Но она не осознавала, насколько ей при этом будет одиноко.
Она не осознавала, что ее окоченевшие и ослабевшие суставы будут болеть так сильно. Внезапное отсутствие королевы поразило ее, будто удар грома, или как его противоположность – шокирующая, болезненная, пустая тишина. Теперь по улью разгуливал новый выводок – Воительницы, новые Высиживательницы, которых было пока немного, но их численность росла с каждым днем. Они пахли знакомо, но в их запахе было что-то инородное, чужое.
Они приветствовали друг друга, нежно соприкасаясь шипами и урча свои тихие песни. Но Собирательницу они игнорировали, будто она была невидима, неслышима и не издавала запахов. Будто она уже была мертва.
Что ж, в некотором смысле, так оно и было.
Она сделала для своих сестер все, что могла. И для новых дракониц тоже. Больше ей ничего и не оставалось, жить дальше было незачем.
Она сделала для Ребенка, что могла. Новые Воительницы были ревностны и даже жестоки, защищая улей и свою нововыведенную королеву, но после стольких лет, проведенных здесь, Ребенок должен был показаться им знакомым. В худшем случае они его проигнорируют. Новые Высиживательницы могут кормить его, могут не кормить, но Собирательница оставила ему достаточно пищи, которой ему хватит на все время, пока новый выводок не приживется. Тогда, надеялась она, Ребенка примут просто как данность.
Она вспомнила, что когда Ребенок был меньше, она обнимала его своими крыльями, как Высиживательницы обнимали драконьих личинок. О, он был так же неудержим, как личинка. Был таким чудным и мягким – тоже почти как дракон! Разве она поступила неправильно, принеся его сюда, оторвав от остальных существ его вида? Он ведь наверняка бы погиб без нее, такой крошка, совсем один. И теперь, когда он так долго пробыл вдали от своего улья, то даже если он найдет путь туда, его могут там отвергнуть.
Что было хуже – умереть или остаться в одиночестве? Собирательница начинала думать, что скорее второе.
Но Ребенок не был драконом, каким бы смышленым порой ни казался, и к тому же Собирательница принесла ему еще одного заблудшего человека. Она опасалась, что новый может ранить Ребенка, а то и убить, но пока он казался лишь настороженным и пугливым, но никак не агрессивным. И хорошо. Это вселяло надежду.
Она сделала все, что могла. Она надеялась, что этого достаточно, что он не останется один, что не будет ощущать этой зияющей пустоты, пусть даже улей, лес, мир – и вся вселенная – разом погибнут и опустеют.
Вокруг нее, все так же не обращая внимания, рыскала группа новых Воительниц. На челюстях у них темнела кровь королевы.
Она устала. Как же сильно она устала.
Жак толкал тележку по пустынным коридорам, пока Стел жаловалась, спотыкаясь о выступы и борозды на полу. Вдоль стен лежали тела, и Жак, хоть и старался смотреть строго перед собой, но видел боковым зрением крылья, конечности, а порой и целых дракониц, обмякших на полу.
Они прорвались на свет в одну из просторных внешних камер. Через маленькие круглые окна в потолке пробивались лучи солнца. Стил удивленно воскликнула и протянула руку к ближайшему, когда они проходили мимо. Жак рассмеялся и подвез ее туда.
Услышав трепет крыльев, оба подскочили. Жак замер на месте, нечаянно тряхнув Стел, когда тележка резко остановилась.
Драконица царапнула когтями землю у входа и двинулась вглубь камеры. Это была Воительница – здоровая, с красными глазами и красной чешуей, такой блестящей, какой Жаку еще не доводилось видеть. На ее теле не было ни царапинки, ни тусклых чешуек – никаких изъянов, типичных для дракониц, среди которых рос Жак. Прежде эти несовершенства он и не замечал, но сейчас их отсутствие бросилось ему в глаза.
Ее еще неразвитый гребень свешивался набок, а двойные веки, еще не вполне отделившиеся друг от друга, оставались слегка закрытыми даже когда глаза были распахнуты.
Стел отдернула руку и поежилась.
– Черт. Я не знала, что они так быстро растут.
– Ничего страшного, – заявил Жак.
– Уверен?
Воительница опустила голову и сощурилась, глядя на них. Ее хвост изогнулся в воздухе, шипы встопорщились. Она переместила вес на задние ноги, напрягла когти на передних лапах, еще не перейдя в атаку, но уже приготовившись к этому.
Однажды, когда Жак был еще мал, в улей пыталась пробраться незнакомая Воительница. После этого он еще несколько недель слышал в кошмарах яростные крики Воительниц своего улья. Потом – спустя несколько дней? месяцев? – ему наконец удалось избавиться от ужасного воспоминания о том, как вторгшуюся драконицу буквально разорвали на куски. И еще более неприятного воспоминания о происходящем потом – когда Чистильщицы осторожно, методично собирали останки, сердито ворча, и относили их в пищевые склады.
– Да, – сказал Жак. – Ничего страшного.
И толкнул тележку вперед. Та загрохотала по земле, и ее шум отдался эхом от широких пустых стен. Драконица подвинулась, чтобы преградить им путь и расправить крылья – их размер оказался как минимум вдвое больше роста Жака. Она пристально уставилась на него, и ее неразъединившиеся веки закрылись в ритме, в котором можно было предположить недоумение.
