один срыв операции может быть воспринят очень плохо.
Путеводитель еще лежит на полу у кровати, там, где Андрос его уронил, быстро пролистав, смеясь обнаруженным неточностям. Она поднимает книжку и открывает на том месте, где описан новый концертный зал. Нет никакого упоминания о представлении, с которого она сбежала. Она проверяет указатель в поисках слова, которое могло бы описать…
Что-то ударяется о стеклянную дверь балкона с таким грохотом, что она вскакивает, готовая обороняться.
Какая-то клякса возникает на панели, тянущейся от пола до потолка. Клэр видит, что что-то лежит на голом цементном балконном полу. Неопределенное белое нечто – его тут раньше не было.
Несколько осторожных шагов к окну, и Клэр понимает, что белое нечто – почти наверняка птица. Большая чайка, возможно, лежит на боку, одно мокрое неровное крыло вывернуто. Вероятно, она сломала себе шею, столкнувшись с отражением того, что приняла за пустое пространство в пелене дождя. Клэр хочет открыть дверь и выйти, убедиться, что птица погибла, но потом решает повременить. Птица, может, еще жива. Кто знает, как она себя поведет.
Клэр присаживается на корточки, касается кончиками пальцев холодного стекла, чтобы сохранить равновесие. Птица, пожалуй, больше чайки. Хотя трудно сказать. Насколько внимательно она разглядывала чаек?
Она замечает длинный, сужающийся кверху киль грудной клетки, слегка вздымающейся и опускающейся. Птица явно жива. Слабые переливы мерцают на распластанных крыльях. Клэр гадает, должно ли быть так или эта чайка или баклан – или кто там она – попала в нефтяное пятно.
Птица внезапно дергается, и Клэр отпрыгивает от окна, опрокидывается на ковер. Крылья расправлены, поразительно широкие, птица отчаянно бьет ими, поднимаясь на длинные, как палки, ноги. Она стоит там, моргая так странно-механически, как это делают птицы, будто щелкая затвором фотоаппарата, и ее длинный темный клюв открывается и закрывается.
Журавль, догадывается Клэр, теперь она видит длинную изогнутую шею и голову в профиль. Она мало что знает о птицах, но именно это слово вспыхивает в ее разуме, возможно, воспоминание о давней картинке в школьном учебнике.
Шторм еще бушует на море, но балкон глубокий, больше похож на защищенную стену замка, скрыт от стихий навесом. Клэр думает, может, журавль просто решил отдохнуть здесь и высушить перышки, прежде чем вернуться в бурю и дождь. А может, ему нравятся буря и дождь, может, это его стихия, но ему нужно время, чтобы восстановиться после удара о стекло. Как бы то ни было, думает Клэр, дикая птица вряд ли чувствует себя безопасно в замкнутом неестественном пространстве с человеком поблизости. Возможно, она вот-вот улетит.
Журавль поворачивает голову, и злой красный глаз смотрит прямо на нее.
Дневник на любую погоду № 25
21 июля, 18:37, сухое болото в 0,3 км к юго-западу от ж/д вокзала
Паутина крестовика между стеблей рогоза. Молочно-желтая бабочка попалась в нее, ее крылья беспомощно трепещут. Голова паука между головой и туловищем бабочки, он будто целует ее, как любовник. Либо делает парализующий укус, либо уже высасывает из нее соки.
Значит, пауки еще живут здесь. И бабочки. Вижу их теперь так редко. Раньше я боялась пауков. Да и вообще многого. А потом я встретила Девочку-Скелет.
Звук появился вскоре после того, как мы въехали в новый дом в Ривер-Мидоузе. Он исходил из стен, в этом я была уверена. Мама ставила мышеловки, но, судя по звуку, там никто не бегал и не скребся. Скорее медленный, плавный скрежет, очень слабый, порой усиливавшийся. Ловушки оставались пустыми.
Перед этим мы ездили к бабушке Хьюитт на побережье, она умирала. Звук в стенах напоминал мне ее хрупкое, сдавленное дыхание, когда она лежала в больничной постели.
Порой возникал внезапный толчок или стук, после чего следовало долгое молчание, прежде чем возвращался едва слышный скрежет. Как будто то, что двигалось в стенах, пыталось остаться незамеченным, но у него не всегда получалось.
Если это происходило и в комнате Алекса, он не показывал виду.
