Бен уже в дверях. Дети завтракают. Сегодня короткий день, вспоминает Бет. Они будут сами по себе дома после обеда.
Ощущала ли она чье-то присутствие в своей комнате прошлой ночью? Или ей это приснилось? Слабое, размытое мерцание в темноте, какое-то движение, – а может, это просто крошечные вспышки фосфенов в ее собственных глазах, вибрирующий круг красных точек, который она порой видит: он парит во мраке, куда бы она ни обратила взор, пока лежит без сна поздно ночью и знает, что теперь уже не уснет.
Бет вспоминает, где она, и осматривается. Эмери глядит в окно, как с ней часто сейчас бывает. Затем поворачивается и смотрит на мать. Долгий, пристальный, непроницаемый взгляд. Бет так и подмывает закричать на дочь: Прошу, побудь нормальной хоть немного! – но вместо этого она улыбается.
– Итак, ребята, – бодро говорит Бет, – что вы запланировали на полдня свободы?
Алекс поднимает взгляд от миски с «Киберкранчем», удивленный неожиданным вопросом. Пожимает плечами, устало смотрит на мать, будто подозревает, что она назначит ему задание, на выполнение которого уйдет весь свободный день.
– Не знаю, – говорит он наконец. – Рисовать или вроде того, наверно.
– А ты? – спрашивает Бет Эмери, все еще улыбаясь, но слыша дрожь в своем голосе. Неужто она боится собственного ребенка?
Эмери натягивает улыбку. Жутковатое зрелище.
– Я, наверно, пойду к Шоне, – говорит она. – Если можно.
Обе знают, что это неправда.
В тот день Алекс в своей комнате трудится над новым комиксом про Малыша Кванта, когда Эмери появляется в дверях. Он удивлен: она ведь отсутствовала несколько часов, где она там пропадает каждый день. Обычно она возвращается из своих вылазок незаметно для семьи. Они внезапно обнаруживают ее дома, в ее комнате или где-то еще, будто она и не уходила.
Эмери стоит и ничего не говорит.
– В чем дело?
– Есть кое-что… Мне нужно, чтобы ты посмотрел.
– Посмотрел на что?
– Просто… Я тебе покажу. В лесу.
– Ну разумеется, это в лесу.
– Мне нужна твоя помощь. Прошу.
Через тридцать минут они доходят до берега ручья. Позади слышен гул Ривер-Мидоуза, приглушенный, далекий шум рабочего города. Сейчас конец мая, но весна была засушливой, и вода в русле ручья поднялась лишь чуть-чуть. Они проходят по узкому, в три бревна, мосту, который кто-то здесь построил, наверно, уже давно. На другом берегу пересекают тополиную рощу и выходят на длинную прямую открытую местность, похожую на просеку, только уґже тех, что Алекс видел, когда Бен как-то зимой пытался заинтересовать его хождением на снегоступах.
Этот странный коридор в лесу зарос травой по колено: она еще бледная и жухлая с зимы, в ней много колючих растений, они цепляются за одежду и царапают кожу. В траве стоят ржавые металлические столбы с цифрами, расположенные на большом расстоянии друг от друга. Должно быть, это как-то связано с добычей, думает Алекс. Он приходил сюда пару раз с друзьями исследовать местность и подурачиться. Они находили гильзы от патронов, сигаретные окурки, пивные бутылки, но никогда не оставались надолго. В этом месте чувствуется какая-то жуть. Оно смутно пахнет жженой резиной или расплавленной электропроводкой. Здесь он ощущал странное покалывание в руках и на затылке. А как-то раз они с друзьями слышали низкий статический гул, который будто бы исходил из-под земли.
– Куда мы идем? – спрашивает он сестру уже раз в четвертый. Она ничего ему не рассказала.
Они идут еще несколько минут и доходят до огромной поваленной сосны, которая закрывает тропу. Ее ветви все еще покрыты хвоей, но иголки уже порыжели.
Эмери останавливается.
Алекс оглядывается.
– Ты привела меня посмотреть на поваленное дерево?
– Нет, – шепчет она, указывая на сосну. – Там. Смотри туда.
Он присматривается. Едва различимый в тени ветвей стоит зверек. Алекс так поражен, что чуть было не отпрыгивает. Собачка, думает он сначала, но потом замечает ржаво-рыжий окрас шерсти, заостренные ушки с черными кончиками и острую мордочку и понимает, что это лиса.
Лиса напряжена, подалась вперед, будто замерла на месте, вот-вот готовая бежать. Ветер играет в ее меховой шубке. Ее бледно-янтарные глаза смотрят вперед.
По затылку Алекса пробегают мурашки. Он никогда не видел диких зверей, которые стояли бы вот так, когда рядом люди. Едва заметив человека, они убегают. Тут что-то не то.
– Она застряла, – говорит Эмери. Голос спокойный, она просто указывает на факт. Не звучит испуганно или расстроенно. Алекс чувствует холодный ужас в животе, но не уверен, боится он зверя или сестру.
– В смысле, застряла?
– Она в ловушке.
– Не вижу тут никакой ловушки.
– Ты не видишь, но она есть.
Он не знает, о чем она говорит. Оглядывает землю и находит сухую ветку длиной со свою руку, достаточно тонкую, чтобы легко взять ее в ладонь, и при этом достаточно тяжелую. Держа палку наготове, он осмеливается сделать шаг к лисе, потом еще один. Эмери идет следом.
– Нет, это чучело какое-то, – шепчет Алекс. – Она не живая. Это какой-то розыгрыш. Это ты сделала?
– Она жива, – говорит Эмери. – Взгляни на ее лицо.