Жак выступил вперед тележки.
– Ты меня знаешь.
Драконица выдохнула. Вид у нее был озадаченный, но она слегка отстранилась, будто бы успокоившись.
Жак с удовлетворением посмотрел на Стел и покатил тележку дальше. Драконица качнула головой и прищурилась, стараясь рассмотреть нового человека. Раздула ноздри. Из скалы послышался низкий предупреждающий рокот.
– Твою ж мать, – выругалась Стел.
Жак снова выступил перед тележкой. У него не было времени наблюдать за реакцией Воительницы – он просто стал толкать тележку туда, откуда пришли, надеясь, что драконица оставит их в покое, если они не будут пытаться покинуть улей. Воительница была молода и могла растеряться.
– Она идет за нами? – спросил Жак.
Стел обернулась.
– …Нет.
– Хорошо.
Заметив нишу в стене, Жак толкнул тележку.
– Эта драконица обнюхала нас, чтобы понять, свои мы или нет, – сказала Стел.
– Вот видишь, – ответил Жак. – Мне ничего не грозит.
Стел попыталась ответить шепотом, но получилось не очень тихо:
– Может быть! Пока!
Жак сердито глянул на нее.
– Ты думаешь, это значит, что можешь остаться здесь, да? – спросила она. – А если запах выветрится? Что если ты так пахнешь только потому, что жил со своей Тетушкой?
– Я не знаю! Хватит задавать вопросы!
Стел не замолкала.
– А как же я? Мне просто кранты, да? Как только меня учуют, они порвут меня на куски? В смысле, это круто, конечно, что они знают, кто ты такой, но мне какого хрена теперь делать?
Жак, тяжело вздохнув, толкнул тележку обратно в коридор.
– Я думаю, поэтому Тетушка и бросила тебя в яму.
– Черт! И что нам теперь, туда возвращаться?
– Наверное, но я не знаю, как отсюда туда попасть. – Жак повернул тележку на развилке коридора вправо. – Надеюсь только, что Тетушка дома…
Собирательница улеглась где-то внизу – она не знала точно, где именно. Ей не хватало сил выбрать себе место, она уже не могла удостовериться, что никому не помешает или хотя бы облегчит задачу для Чистильщиц. Новых Чистильщиц.
Ей было все равно. Все вокруг было серым – она больше не могла полностью закрыть глаза, – ей постоянно слышался слабый гул. И помимо боли в мышцах и суставах, она ощущала только прохладу гладкого пола под собой, камень и утрамбованную землю, по которой она, не задумываясь, ступала всю свою жизнь. Теперь это был центр этого мира, всего мира, единственное, что удерживало ее от того, чтобы предаться своей боли.
Она была готова уйти. Она понимала, что ей больше не остается ничего, кроме как принять это и все отпустить. Но все же она была словно привязана каким-то образом к жизни и не могла эту связь нарушить. У нее, увы, не хватало сил, чтобы умереть.
Ее ослабшее зрение смутно различило тень. Что-то погладило ее по морде, оно было теплое и пахло знакомо.
Ребенок. Встревоженный – она слышала это по его дыханию, по его соленому запаху – это из-за той жидкости, которая выступала у него из глаз, когда он был особенно расстроен. Как в тот день, когда она нашла его, маленького, одинокого.
А где новый человек? Неужели он обидел ее Ребенка? Поэтому ли он был сейчас здесь и плакал? Поэтому ли она чувствовала горе в его голосе и запахе?
Собирательница немного пришла в себя, чтобы сфокусировать зрение и получше принюхаться. Ребенок сидел перед ней на коленях, положив одну лапку ей на морду, как в детстве, когда она обнимала его, чтобы согреть и утешить. Новый человек сидел – или полулежал, Собирательница не могла различить, – у него за спиной.
Ребенок был расстроен из-за другого.
Из-за самой Собирательницы. О, бедный Ребенок.
«Чертовы драконы», – попыталась вымолвить она, но не сумела издать ни звука, только слабо выдохнула.
Ее сестры были мертвы. Как и королева. Ребенок, наверное, остался последним живым существом, кому было дело до Собирательницы.
Всю его жизнь, по крайней мере с тех пор, как она его нашла, о нем заботилась лишь она одна. А теперь она его покидала.
Она собрала все оставшиеся в ней силы и приподняла голову. Совсем немного. Ровно настолько, чтобы коснуться его мокрых щек, позволить ему почесать лапками ей под подбородком. Пока он издавал грустные звуки, новый человек подполз ближе. Ребенок будто бы заговорил с ним, и тот протянул к нему лапку.
Не в силах ничего произнести, Собирательница попыталась заговорить на своем языке – через улей. Было невыносимо тяжело, но ей удалось слабо прогудеть: «Оставайся». Она знала, что Ребенок не поймет, но все равно гудела и старалась, чтобы выходило отчетливо, насколько это было возможно. «Оставайся».
Ребенок обеими лапками поднял ее вялую переднюю ногу. У него была крепкая хватка, будто он понял, что она пыталась сообщить. Новый человек за его спиной тоже протянул лапку и нежно погладил Собирательницу по шипам. Хорошо.