– Ты не можешь знать наверняка!
Уайетт достал из рюкзака книгу: публикацию профессора Перси Ньюберри от 1895 года с описанием гробницы – и нашел нужную страницу: «В каирском музее хранится каменный блок, который Фрейзер отнес к этой гробнице». Перегнувшись через плечо Уайетта, я слушала, как он переводит столбик иероглифов.
– «Ankhet, его возлюбленная… которая заслуживает его похвалы… ежедневно», – читает Уайетт.
Вглядевшись в иероглифы, я взяла у Уайетта маркер и, не снимая колпачка, стала чертить им на пыльном полу гробницы.
– Ты утверждаешь, это означает «куртизанка», – сказала я, перерисовывая иероглифы, обозначающие слово Ankhet: ankh, n – вода, kh – плацента, t – хлеб.
– Но мы абсолютно точно знаем, что иероглифы не всегда предельно понятны. – Я раскинула руки, как чаши весов. – Например, aleph – коршун? Или tiw – ястреб? – Я снова склонилась над покрытым пылью полом. – Итак, допустим, что Ньюберри сделал крошечную ошибку, транскрибируя этот знак в тысяча восемьсот девяносто пятом году.
Я стерла третий знак на рисунке и заменила третье h очень похожим знаком niwt, обозначающим город.
– Если ты сделаешь одно маленькое художественное исправление, значение слова полностью изменится. Теперь у нас получилось слово «горожанка». Замужняя женщина, занимающая пост в городском совете. Что по смыслу прямо противоположно слову «наложница».
Явно озадаченный, Уайетт поднял на меня глаза, а затем от души расхохотался:
– Хорошая работа, Олив. Жаль, что в наши дни статус женщины нельзя повысить, исправив грамматическую ошибку.
Где-то вдали из динамиков доносились приглушенные призывы на намаз, конкурирующие за первенство с колоколами коптской церкви. Уайетт вскочил на ноги и протянул мне руку, чтобы помочь подняться:
– Пошли. А иначе упустим лучшие предложения для гурманов.
Когда мы вышли из гробницы, ослепительный свет и жара облепили нас, будто вторая кожа. Я повязала голову шарфом, и мы отправились через некрополь в сторону шатра кафира. Хасиб приготовил нам с собой походный ланч: хлеб, перец и томаты. Дамфрис с некоторыми аспирантами уже был там.
– А я было решил, что мы вас навсегда потеряли, – сказал Дамфрис, когда я села на землю по-турецки.
Взяв питу, я принялась намазывать на нее плавленый сыр «Веселая буренка», Дамфрис протянул мне свою личную заначку азиатской приправы «Пять специй». С первым куском в рот, как всегда, набился песок.
Я смотрела, как Уайетт размазывает по пите арахисовое масло.
– Профессор Дамфрис, – начала я, – а как называется группа лемуров?
– А почему ты об этом… Впрочем, какая разница! – ответил он. – Она называется «заговор лемуров».
Уайетт посмотрел на меня с довольной ухмылкой.
На обратном пути к Диг-Хаусу есть кафе «Рамсес» – открытый павильон, похожий на оазис в пустыне, с раскладными столами под залатанной соломенной крышей. Там есть кошка, мяукающая на повороте дороги перед кафе, реклама египетского пива в выцветших рамах на ржавой металлической стене, но ни одного посетителя. Уайетт предлагает сделать остановку на ланч и громко хохочет, увидев мое лицо.
– Тут отлично, – уговаривает он. – Я ел здесь много раз, возвращаясь из Эль-Миньи, и, как видишь, до сих пор жив.
Я сижу напротив Уайетта за одним из столов, положив локти на липкую клеенку в красно-белую клетку. Уайетт снимает шляпу и кладет ее возле рулона бумажных полотенец и корзинкой со столовыми приборами, после чего подозрительно смотрит на соломенную крышу.
– Как-то раз, – говорит он, – мы были здесь с Дамфрисом, а на крыше сидела кошка с диареей.
– Я категорически не желаю знать, чем закончилась эта история.
– Дамфрис тоже не желал, – отвечает Уайетт.
– Я где-то читала, что он обучил свою собаку среднеегипетскому языку.
– Все верно, – соглашается Уайетт. – Но только двадцати четырем унилатеральным знакам. И да, собака была породы басенджи. Всегда путала «k» и «t».
Справедливости ради следует отметить, что они, собственно, и не слишком-то различаются.
– Некролог, который ты опубликовал в «Журнале бывших выпускников Йеля», был бесподобен, – говорю я.
Уайетт всматривается в мое лицо:
– Стало быть, ассоциация выпускников сумела тебя разыскать.
Я слышу все слова, которые он хотел сказать, но не сказал. Дескать, они разыскали, а вот он не сумел. А может, и не пытался.
Пожав плечами, я говорю с видимой беспечностью:
– Полагаю, Йель способен воспользоваться даже услугами Центрального разведывательного управления для поиска выпускников, хотя бы для кампаний по сбору средств. – Я поднимаю глаза на Уайетта. – Тебе, наверное, пришлось нелегко. Когда умер Дамфрис.
– Я ночами не спал, мечтая о его должности, – признается Уайетт. – Но еще чаще я не спал, мечтая выиграть еще несколько лет, чтобы как можно больше научиться у него. Мне было тридцать шесть, когда я возглавил факультет археологии. Прошло семь лет, и очень многие в сообществе египтологов считают, что мне все еще не мешает набраться опыта.