Алекс подходит ближе. Он может разглядеть, как дрожит морда зверька. Тщательно осмотрев лису еще раз, он замечает ту же едва различимую дрожь в передних лапах. Ребра выдаются из натянутой кожи, быстро поднимаются и опадают при дыхании.
– Похоже, она умирает с голоду, – говорит Алекс. – Видимо, давно тут стоит.
– Ей больно, – говорит Эмери. – Это очень больно.
– Откуда ты знаешь?
– Взгляд.
– Она боится нас, – говорит он. – Вот и все. Она не может двинуться по какой-то причине, и это пугает ее до одури.
– Нет, она умирает, – говорит Эмери, – потому что не может уйти. Нужно помочь ей.
Алекс поворачивается к ней.
– Она наверняка укусит нас, если мы приблизимся. Может, у нее бешенство. И я не хочу застрять так же.
– Ты не застрянешь, – возражает Эмери.
– Откуда ты знаешь?
– Я тут уже застревала.
– Ты что?!
– Когда приходила сюда до этого. Я подошла к дереву и почувствовала, как что-то держит меня за руки и за ноги. Что-то невидимое. Я дернулась очень сильно и выбралась. Не думаю, что ловушка достаточно сильна для таких крупных животных, как мы.
– Мы не животные.
– Нет, животные.
– Я не трону эту дрянь, – говорит он.
– Нужно что-то сделать.
Алекс смотрит вниз, на палку в своей руке.
– Остается одно, – говорит он.
Эмери смотрит на палку и снова на брата.
– Не надо, – говорит она, и впервые за долгое время он слышит эмоции в ее голосе, видит их в ее глазах. Не страх и не недоверие. Скорее разочарование в нем.
Он вспоминает домик, в котором они жили, когда только приехали в город, муравейник, палку, которой он разрушил его, даже не задумываясь. В душе стыдясь этого и злясь на сестру, он понимает, что отчасти предвкушает то, что собирается сделать.
– У тебя есть идеи получше?
Она качает головой.
Он медленно подкрадывается к лисе, держа палку перед собой. В паре шагов от зверя останавливается. Чует запах животного – едкая вонь, как от мокрой псины, к ней примешивается дух гнилой листвы и острый металлический запах, напоминающий о том, как пахнет его собственная кровь.
Он оглядывается на Эмери. Ее лицо вновь лишено выражения. Она не отворачивается.
Пока Бет едет с работы домой, по радио в машине два шумных надоедливых диктора разыгрывают шутку. «Тук-тук». – «Кто там?» – «Не». – «Что за “Не”?» – «Не пропусти невероятный двадцатичетырехчасовой пир от пуза в “Мире банкетов”!»
Собственное тело кажется ей тяжелым, как камень, который кто-то уронил с моста. Ей трудно моргать, глаза режет. Она старается сосредоточиться на дороге и других автомобилях, напирающих со всех сторон, нетерпеливо дергающихся, чтобы пробиться вперед. Смотрит на водителей, проскальзывающих мимо: кто-то бесстрастен за рулем, кто-то ловит ворон, кто-то рассержен. Она приближается к съезду в свой район, но ей приходится протискиваться в крайний правый ряд, и она едва успевает. Крошечная голубая спортивная машинка встревает перед ней, чтобы первой уйти вбок. На ее номерном знаке написано XS CASH.
На Фоксхейвен-драйв колонна возвращающихся домой автомобилей копится, как снежный ком. Она никогда не видела столько машин. Скоро поворот. Не тот, который она обычно использует, но она знает запасной маршрут к своей улице. Продвигаясь вперед дюйм за дюймом, Бет раздумывает, не съехать ли с основного пути. Поворот не выглядит таким запруженным.
Ее обдает волной воздуха, радио на мгновение смолкает, а затем возвращается: «…пир от пуза, крылышки без костей!» Так порой бывает при ряби: электроника захлебывается. Но сейчас было странно, потому что она могла бы поклясться, что на мгновение услышала голос Бена сквозь болтовню диктора и он говорил: «Поверни здесь».
Бет наконец приближается к повороту, съезжает. Она выбралась из пробки и едет домой.
Радио все еще пытается завладеть ее вниманием. Она его выключает, но бессмысленные фразы эхом отдаются в ее голове. «Сколько девушек смогут взять свои головы в свои руки? Все вы сможете?» – «Да, мы-то сможем. На городском танцевальном банкете c наклюкавшимся спутником».
Ее разум похож на разорванный конверт. Что там внутри было важного, все потерялось. Все, что у нее осталось, – надпись на конверте. Ее имя и адрес. Будто письмо вернулось.
Когда Бет наконец приезжает, дома тихо. Эмери снаружи, на заднем дворе, сидит в траве. Она сидит спиной к дому, поэтому Бет не видно в кухонное окно, что она делает, делает ли она что-то вообще. Она до сих пор иногда отключается и не двигается по несколько минут. Дверь Алекса закрыта, и Бет решает, что он внутри. «Он уже начал заниматься этим?» – гадает она не впервые. Должно быть, начал, ему уже пятнадцать. Это нормально, все хорошо, хоть она и не хочет думать об этом.
Но нет, что-то не так. Даже несмотря на то, что ее сын проводит все свободное время в своей комнате, а дочь почти не общается, есть обычная тишина, а есть этот уровень тишины. Будто невидимое излучение. Бет нужно поговорить с детьми, мягко выведать у них все, что сможет, но она так устала. Она выпьет бокал вина, потом начнет готовить ужин. Она дождется, когда они сами ей откроются. Рано или поздно это произойдет. Так всегда бывает. Или, по крайней мере, бывало раньше. Эмери придет к ней и скажет те слова, и она поймет, что было не так. Давненько Бет их от нее не слышала. Раздавишь ведьмин мизинчик.