– Что Эмери любила делать, когда приходила сюда? – спрашивает Алекс.
– Ждать, – отвечает Митио. – И слушать.
Он не понимает, отвечает ли Митио на вопрос или командует. Решает подчиниться на случай, если это приказ, но очень скоро ему становится трудно стоять тихо. Ему нужно что-то делать. Все это хождение кругами, остановки, ожидание напрягли его, как пружину. Ему хочется оказаться подальше от этого места с его тревожной тишиной. Алекс чувствует жаркий, отчаянный прилив гнева на что-то, на кого-то, а потом понимает, что злится на Эмери. Она отреклась от всего, от всей своей жизни, которая у нее могла быть, лишь бы приходить сюда. Она думала, что это ее ответственность. А теперь сама стала его ответственностью.
Он тянется к ржавому почтовому ящику.
Митио хватает его за запястье и шепчет:
– В последний раз, когда я был здесь, там кто-то жил.
Алекс отступает, думая, что тот, кто свил гнездо в ящике, может выскочить на него, навострив клыки и когти. Ему стыдно за свою реакцию. Он не хочет снова показывать Митио, что боится, так что вытягивает дерзкий указательный палец и жмет на звонок. К своему ужасу, он слышит тихий перезвон где-то в глубине дома.
– Не стоило этого делать, – говорит Митио. Он произносит это, как разочарованный ребенок, и Алекс чувствует, как безумный смешок поднимается из глубин его тела. Он сдерживает его.
– Здесь есть электричество?
– Своего рода, да.
– Что это значит?
Митио не отвечает. Он наклоняется вбок, заглядывает в темноту эркера. Затем прижимается к двери, которая, как кажется Алексу, не открывалась уйму лет.
– Мы можем войти? – шепчет Алекс.
– Пожалуй, безопасно.
Их ведет прыгающий луч фонарика, который держит в руках Митио, и они проходят гостиную с гниющей мебелью. Кухню. Дальний коридор. Вверх по лестнице к спальням на втором этаже.
Открыта только дверь в комнату Эмери. Алекс осторожно входит, пока Митио ждет в коридоре. В нос ему ударяет острый запах гниения. Стены вспучены и перекошены там, где гипсокартон набух от воды. Каркас кровати перевернут, матрас лежит на полу.
– Думаю, здесь она спит, когда остается в доме, – говорит Алекс Митио.
– Похоже на то. Можешь пройти дальше. Думаю, это не опасно.
На письменном столе все еще лежат книги и прочие напоминания о ее прошлой жизни, припорошенные пылью. Банка с песком с пляжа возле их первого дома на побережье. Полка с мелкими мягкими игрушками. Фотография Эмери, сделанная, когда ей было девять, в наряде Красной Шапочки для школьного спектакля. Если она бывала здесь много раз, в этой комнате, получается, что она просто оставила все свои вещи на прежних местах, будто эти напоминания о прошлом больше ничего для нее не значат.
Он проходит по комнате и берет в руки фотографию, рассматривает ее пристально. А затем кладет в рюкзак – для матери.
Митио дает ему время заглянуть в его комнату.
Его собственный стол будто бы отодвинут гораздо дальше от двери, чем он помнит, словно комната расширилась за годы его отсутствия. Он замечает компакт-диск с миксом песен, записанных для девочки из школы, которая ему нравилась. Корри Веласко. Подарок, который он все придерживал у себя, убежденный, что она не может чувствовать к нему то же, что он к ней. А затем безо всякого предупреждения жизнь здесь закончилась, и было уже слишком поздно.
Он уже давно забыл, какие песни записал на этот диск, и внезапно ему стало любопытно вспомнить, каким он был в детстве, куда, как ему казалось, шел.
Медленно, осторожно он шагает по остаткам ковра, затем замирает в середине комнаты. Он уже заметил, что пространство под столом заполнено рваной бумагой с темной дырой в центре, но был слишком погружен в воспоминания, чтобы задуматься об этом. Дрожь проходит по его спине, подсказывая, что прежде знакомое место, где он делал домашку, рисовал комиксы и играл в компьютер, стало чьим-то логовом.
Он ожидал поток ностальгических образов, но это уже не его комната. Это уже вовсе не комната.
Первым всегда поспешает разум, а тело следует за ним и принимает факты.
Спустившись и проверив подвал с озером темной вонючей воды, Алекс и Митио возвращаются на крыльцо. Дождь перестал моросить, небо посветлело, стало голубым и холодным, как айсберг.
Митио утверждал, что здесь нет призраков. Он ошибался.
Алекс вспоминает летний вечер, когда отец включил поливалку на переднем дворе, а сам уселся на ступеньки у входа. Алекс вышел, чтобы отправиться на поиски Эмери, и Бен пригласил его посидеть с ним и поболтать. Алекс знает, что это был не последний раз, когда он общался с отцом, но это последнее его воспоминание о том, как они проводили время вместе.
Он бросает прощальный взгляд на входную дверь, и ему приходит в голову, что именно он закрыл ее много лет назад и ушел. «Когда одна дверь закрывается…» – отец любил эту старую избитую шутку, она ему не надоедала. Алекс понимает, что другая дверь все еще открыта и ждет его. Однажды, где бы он ни оказался, и неважно, как далеко отсюда, ему придется войти в нее.
