Должно быть, за несколько часов похолодало. Из ноздрей животного идет пар, оно выпускает призрачно-белые облачка в прохладный осенний воздух. Алекс смотрит, как эти маленькие эфемерные галактики появляются, разлетаются в разные стороны и исчезают, не создавая никакой симметрии.
Он гадает, настоящее это животное или один из посетителей. Эхо. Копия.
Затем замечает остальное стадо, сгрудившееся у края лужайки. Шесть или семь смутных призрачных фигур, они то пригибают шеи к траве, то вновь поднимают головы.
Лесные карибу. Он узнал об этих зверях на уроках биологии в старших классах. Уже тогда их относили к исчезающим видам. Учитель рассказывал о них обреченным тоном, будто этих оленей уже не спасти, их будущее заранее известно и в нем поставлена жирная точка. Обычная история. Слишком сильное вмешательство в их среду обитания и истощение источников пищи вследствие деятельности человека.
А потом человек ушел и оставил их в покое.
Алекс смотрит, как пасутся карибу, и задается вопросом, как им удается жить здесь. Так же, как животные всегда жили рядом с нами, конечно. Без ожиданий, снося все невзгоды. Это ужасное место им не ново, не отличается от других – просто еще одна смертельная загадка, созданная человеком, c которой приходится смиряться. Для них Заповедник и есть мы: непознаваемый, непреодолимый факт. Дыра в сердце мира, которая никогда не затянется.
Карибу отступает от окна, чтобы приняться за соседний островок мха. Алекс тоже меняет позицию, чтобы удержать животное в поле зрения. Должно быть, оно почувствовало или увидело его внезапное движение, потому что, дернув головой, зверь подскакивает и убегает в темноту. Другие следуют за ним, их мягкий топот быстро затихает.
Почему-то в этот миг Алекс понимает, что больше никогда не увидит сестру.
Он слышит звук, оборачивается. Митио вернулся в комнату.
– Только что пробегала волна, – говорит Митио. – Большая. Я вышел, чтобы оглядеться. Порой сильные волны приносят с собой посетителей. И другие аномалии. Познакомился с нашим рогатым другом?
– Да, но я напугал его и остальных. Нечаянно.
– Далеко не уйдут. Они гораздо лучше понимают это место, чем мы.
– Теперь я подежурю, чтобы ты мог поспать. Похоже, я уже выспался.
– Ничего, я посижу с тобой. Уже скоро рассвет.
Алекс собирается возразить, но решает, что не стоит. После того сна о мальчике, потерявшемся в снежной пустыне, он ощущает потребность в компании. Для него это редкость – сейчас больше всего на свете ему хочется говорить с другим человеком. И хотя он уже знает ответ, он не может удержаться и спрашивает:
– Она ведь не вернется?
– Нет. Думаю, нет. Мне жаль.
Алекс садится в кресло. Митио ставит на огонь воду, а когда она закипает, наливает две кружки чая. Передает одну Алексу и садится в кресло напротив. Какое-то время они пьют чай молча.
– Я не был полностью честен с тобой, – выдает наконец Митио. – Я сказал тебе, когда мы встретились, что мы с Эмери были просто друзьями.
– А на самом деле?
– В последний раз, когда мы пришли сюда вместе, незадолго до того, как она пропала, мы остались на ночлег. Я пытался убедить ее, что продолжать приходить сюда – безумие. Она отвечала, что безумие снаружи, по ту сторону забора. «Это наша война, – сказала она. – Мы сражаемся ради зверей. И ради себя. Ради будущего». Я рассказал ей про свои исследования облаков, как сильно я продвинулся и что мои открытия могут быть столь же важны. Может, даже важнее. Она могла бы помогать мне в этом, убеждал ее я, но она настаивала, что в Заповеднике принесет больше пользы. Мы говорили до изнурения. Ни я, ни она не побеждали в споре, и, думаю, мы оба чувствовали, что видимся в последний раз. Думаю, я знал это – каким-то образом, – и это меня пугало. Я не хотел ее потерять. Мне нужно было дать ей понять, как много она для меня значит. И, может, ей тоже нужно было донести до меня это.
Он смотрит в кружку, и Алекс изумленно замечает, что в его глазах блестят слезы.
– Мы переспали той ночью, – продолжает Митио, затем поднимает взгляд на Алекса и издает горький смешок. – Мы оба не ожидали такого. Наутро я ушел домой один.
– Это был последний раз, когда ты ее видел?
Митио кивает. Алекс подыскивает слова.
– Дело в том, – наконец говорит он, – я знаю, что она не погибла. Не могу сказать, откуда знаю, но я уверен в этом. Полагаю, ты в это не веришь. В интуицию, когда нутром чуют, называй как хочешь.
Митио пожимает плечами.
– Интуиция может подсказать правду задолго до того, как появятся доказательства. Обычно это правда, которую не желаешь слышать. Но порой надежда – это больше, чем очередной способ вранья самим себе. Порой надежда основана на чем-то подлинном.
– Верно. Она жива, я это знаю. Просто она не здесь. Эти люди из Церкви верили, что во всем этом есть смысл. Не знаю, может, действительно здесь скрыт какой-то замысел.
– Что ты имеешь в виду?
