– Они только начали, – сообщила Герцогиня, когда мы подошли.
Эли подвел нас к двум очень низким стульчикам; рядом виднелись глазки, замаскированные, должно быть, с той стороны под рисунок обоев. Сам он опустился на пол у ног Герцогини, обутых в домашние туфли; оптическое устройство Эли с Герцогиней поделили на двоих – ни дать ни взять два паши, которые попеременно прикладываются к кальяну. Велев нам поторопиться, Герцогиня заметила:
– Боюсь, Джен сегодня немного заторможена.
Братья еще даже не разделись. Наверное, имел место некий ритуал ухаживания, который мы пропустили. Результат был у нас перед глазами. Образовался альянс троих против одного, Фанни и братья уговаривали Джен присоединиться к их игре, но та противилась.
Убедившись в бесполезности слов, Фанни перешла к действиям – встала и позволила.братьям себя целовать, потом снова легла в постель рядом с сестрой и предложила, чтобы братья «показались во всей красе». Те скинули одежду так стремительно, словно она загорелась. Джен захихикала, прикрывая рот ладонью. Фанни тоже засмеялась, но не деликатно, а грубо, как гиена. Зрелище меня взволновало, братья, на мой вкус, были красивы – две вариации на темы Бледности, Накачанности и к тому же Дерзости.
Они – эти торговцы шелком – были одарены богаче меня. Рог какого-то африканского зверя, вот какое напрашивалось сравнение. Фанни осталась довольна и, наверное, наградила бы братьев аплодисментами, если бы не была слишком занята своими кружевами и корсетом. Вскоре она освободилась от одежды и встала между братьями в одной сорочке. Они напоминали тройную греческую скульптуру; все три пары глаз, словно тоже мраморные, были неподвижно уставлены на бедную Джен.
– Аш, – шепнула Герцогиня. – Аш!
Как долго ей пришлось меня звать, не знаю.
– Oui? – суетливо отозвалась я, когда наконец расслышала.
– Я решила, они оба твои.
– Оба? – Я не верила своим ушам, думая, что речь идет…
– Отрезы шелка. Бери оба, и пурпурный, и золотой. Тебе ведь пригодятся платья? А также напоминание об этом вечере.
Я шепотом поблагодарила, хотя в голове мелькнула мысль об Адалин. Герцогиня вновь поднесла к глазам свой монокль. Эли повернулся к ней и положил свою бледную ладонь на еще более бледную грудь Герцогини. С губ Герцогини слетел тихий-тихий звук, едва отличимый от вздоха. Потом она произнесла:
– Они взялись за нее наконец!
Я снова припала к маске.
Фанни протягивала одному из братьев (волосы у него были темней, глаза голубее, плечи мускулистей) серебряные ножницы. И этот брат (я мысленно называла его первым) стал разрезать платье Джен, потому что она снизошла до согласия, и ни он, ни второй брат, ни Фанни не хотели дожидаться, пока она передумает. Торговец шелком, он резал ткань умелой, решительной рукой.
Второй брат (он во всех отношениях уступал красотой первому, но только чуть-чуть) опустился на колени рядом с кроватью, где лежала Джен. Фанни села на кровать, положила голову сестры себе на колени и склонилась, покрывая поцелуями ее лоб. Оба брата взялись за юбки робкой сестрицы. Мне видны были только ноги Джен, с которых первый брат совлекал розовые чулки, обнажая кожу, почти такую же розовую. Когда чулки были спущены на лодыжки, второй брат сорвал их, как спелые фрукты с ветки. Братья принялись целовать ноги Джен, начав со свода миниатюрной стопы.
Бедняжка Джен, подумала я, лежит обнаженная, и столько рук ее касается, столько пар глаз рассматривает. И при всем том – до чего же я ей завидовала.
Затем начался урок любовной арифметики, какой не скоро изгладится из памяти. Так как было ясно, что братья – с клокочущим мотором – будут сменять друг друга на девушке, Фанни же, дабы облегчить им доступ, собиралась удерживать ее ноги в разведенном положении. Но Джен, бедная Джен, с дрожащими коралловыми губками (и теми и другими), она, как будто… да, казалось, она просто не делится на сумму органов своих кавалеров. Поверьте, я за нее боялась, я даже поймала себя на том, что нащупываю свои собственные половые признаки, словно это мне предстояло подвергнуться приступу.
И я видела, как они проникли. Оба брата, и первый, и второй. Дюйм за дюймом.
Когда в третий раз настала очередь первого брата, до меня долетел вздох Герцогини, не то чтобы тихий. Но я увлеченно наблюдала, как первый уступил права второму и как смены повторялись еще четверть часа, пока уста Джен (верхние под напором поцелуев, нижние – под иным напором, подобного которому…); да, и те и другие ее уста раскрылись буквой «О», и губы из розовых сделались красными, так они были натружены.
Когда близился момент наивысшего восторга, Фанни попросила братьев остыть. Добиться этого оказалось непросто. Она пригрозила в шутку, что принесет и опрокинет на братьев два ведра холодной воды, что стоят наготове за дверью. Все это время Джен недвижно лежала в ожидании, и я не знала, приятно ей или нет. Но она действительно наслаждалась, некоторые признаки – полуулыбка, выражение глаз – служили тому свидетельством.