Алекс с Митио снимают дождевики и потягивают кофе из термоса.
– Когда Эмери сказала мне, что приходит сюда, чтобы спасать животных, – говорит Алекс, – я подумал, что у нее это ненадолго, скоро закончится. В смысле, звери ведь должны в итоге научиться держаться подальше от ловушек.
– Никто из нас не думал, что мы продолжим приходить сюда так долго, – говорит Митио. – Мы полагали, что, когда спасем всех домашних потеряшек и бездомных животных, которые пришли сюда с соседних ферм, все закончится. Мы думали также: дикие звери будут держаться в стороне, инстинкты им помогут. Но этого не случилось. Дикие звери почти исчезли отсюда, а потом, восемь лет назад, еще до того, как мы с Эмери стали приходить сюда, над Заповедником надолго зависло одно одичавшее облако.
– Так ты все-таки видел их здесь.
Митио мягко дует на пар, исходящий от кофе в термосе.
– Поэтому я сюда вернулся. Ученые пытаются восстановить общение с облаками, но все делают неправильно. Уверен, есть способ снова заговорить с ними, если мы поймем, как они видят мир, как воспринимают его, а не будем просто ждать, что они станут нам подчиняться.
– Ты и впрямь веришь, что они… мыслят.
– Можно спорить, что это слово вообще значит. Суть в том, что одинокое облако оставалось над Заповедником неделю, и все это время из него шел дождь, – Митио смотрит на небо. – Мы говорим «идет дождь», не задумываясь, что это значит. А нам, людям, стоит поразмыслить над этим. Что – или кто – вызывает дождь? Как бы то ни было, вскоре после этого облако исчезло, а звери начали возвращаться. Здесь для них опасно, как и для нас, но мы видим, что с каждым годом их все больше.
– Ты знаешь почему?
– Эмери говорит, все оттого, что тут нет или почти нет людей. Я с ней согласен. Когда уходят люди, приходят звери, безопасно тут для них или нет. Мы худшая беда, чем все, что может сделать с ними Заповедник.
– Но ведь они попадают в ловушки и натыкаются на эти… аномалии.
– Верно, и порой погибают. Будь они людьми, мы бы сочли их потери неприемлемыми. Но звери могут принять эти потери и выжить, даже порой расплодиться. И все же ни одно существо не должно страдать из-за того, что мы натворили. Поэтому мы приходим сюда. Если есть малейший шанс спасти хоть кого-то, мы это сделаем.
Алекс вспоминает лису. Как он поднял палку и опустил ее на череп животного. С первым ударом, слишком неуверенным, лиса слегка вздрогнула, может, даже взвизгнула, Алекс не помнит. Спустя секунду от второго удара ее взор затуманился, будто она погрузилась в мечтательную дремоту. После пятого или шестого удара была кровь. Много. Шея обмякла, лапы подогнулись, насколько позволяла ловушка, и лиса перестала существовать. То, что делало ее лисой, утекло, исчезло где-то, растворилось в пустоте. Это был просто труп.
Он гадает, не этот ли случай показал Эмери ее путь в жизни. Поступок, который он совершил в тот день с легкостью и даже готовностью, мог привести его сюда, в этот момент. К тому, что его сестра застряла, словно лисица, неспособная убежать, потому что он подвел ее – подвел их обоих. Он гадает, рассказала ли она Митио о том дне.
– Я прочел кое-что в дневнике Эмери, – говорит он. – Что-то насчет птиц – сорок, они производят звуки, которые она никогда не слышала прежде. И она пыталась говорить с ними.
– У нее была идея, – говорит Митио, и Алекс замечает глагол в прошедшем времени. Митио, похоже, тоже это заметил. Он моргает и колеблется, прежде чем продолжить. – Она уверена, что птицы придумывают новые способы общаться друг с другом. Новые звуки. Новые действия. Это не просто случайная мутация или вроде того. Это культурное. Новые слова, утверждает она, передаются через поколения. Новые мысли. И это происходит из-за того, что птицам приходится адаптироваться к трудностям, которые создают им люди. Их речь, если так можно выразиться, становится более изощренной, чтобы помочь им справиться со здешними опасностями. Они учатся передавать новые идеи. Даже между видами.
– Разные виды говорят друг с другом? Не знаю, что и думать.
– Звери всегда это делали, но наука лишь недавно сумела это разглядеть. Прими это. В смысле, если мы научились общаться с гориллами и попугаями, почему другие звери не могут говорить друг с другом? Мы считаем себя единственными животными, обладающими речью, говорит Эмери, но именно наша нескончаемая болтовня мешает нам услышать остальных. А теперь это поведение усиливается. Здесь и в других местах, которые превратили в запретные зоны. Это происходит там, где животные пребывают в сильном стрессе – из-за нас. В дневниках Эмери много указаний на это. Она даже начала использовать символы наподобие нотной грамоты для различных вокализаций и новых па, которые появились у птиц.
– Она рассказала об этом кому-то? В смысле, ученым. Есть же люди, которые захотят об этом узнать.
– Некоторые уже знают. Ученые подали петицию правительству: позволить им посещать Заповедник для полевых исследований. Мы приводили сюда несколько человек, тайно. Никто не подтвердил то, что говорила Эмери. Пока нет.