юности так много попортил крови Эдгару. Разумеется, забрать однажды вылетевшее имя обратно было нельзя. Так я стала Генри – и надолго.
О, но позвольте признаться, что в тот момент бедного Генри тревожили другие заботы. Прикосновения Селии вызывали… простите за нескромность… enfin[68], мой член напрягся и предательски уперся в тонкую ткань панталон. Но прежде чем окончательно оторопеть от смущения, я заметила… кое-что. Кое-что непривычное в руке Селии. Не в самой руке, а на ее поверхности.
Я взяла ее руки в свои. Медленно повернула их к свету. То, что сначала я приняла за мелких насекомых – муравьев, комаров или клещей, – оказалось…
– Что это? – спросила я.
Селия сопротивлялась, попыталась выдернуть руки. Но я была настойчива и, повторив свой вопрос, провела кончиком пальца по нежной мякоти ее ладони – от основания большого пальца через изрезанную линиями розовую равнину к мизинцу, – и меня охватил стыд… Стыд за все человечество… Я нащупала крошечные клейма, выжженные Толливером Бедлоу на руках его рабыни.
На обеих руках. Стерженьки для прижигания были такими маленькими, что следы от них вряд ли были бы заметными – после единственного применения. Но нет, миниатюрные рубцы выдавали многолетнюю над ними работу; Бедлоу поставил клейма по всей поверхности ладони Селии – на обеих ее ладонях, одинаково. И теперь казалось, что ладони усеяны мелкими насекомыми, застывшими на бегу.
Охваченная ужасом, я крепко стиснула руки Селии. Возможно, забыла – только как это могло случиться? – что я держу руки женщины. Этой женщины. Она сидит напротив меня, полуотвернувшись, потупив свой несравненный взгляд.
Селия показала мне, где Толливер Бедлоу впервые поставил свой знак – под мизинцем на ее левой руке. Мне пришлось напрячь зрение, чтобы разглядеть выжженные буквочки: ТОЛ.
– Тол, – пояснила Селия. – Так его звали в детстве, а я тогда была еще малышкой.
– Он занимается этим с детских лет?
Я нарочно употребила настоящее время глагола. Селии вовсе не следовало напоминать о смерти Бедлоу. Недавно она вслух рассуждала: что случится с теми, кого она оставила без хозяина? К кому они перейдут? Выставят ли их на аукцион? Упомянув двух своих братьев – Юстиса и Дженьюэри, – она заплакала. Они будут страдать из-за ее поступка, хотя и счастливы оттого, что она сбежала, и будут за нее молиться. Все это она понимала – и все же твердила:
– Я не хотела его убивать, хотела только лишить сил. Лишить сил, а самой убежать. Если бы мы вернулись домой, он… он строил мне хижину. Задумал меня спрятать – подальше от чужих глаз – и… и пользоваться мной в укромном месте, как его отец пользовался Плезантс… Я не могла. Не могла!
Замысел Бедлоу был понятен – и сделался для меня еще очевиднее, когда Селия показала все его рукоделие. В клеймении находила выход его прогрессирующая болезнь, и я побоялась даже думать о том, какие формы приняла бы его извращенность, если бы он прожил дольше и укрылся в хижине, предназначенной для удовлетворения прихотей, инструментом чего служила бы Селия.
Селия наклонилась, чтобы расстегнуть свои сапоги, подметки которых были совершенно сношены. Я ее к этому не принуждала. Она сама навязывала мне это мучительное зрелище. Оголив правую ногу, она откинулась назад, оперлась на локти и положила ступню мне на колено. «Пятка», – коротко пояснила она. Я повертела ее ступню так и сяк, поближе к свету, пока не различила на пятке витиеватое клеймо, размером с бутылочное горлышко. Оно расплылось, однако я сумела разобрать: О. Бедл.
– Первым меня пометил отец Толливера. Мне и четырех не исполнилось, когда он всех нас купил. После пожара.
– Если тебе было четыре…
– А Толливер был совсем мальчишкой. Четырнадцати лет.
Детство они провели вместе. Вместе занимались с учителями. Огастин Бедлоу воспитывал Селию как закадычную подружку сына. Она вкусила сомнительные преимущества привилегированного положения – рабы, трудившиеся в поле, ненавидели и ее, и Плезантс. Ненавидели их и белые женщины в доме, с которыми им не разрешалось сообщаться. Когда у Селии начались регулы, ее преподнесли Толливеру. Ему исполнился двадцать один год, и этот подарок предназначался к его совершеннолетию. Толливер принялся практиковать на Селии клеймение и прочие извращения, которые он с раннего возраста перенял от папочки.
Могла ли она не ликовать оттого, что его не стало?
– Он умер. С этим покончено, – сказала я.
Сказала в надежде предотвратить дальнейшую демонстрацию. Разогорчена я была до крайности. Но нет, Селия не успокаивалась… по-видимому, не в силах была остановиться.
Клейма в точности повторяли рисунок на ее ладонях. Их линия вела от пятки к мизинцу – там, где нежная вогнутость переходила в покатость. Боль она испытывала, должно быть, чудовищную. Безмерным был и ее мучительный, бессильный гнев.
Селия выпрямилась.
– Нет, – взмолилась я, – пожалуйста, нет!
Однако Селия повернулась и задрала юбку – показать мне клейма, поставленные под коленями.
