– Миссис Далглиш, Андерсон – убийца. Присяжные признали его виновным. Мы нашли неопровержимые доказательства его вины. Мало того, он признался в убийствах, хотя это и было попыткой уйти от ответственности, ссылаясь на душевную болезнь. Однако кое в чем вы правы, сходство между этими убийствами и преступлениями Андерсона действительно есть. И я уделяю этому сходству самое тщательное внимание. – Он смотрел Джоан Далглиш прямо в глаза. – Разумеется, мне было бы намного легче, если бы злодеяния Андерсона не были известны широкой публике вплоть до мельчайших подробностей.
За покидающими зал журналистами Маклин наблюдал из относительной безопасности коридора. Здесь, за толстым стеклом, усиленным проволочной сеткой, его могли достать только посетители, на которых был выписан пропуск. Ну и коллеги-полицейские, конечно.
– По-моему, все прошло довольно неплохо.
Маклин обернулся. Позади стояла Макинтайр, строгая униформа подчеркивала ее высокий статус.
– По-вашему, неплохо? Да я был готов удушить эту Далглиш на месте! Тревожить память о Керсти – она совсем уже охренела!
Макинтайр прислонилась к стене, вероятно, чтобы не выглядеть чересчур формально.
– Мы оба прекрасно знаем, что ее работа заключается в том, чтобы продавалось как можно больше газет. Не говоря уже о новом издании ее книжонки по случаю смерти Андерсона. На чьи-то там чувства ей наплевать, лишь бы платили.
– Но вы же сами слышали, мэм! Она разве только открытым текстом не сказала, что мы посадили невиновного!
Макинтайр посмотрела на него с неожиданно озадаченным выражением и помолчала, как будто что-то решая. Маклин, весь кипя изнутри, бросил взгляд на зал, из которого выходили последние журналисты. Без сомнения, оказавшись на улице, некоторые их них будут произносить речи перед камерами, но ему повезло, что хотя бы на самой пресс-конференции телевидения не было.
– Пойдем-ка со мной, Тони, – наконец сказала Макинтайр и направилась к своему кабинету, да так быстро, что ему пришлось поспешить, чтобы за ней угнаться. В кабинете Макинтайр не стала садиться за стол, а подошла к книжной полке в «неформальном» уголке, где стояли неудобные гостевые кресла и кофеварка. Она была похожа на домохозяйку, прикидывающую, что бы почитать на сон грядущий. Наконец Макинтайр взяла с полки толстый томик в твердом переплете, показавшийся Маклину неприятно знакомым. С жутковатой фотографии на обложке на него смотрел Дональд Андерсон, над фото крупными буквами выведено – «Рождественский маньяк», пониже подзаголовок «Дональд Андерсон и „Книга душ“».
– Я вижу, ты понятия не имеешь, к чему клонит Далглиш, – начала Макинтайр, прижимая книгу к груди. – И я тебя понимаю, Тони. По-человечески понимаю. Но ведь ты же полицейский. Следователь. Я знаю, что для тебя это тяжелая тема. Черт возьми, я даже и представлять себе не хочу, насколько тяжелая – ты ведь потерял собственную невесту. Но вечно прятать голову в песок тоже нельзя. Есть разные точки зрения на дело Андерсона.
– Мадам, Андерсон – убийца! И он убил всех этих женщин, не только мою…
– Я знаю, Тони. Я сама видела доказательства, и я верю в твои способности следователя. – Макинтайр, сделав над собой усилие, протянула ему книгу. – Но я – это еще не весь мир.
Маклин даже не попытался взять книгу, и Макинтайр буквально впихнула ее ему в руки.
– Возьми, Тони. И прочитай. Я знаю, что тебе будет больно, и знаю, что она тебя разгневает. Но тебе нужно знать и точку зрения Далглиш и ей подобных.
33
Маклин никогда не испытывал особой личной симпатии к Джоан Далглиш. Прочитав страниц пятьдесят «Рождественского маньяка», он понял, что и в ее писательских талантах сомневался не зря.
По совершенно неведомой причине Далглиш сочла нужным встать на защиту Андерсона, в ее глазах – одновременно жертвы и чудовищной судебной ошибки, и душевной болезни, корни которой таились в его детстве. Она не пыталась отрицать, что Андерсон виновен в убийстве Керсти Саммерс зимой 1999 года, но основной объем книги посвящался подробнейшему исследованию возможности того, что остальные девять жертв Рождественского маньяка убиты кем-то еще.
Книга лишь вскользь упоминала об уликах, на основании которых был осужден Андерсон, зато сосредоточилась на мелких предметах, что он хранил в память о своих жертвах. По-видимому, опираясь на то, что каждый из этих предметов поодиночке не тянул на полноценное доказательство, Далглиш умозаключила, что более ранние убийства попросту приписали Андерсону: полицейское управление ухватилось за удобную возможность избавиться от позорных «висяков». Маклин прекрасно знал, что сами по себе эти мелочи ничего не значили. Оставшийся от Лауры Фентон образок Святого Христофора – штамповка, которая могла принадлежать кому угодно. Колечко Рози Бакли – дешевка из огромной сети ювелирных магазинов, такие вообще выпускают миллионами. И то же самое верно по отношению ко всем предметам, найденным в кабинете позади книжного магазина.