Фанни спросила у юношей про baudruches; слово прозвучало французское, но я его не знала. Юноши тоже. Фанни объяснила его всем троим:
– Это французские предохранительные приспособления. Наденьте их.
На свет появились две оболочки, и соответствующие части тела были в них упрятаны. Подобную процедуру я наблюдала в первый раз; выглядело это так, будто два шимпанзе силятся натянуть обратно шкурку, снятую с бананов.
Когда все было улажено, Фанни вновь подпустила кавалеров к своей сестре. Окончание наступило быстро. Первый брат финишировал первым, второй – за ним. Обоим как будто хватало уверенности, но все же они подбадривали друг друга выкриками, более уместными на ипподроме или в зале для бокса.
Потом юноши поспешно оделись.
– Вас проводит Сара, – сказала Фанни.
У нее на коленях по-прежнему лежала голова Джен, которая, вместо того чтобы прощаться с братьями, прикрывала лицо руками, изображая стыд. Плечи ее вздымались – как бы от рыданий. Видеть ложное смущение Джен братьям было и приятно, и неловко; застегивая второпях пуговицы, они рассыпались в извинениях. Когда они вывалились за порог (башмаки в руках, красные подтяжки, как пращи, свисают по бокам), сестры меня удивили. Они сели, прибрали себя и повернулись к стене, за которой, как самый странный в мире суд, сидели мы. Губы их улыбались, в поднятых руках находились две оболочки с грузом семени.
– Très bien, – выдохнула Герцогиня и в знак одобрения дважды постучала по стене.
37En ville[99]
По нужной лестнице я вскарабкалась на чердак. Вечер подошел к концу, и извещать меня об этом не требовалось, потому что я очень устала. И еще была взбудоражена. Но кто бы остался спокойным после такого зрелища? По правде, я просто не могла обойтись без двойной молитвы Онану, иначе пришлось бы слишком долго лежать без сна.
Как я заметила, нынешним вечером на чердаке кто-то побывал. Занавески были сдвинуты, частью и совсем раздернуты, свечи на столах оплыли воском, там и сям, на рабочих столах и железных подставках, лежали книги, на белых мраморных пестиках появились свежие пятна, повсюду встречались пузырьки, от мелких до крупных, – пустые валялись как попало, полные стояли на этажерках, но больше всего я расстроилась при виде мертвой кошки. Нет, это не была обычная домашняя кошка. Мордочка у нее была узкая, вытянутая. Позднее я узнала, что это была виверра, пятнистый зверек наподобие скунса.
Ящики с этими тварями регулярно поступали в Киприан-хаус из лесов Дальнего Запада. (Позже, при дневном свете, я разглядела фалангу чучел на верхней полке чердака; с блеском в мраморных глазах, они выглядели совсем живыми.) Герцогиня предпочитала, чтобы кошек доставляли живьем, затем она помещала их в загон во дворе и одну за другой отводила в подвал и удушала дымом. Таким образом на шкуре будущего чучела не оставалось ни следов крови, ни дырки от пули. Таксидермия – грязное ремесло, однако Герцогиня давно уже решила, что трупы зверьков, у которых она вырезала мешочки, расположенные рядом с половыми органами (ради ароматического вещества для духов), досадно будет не утилизировать.
От этой находки желания мои несколько остыли. Что не удивительно. Оно и к лучшему, так как я оказалась не одна. В темном углу чердака кто-то находился.
Раздвинув драпировки, я обнаружила сидевших на подоконнике Эжени и Сару. Обе были в неглиже – без корсетов, в сорочках из белого батиста, мерцавшего в лунном свете. Они прислушивались к пению, доносившемуся откуда-то снизу.
Эжени приложила к губам свой изящный палец, чтобы я молчала. Потом указала на мою постель, одеяло там было отогнуто. Раздевшись, я нырнула туда и стала наблюдать, как креолка гладила по волосам прильнувшую к ней Сару. Пение (в последующие ночи я к нему привыкла) долетало из «Палермо» – итальянской оперы, расположенной в том же квартале. Но в ту пору я, конечно, этого не знала. Заснула я с мыслями о новом, волшебном мире, где звучат при луне песни и раскрываются тайны.
Но утро меня ожидало далеко не столь волшебное. Меня разбудил Эли и велел одеться и спуститься вниз, чтобы помочь Саре. «Будь юношей», – сказал он и кинул на постель ворох одежды. Полагаю, его одежды: широкие шерстяные штаны, рубашку не первой свежести, а также ту самую камлотовую жилетку, в которой он появлялся накануне.
Вместе с Сарой я таскала воду и дрова, относила ночные горшки в уборную на дворе, будила ведьм, помогала им одеться… К десяти я совсем измоталась и захотела есть. За завтрак я принялась жадно, без церемоний, в то время как слонявшиеся вразброд по столовой ведьмы (иные зевали и потягивались, иные весело болтали) удивленно подняли брови при виде моего костюма.
– А в полночь, – обратилась Лил Оса к Синдерелле, которая лакомилась ягодами в сливках, – она не иначе как превратится в тыкву.
Я попыталась было объяснить, но смолкла, ибо не могла поручиться за будущее, да это и не требовалось.