Потом, вновь обратившись ко мне лицом, она движениями плеч спустила с них блузу – до самого пояса. Груди обнажились. Неописуемо прекрасные. Налитые. Я вынуждена была отвернуться. Но Селия, легонько взяв меня за подбородок, привела мою голову в прежнее положение. Чтобы я видела. Чтобы смотрела, как она, поочередно приподнимая каждую грудь, продемонстрирует варварские следы под ними. И там, как раз там – я притронулась пальцем – чернело еще свежее, незажившее клеймо. Оно, я знала, было выжжено на борту «Ceremaju». Я насчитала там двадцать, тридцать, пятьдесят точно таких отметин.
Селия взяла мою руку в свои, и… и я ощутила тяжесть ее груди. Она придвинулась ближе ко мне – или я к ней, – и это случилось просто. Я поцеловала истерзанную плоть. Вобрала губами налитость каждой груди по отдельности.
Со временем я отыщу, и мне покажут и другие отметины. Когда Селия была обнажена, они были едва заметны. Толливер постарался их хорошенько спрятать, в чем преуспел. Это, вне сомнения, порекомендовал ему отец: что, если вдруг когда-нибудь придется ее продать? Внешний вид лучше не портить. А вот душу – другое дело, в самый раз.
…Да, Толливер Бедлоу позволил себе полную свободу действий. Клейма обнаружились в самых потаенных и нескромных уголках тела Селии. Общим счетом – сто шестьдесят два. Селия помнила каждое, могла пересчитать их не глядя. Так, наверное, Христос считал свои шаги, восходя на Голгофу.
Той ночью в «Lion d'Or» Селия, вспоминая о своих страданиях, ограничилась показом рук, ног и грудей. Это зрелище сделалось для меня невыносимым.
Кончилось тем, что Селия стала меня утешать. Уверяла, что физическая боль осталась в прошлом. С улыбкой сквозь слезы, по-детски поведя плечами, она высказала надежду, что Толливер Бедлоу больше до нее не доберется.
– Если только не встанет из гроба, – добавила она.
Я промолчала, не желая ее разубеждать. Уж больно фантастическим ей казалось это предположение.
Селия пыталась мне внушить, что у нее будет все хорошо, уже хорошо. И норовила меня отблагодарить. Сделать это она могла единственным доступным ей способом – подарить себя, принести себя в дар. Кроме своей красоты, другой валюты она не знала – и вот ее-то, наученная долгой и постыдной привычкой, желала потратить.
Я не могла этого допустить. О да, жаждала этого страстно, признаюсь. И уступила бы соблазну, кабы мне не надо было хранить собственную тайну. И еще: любовь, какую я испытывала к Селии, не позволяла мне ничего подобного, невзирая на все мои желания и мечты, порывы и вожделения. Если бы Селия полюбила меня так, как любила ее я, тогда…
О, какие планы роились у меня в голове… О, какое будущее я, безрассудная, себе рисовала.
…Enfin, я воспротивилась. И Селии, и себе самой. Перед моими глазами была ее гладкая спина, блестевшая от пота, плавный изгиб к покатым ягодицам. Ее икры своими очертаниями могли… Достаточно сказать: кое-где у меня увлажнилось, кое-где напряглось… Время было неподходящее. Кто знает, какие силы закона стерегли нас за дверью? Об этом, конечно, я и словом не обмолвилась. И не стала рассыпаться в любовных признаниях.
Отвергнув Селию, я поступила по-джентльменски. Или так решила Селия. В итоге она, похоже, восприняла мое молчаливое уклонение от ее милостей не как прямой отказ, а как проявление сердечной доброты… И я испытала от этого куда большее наслаждение, чем от любой телесной близости.
Мы устроились на полу, между изножьем кровати и очагом.
Одевшись, Селия послала меня вниз за уксусом. Меня, надо заметить, зверски искусали комары – пока мы ждали на берегу. Раздобыть уксус труда не составило. (Куда сложнее была бы задача найти в «Lion d'Or» напиток, который не походил бы на уксус.) Смешав уксус с теплой золой из очага, Селия изготовила припарку, которую наложила мне на усеянные сыпью ноги, руки, шею и даже на лицо. Багровые расчесы все еще жутко чесались, однако снадобье помогло и мне полегчало, хотя видок у меня, надо полагать, был тот еще – расписанный в горошек.
Пока Селия меня лечила, я вглядывалась в узоры на ее ладонях. Раз-другой отважилась поднести ее руки к губам в надежде на красноречивое воздействие поцелуя. Слов у меня не находилось.
Устали мы неимоверно. Выдохлись до изнеможения.
Вернувшись с уксусом, я вставила стул с решетчатой спинкой в дверную ручку. Никто ни в Норфолке, ни на нижнем этаже «Lion d'Or» не обратил на нас нежелательного внимания. Мы, казалось, были в безопасности и могли спокойно лечь спать. Улеглись на полу, не проронив ни слова. (Разговором наши страхи было не унять.) Селия прислонилась ко мне, пристроив голову на мою согнутую в локте руку. Я опасалась только, не почувствует ли она мою спеленатую грудь, но в остальном, поскольку Селия была рядом, на душе было спокойно. Она тихонько что-то замурлыкала, и ее песенка послужила нам колыбельной.
Сон подкрадывался незаметно. Но я старалась ему не поддаваться – в ожидании первых признаков рассвета за мутным окном. Настойчиво предложила Селии перебраться на кровать. Она, в свою очередь, стала просить об этом меня. В итоге кровать пустовала до утра. В ее изножье, возле очага, мы уютно свернулись клубочком, будто брат и сестра. Наша взаимная уступчивость не была показной. В ту ночь ни я, ни она не чувствовали себя достойными постели.