– Может, что-то должно быть сделано. Или в этом возникнет потребность. В чем-то, на что способна только Эмери. Просто… где-то еще.
Митио задумывается. Печальная улыбка озаряет его лицо.
– Если это нужно, – говорит он, – она обязательно попытается это сделать.
– Ты ведь сказал, что хранишь записи?
– Да, архив. Обо всем, что здесь происходит.
– Расскажи мне о нем.
Митио говорит, Алекс слушает, и в его голове рождается мысль, сверкающая возможность. Он не был наблюдателем в той закусочной, он был свидетелем. И остается им. Вероятно, его задача – хранить записи. Помнить. Он закончит свой проект о рассогласованиях, свою историю о Ривер-Мидоузе, рассказанную в картах, но это будет уже не игра. Или он сделает из нее больше, чем игру. Он будет работать с Митио, он поговорит с другими сотрудниками в «Адити», занятыми своим ковчегом, спросит, не найдется ли у них местечка в запутанности миров Сикандара для Ривер-Мидоуза и для знаний, добытых здесь Эмери. Он построит собственный ковчег из слов, и однажды другие смогут добавить к нему свои версии и обрывки воспоминаний. Он пока еще не представляет, какую все это примет форму, но знает, что это будет повествование о случившемся с его семьей и этим городом, об их жизни здесь, о лихорадочных мечтах о бесконечном росте, о безднах, разверзающихся в ткани реальности, об исчезновениях. Скорее всего, ему не доведется увидеть историю, им начатую, во всей ее полноте. Он будет знать лишь какую-то ее часть, как мы созерцаем облако или жизнь, как сходится и разветвляется то, что не имеет подлинного начала и конца.
Дневник на любую погоду № 25
6 сентября, 13:30, край зоны заражения «Нортфайр»
Иду за сорокой вот уже целый час. Скорее всего, слеток – птенец гнездящейся пары, за которой я наблюдала прошлым летом. С птицей что-то не так, не могу понять, в чем дело. Она подпрыгивает и прихрамывает, подволакивает хвост, пригибается к земле. Не взлетала с тех пор, как я заметила ее. Не понимаю, то ли она попалась в одну из ловушек, то ли ее поранило другое животное.
Сорока знает, что я иду за ней. Когда она останавливается, я останавливаюсь тоже. Она выжидает несколько минут, равнодушно ковыряя землю, и продолжает скакать. Я уверена, что она бы улетела, если бы могла. Время от времени она издает глубокий, заикающийся звук, какой я прежде не слыхала. Либо зовет сородичей, либо предостерегает их, чтобы не приближались.
14:00. Птица притаилась, почти полностью скрылась в зарослях карликовой березы на краю зоны заражения «Нортфайр». Я не шевелилась почти двадцать минут и думала, что она, возможно, истощена или даже уже мертва. Подошла поближе, чтобы ее рассмотреть, и, видимо, вспугнула. Птица вдруг побежала, хлопая крыльями, будто готовясь взлететь. А потом пропала.
Просто исчезла. В одну секунду была, а в другую – уже нет.
Мне нужно подойти поближе. Убедиться, если сумею, в том, что я видела. Здесь есть что-то, с чем ни я, ни Митио не сталкивались прежде. Это сильнее, чем сгоревший сарай, я буквально осязаю это кожей. В костях. Это забрало сороку, но трудно сказать, куда это ее перенесло.
Я знаю, как бы поступил Митио. Разумно. «Ты ведь не поможешь птице», – сказал бы он мне, как всегда, мысля научно. Ее травма, скорее всего, имеет естественное происхождение, это часть жизни животного. Птица была ранена и напугана и в таком состоянии совершила ошибку. Она пошла навстречу тому, от чего в обычном состоянии держалась бы подальше.
Но это я совершила ошибку. Следуя за птицей, напугала ее, когда могла бы оставить ее в покое. Что бы с ней ни случилось, это моя вина. Моя ответственность.
– Отпусти ее, Эмери, – сказал бы мне друг, будь он здесь. – Нам не спасти их всех.
Книга дождя
ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
История, приведенная ниже, изначально была рассказана мне птицей на языке, который звери зовут «Исток». Рассказчица, самка ворона, искала пищу для своих птенцов и посетила нашу полевую исследовательскую станцию в поисках еды, но задержалась и в итоге долго со мной общалась. Я спросил ее, можно ли записать нашу беседу, и она разрешила, когда я пояснил ей, что аудиовизуальное устройство сохранит ее слова. «Это как листы, на которых делала пометки Женщина-Скелет», – сказала она мне, когда поняла, что означает запись ее речи. Я спросил, кто такая Женщина-Скелет, и тогда она начала свой рассказ, который я и перевел.
К тому времени я уже достаточно выучил Исток, чтобы вести короткие, простые беседы с птицами разных видов в этой местности, но никогда прежде птица не делилась со мной таким длинным и сложным повествованием. Саму себя она называла Трибуном, поскольку была знаменита именно этим среди сородичей. Я снабдил запись письменными комментариями о том, как быстро расшифровывать способы самовыражения животных. Несмотря на очевидно беглое владение Трибуна этим языком, мне приходилось часто останавливать ее и просить повторить определенные слова и фразы, которые мне давались не сразу, что она делала с долей раздражения моей медлительностью и непонятливостью.