Хуже шумов в стенах было то, что дверь моего шкафа со скрипом открывалась сама по себе три ночи кряду. В первый раз я закричала, позвала маму, но вместо нее пришел папа и сказал, что я уже слишком взрослая, чтобы бояться темноты. И я поняла, что мне придется выдерживать это в одиночку, что бы там ни было.
Только вот как?
На другую ночь я зарылась под одеяло и вообразила себя гусеницей, обернутой в кокон, будто я потихоньку превращаюсь в бабочку. Я свернулась в клубочек и сжалась, словно моя ослепительная метаморфоза вот-вот начнется. Я представила пару нежных влажных крыльев, еще липких, начинающих раскрываться за лопатками в предвкушении того момента, когда я покину свое теплое уютное убежище и выползу на солнечный свет. Какая у меня будет расцветка, когда я выйду? Какой чудесный, никогда не виданный узор мои крылья явят миру? Всего за несколько недель до этого на уроке рисования я изобразила огромную бабочку. Она была больше, ярче, цветастее, чем у остальных. Я гордилась ею. Хоть все и сказали, что им больше понравилась бабочка Шоны, потому что она нарисовала черную с красными прожилками и заявила, что это бабочка-вампир.
Игра в гусеницу какое-то время помогала, но мыслями я все возвращалась к шкафу. Прячась под одеялом, я только больше боялась, но я знала, что, если высуну голову, то окажусь нос к носу с тем, что открывало и закрывало створки.
В жарком колючем коконе одеял мой левый глаз зачесался. Я дотянулась до нежных век, почесала их. Стало полегче, или, по крайней мере, это меня отвлекло, так что я продолжила чесаться. И тогда мой палец нашел и пощупал, впервые заметил твердый, жесткий край кости вокруг глазного яблока. Мой собственный глаз лежал в гнезде, был уязвим в нем, как сваренное всмятку яйцо в керамической подставке. Я обводила пальцем глазницу снова и снова, потом провела пальцем вдоль скулы к челюсти.
Теперь уже обеими руками в темноте я познавала другое свое лицо, скрытое плотью. То самое, из белой кости. Лицо, которое не краснеет и не потеет. Оно никогда не выглядит удивленным или грустным, не выдает своих чувств. Если оно вообще что-то чувствует. На нем застыло одно выражение, что бы жизнь ему ни готовила: безгубая ухмылка, холодная, как космос. Кто это был? Как это могла быть я?
Это была Девочка-Скелет, решила я. Задира, чудовище, которое охотится на чудовищ. Она была здесь, внутри меня все это время. Дрожащая, испуганная малышка по имени Эмери Хьюитт была лишь верхним слоем Девочки-Скелета. Ее одеждой и очками. Ее Кларком Кентом. Я думала про бабочку-вампира с кроваво-красными прожилками, которую нарисовала Шона, и теперь понимала, почему та ее придумала.
Девочка-Скелет была смертью, и смерть была прямо здесь, росла и ждала внутри кокона.
После той ночи меня уже мало что пугало.
Алекс
К вечеру он возвращается в гостиницу в Пайн-Ридже, лицо расцарапано, волосы тусклые от пота, одежда грязная.
Он узнал, что новое шоссе делает длинный извилистый крюк для объезда Ривер-Мидоуза, но надеялся найти старую служебную дорогу, от которой можно пешком дойти до забора Заповедника. Алекс в итоге обнаружил, что эта дорога еще открыта, и ехал по ней, пока она не закончилась глубоким крутым рвом – непредвиденным препятствием, не обозначенным на карте. Ров, должно быть, выкопали, чтобы машины не ехали дальше. На противоположной стороне стоял знак, на котором огромными буквами было написано: «ОСТОРОЖНО, ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА». Рядом стоял высокий столб с камерой видеонаблюдения. И никакого забора.
Алекс выбрался из машины, подошел к краю рва. Он был наполнен темной стоячей водой, но сам был нешироким. Пожалуй, Алекс смог бы перепрыгнуть. Он прислушался: птицы щебетали и пересвистывались в чаще, издали доносился шум шоссе. Чувствовался слабый запах гниения, растительности, пропитанной прохладной влагой в начале осени. Алекс взглянул на камеру на столбе. Она действительно работала, записывала его самого и автомобиль? Ожидать ли ему визита полиции по возвращении в город?