– Как только ты сообщишь об открытии новой гробницы, они сразу же заткнутся.
– Ты слишком лояльна ко мне.
– Я просто пытаюсь произвести впечатление на своего нового босса.
– А помнишь, когда-то ты была готова сесть на первый попавшийся самолет, лишь бы не выполнять мои приказы. – Вряд ли Уайетт осознает, насколько его слова недалеки от правды.
Я заставляю себя поймать его взгляд:
– Да, я знаю, ты из кожи вон лез, чтобы от меня избавиться.
Тут я замолкаю. Наступает момент истины. Пора объяснить Уайетту, почему я здесь. Но правда, похоже, находится на вершине горы, а я стою у ее подножия.
Меня спасает появление официанта, который нетерпеливо подходит к нам, словно это мы заставили его ждать. Уайетт заказывает кока-колу, после чего официант поворачивается ко мне.
– Можно бутылку воды? – спрашиваю я.
Официант индифферентно пожимает плечами:
– Почему нет?
Он подходит к холодильнику и, достав оттуда бутылку воды, протягивает мне. Пока Уайетт заказывал бабагануш и хумус, я, откручивая крышечку бутылки, случайно обливаю официанта водой. Он роняет ручку, бросает на меня недовольный взгляд и возвращается на кухню передать наш заказ.
Уайетт вытирает столешницу бумажным полотенцем:
– Египтянин бы сказал: если ты кого-то обольешь водой, то никогда больше не перемолвишься с ним ни словом.
– Я на девяносто девять процентов уверена, что официант в любом случае не собирался со мной разговаривать.
– Ты по-прежнему веришь в приметы? – спрашивает Уайетт. – Как твоя мама.
– Неужели ты это помнишь?! – Я удивленно смотрю на Уайетта.
– Я помню все. – Его голос низкий, очень нежный. Берет за душу. – Дон, привидения не появляются через пятнадцать лет. Что происходит?
Людям не дано повернуть назад свою жизнь, повернуть назад содеянное. Мы сами стелем себе постель, и нам в ней спать. И в моем случае это именно так.
У меня была хорошая жизнь. Я любила и была любима. Помогла людям. И даже сделала карьеру – быть может, не совсем ту, о которой мечтала, но тем не менее приносившую удовлетворение. Если мне сегодня суждено умереть, я смогу с чистой совестью сказать, что оставляю этот мир, сделав его чуть лучше, чем когда я в него пришла.
Да, у меня была хорошая жизнь, но, возможно, она могла быть великолепной.
Как сказать мужчине, которого я оставила, что, кажется, совершила ошибку?
– Я здесь не для того, чтобы закончить диссертацию, – признаюсь я.
Уайетт кивает, не сводя с меня глаз:
– Но тогда почему ты приехала в Египет?
Потому что ты здесь.
Потому что я не понимала, каким все могло бы стать. Какой я могла бы стать.
Потому что если где-то и есть сад из одних «может быть», то ты в этом саду инвазивное растение, от которого мне никак не избавиться.
Но вместо этого я качаю головой:
– Я не знаю. Моя жизнь превратилась в хаос.
Уайетт долго молчит, и я уже начинаю бояться, что оскорбила его. Возможно, я кажусь ему плаксивой дамочкой, испытывающей кризис среднего возраста, или скучающей домохозяйкой. Затем Уайетт машинально берет оставленную официантом ручку:
– А он знает, что ты здесь?
Понятно, кого он имеет в виду. Я опять качаю головой.
Уайетт начинает лениво чиркать на сложенном куске бумажного полотенца.
– Хаос – не такое уж плохое место, – говорит он и, извинившись, выходит в туалет.
На полотенце он нарисовал иероглифы, обозначающие Нун.
Хаотические воды, перевожу я, удивляясь, что по-прежнему могу расшифровывать текст. Это может относиться к дождю, а может – и к наводнению. Может оказывать благотворное влияние: когда разливается Нил, орошая посевы, а может – и разрушительное: когда уничтожается город. Древние египтяне верили, что первой и самой необходимой составляющей Вселенной был хаос. Хаос мог смести тебя с лица земли, но он был началом начал, тем, откуда все родилось заново.
Поскольку Диг-Хаус не забит под завязку аспирантами, как во время настоящего полевого сезона, мне сразу находят место. Харби обустраивает для меня спальню чуть дальше по коридору от той комнаты, где я жила пятнадцать лет назад. Войдя внутрь, я вижу на кровати чистый матрас с принтом в виде персонажей из диснеевских мультиков и стопку белых простыней. В изголовье кровати – худосочная подушка. Кто-то нашел для меня крошечный тюбик зубной пасты. Одежда, в которой я приехала, аккуратно сложена на ночном столике.
– Спасибо тебе, – говорю я Харби.
А когда он закрывает за собой дверь, я сажусь на кровать и провожу ладонью по картинкам с Золушкой, Прекрасным Принцем, Красавицей и Чудовищем, Авророй и принцем Филиппом, Ариэль и принцем Эриком. Все они жили долго и счастливо и умерли в один день.
Я набрасываю на матрас подходящую простыню, и картинки исчезают. Пока я стелю постель, в воздух поднимается облачко пыли. Прокашлявшись, я ложусь на кровать и смотрю в потолок.