Даже полоска ткани от платья его невесты могла быть на самом деле оторвана от чего-то еще – ведь платье так и не нашли. Но он узнал эту полоску, которой были заложены страницы старинной книги в лавке Андерсона. Чтобы получить ордер на обыск, ее оказалось достаточно, а то, что полиция обнаружила в подвале, разом положило конец самым долгим и активным поискам убийцы в истории Эдинбурга. На этом история и должна была закончиться, но для Джо Далглиш это было лишь начало.
Листая книгу, Маклин поражался тому, как мало сочувствия репортер проявляла к жертвам и их родным и близким. Концентрируясь на мельчайших подробностях первых девяти убийств, она наскоро обрисовывала портреты погибших девушек в таком ключе, будто возлагала на них самих вину за то, что их похитили, а потом, подобно сценаристу фильма ужасов, переходила к описанию их мучений. Ни одна мелочь из отчетов судмедэксперта не осталась неупомянутой, в жутком сценарии нашлось место для каждого синяка и пореза. Маклин испытывал отвращение от чтения, и еще большее отвращение – от осознания того, что многие тысячи, если не миллионы читателей находили подобное чтиво развлекательным.
Затем он добрался до 1999 года и до десятой жертвы. Как ни странно, на этот раз Далглиш лишь вскользь упомянула медицинские подробности – то ли не смогла раздобыть отчета о вскрытии, то ли вина Андерсона в этом преступлении и без того была бесспорной. В конце концов, его подвал был весь залит кровью Керсти. Вместо этого Далглиш сконцентрировалась на самом Андерсоне. Ничего нового Маклин не узнал – мальчик остался сиротой во время нацистских авианалетов; был эвакуирован в Уэльс, где его воспитывал методистский священник-изверг; армейская служба на Ближнем Востоке и ужасы, свидетелем которых ему довелось там стать; монастырь на Гебридах, загадочным образом сгоревший дотла; и наконец, лавка антикварных книг в Кэнонгейте, Эдинбург.
На этой стадии книга утратила всякие черты криминального репортажа и стала напоминать скорее жизнеописание великого человека, перед которым Далглиш отчасти даже преклонялась. Когда же она в конце концов дошла до смакования вымышленных деталей того, как Андерсон похитил прямо на улице юную невинную Керсти Саммерс, неделю насиловал и мучал, а потом безжалостно перерезал ей горло, Маклин захлопнул книгу и отшвырнул в угол. Его руки тряслись, тело дрожало, словно в лихорадке. Он вскочил на ноги и зашагал по кабинету. Бросил взгляд на сгущающиеся зимние сумерки за окном, потом – на книгу на полу.
Макинтайр права, ему следовало ее прочитать. Но от этого было не легче.
Судя по заметкам на доске в следственном отделе, сержанту Ричи удалось разобраться в подробностях жизни Кейт Маккензи лучше, чем до этого с Одри Карпентер. От посмертной фотографии, словно нити паутины, разбегались предполагаемые направления расследования, и каждое заканчивалось аккуратным прямоугольником. Маклин уставился на тот, внутри которого значилось «Работа», ниже следовал список фамилий – коллеги, надо думать. В другом прямоугольнике было написано «Спортзал», в третьем – «Университет», четвертый был озаглавлен «ЛГБТ-сообщество». Под каждым заголовком стояли фамилии. Черт, и ведь всех теперь допрашивать.
– Вы неплохо потрудились, – сказал он Ричи, когда та закончила разговор.
– Не только я, сэр. Констебль Макбрайд весь день провел на телефоне, уточняя имена. На завтра мы договорились с начальством Маккензи, будем разговаривать с сослуживцами.
– Что там с университетом? – ткнул пальцем в доску Маклин.
– Она изучала юриспруденцию на вечернем отделении. Я говорила с преподавателем, доктором Макгиливри. Похоже, он сильно огорчился, когда услышал новости. Сказал, что она могла бы далеко пойти. Очень усердная студентка.
– Похоже на то, – согласился Маклин, изучая имена на доске и пытаясь определить, не упустили ли они чего. – С Дебби больше не разговаривали?
– Это как раз она только что перезванивала, – ответила Ричи. – Я оставляла ей сообщение. Она собирается пока пожить с родителями в Балерно. Я сказала, что заеду завтра, чтобы поговорить.
– Дорогу найдете?
– Да само собой. Я же здесь училась в университете. Полгода снимала комнату в занюханной муниципальной квартирке в Карри, в двух шагах от Балерно.
– А я-то удивляюсь, почему девушка из Абердина так хорошо ориентируется в Эдинбурге!
– Попробуйте пять лет подрабатывать по барам и жить в самых дешевых студенческих хатах, какие только удастся найти, тоже узнаете город не хуже меня.
– Пять лет? Что-то не задалось?
– А что могло не задаться? Бакалавриат с отличием и магистратура, как раз пять лет и есть, – Ричи изумленно посмотрела на него, потом спохватилась: – А, поняла, вы подумали, что я заваливала предмет за предметом, оттого и пришлось столько учиться. Ну, спасибо!
– Я ничего подоб… – Маклин оборвал возражения, не было никакого смысла скрывать, что именно так он и подумал. – И на чем вы специализировались в магистратуре?