– Мы знаем, что, согласно законам квантовой механики, в результате этого эксперимента вы разделитесь на две версии самого себя: ту, что убили, и ту, что уцелела. В одной вселенной вы, уйдя из физической лаборатории, едете забирать ребенка из летнего лагеря, а потом пьете на заднем крыльце пиво и смотрите очередную серию шоу «Дрянь» по «Амазон прайм видео». В другой вселенной все закончится вашими похоронами.
Брайан разводит руками:
– И вот тут все становится действительно интересно. Ваша мертвая версия без понятия, где вы и что происходит. Поскольку – посмотрим правде в глаза – вы умерли. С другой стороны, ваша другая версия, живая, свидетельствует о том, что вы пережили эксперимент. Итак, единственный результат, который вы способны воспринять, если проводите эксперимент с квантовым самоубийством, – это тот, где вы остаетесь в живых. Вы можете в прямом смысле слова провести его тысячи раз, и каждый раз – что статистически практически невозможно – вы выживете… поскольку лишь одна-единственная ваша версия способна пережить что угодно.
Брайан выразительно поднимает брови:
– Парадоксально, но тем из вас, кто все еще сомневается в концепции мультивселенной, этот эксперимент, возможно, действительно докажет существование параллельной вселенной. Если реально существует одна-единственная вселенная, то половину времени проведения эксперимента вы должны ожидать смерти. Но… если и впрямь существует множество вселенных, а вы несколько десятков раз проводите эксперимент по квантовому самоубийству и всякий раз выходите из него живым, вы не можете не согласиться, что множественные миры или временны́е измерения действительно существуют.
Я снова сажусь поглубже в деревянное кресло, задавая себе вопрос, существует ли другая версия меня самой в той параллельной вселенной, где муж ловит мой взгляд и радостно улыбается, потому что я здесь.
И решит ли все это наши проблемы?
Когда Мерит было десять лет, мы взяли ее в Диснейуорлд. Мне безумно понравилась «Космическая гора» – спуск по американским горкам в темноте. Но прямо в середине покатушек наша маленькая машинка вдруг со скрипом остановилась. Из громкоговорителя раздался голос, который, сославшись на технические трудности, просил нас сохранять спокойствие и оставаться на своих местах. А потом зажегся свет.
Если темнота действовала волнующе, то сейчас все оказалось пугающе хорошо освещено. Неожиданно я разглядела, какие здесь крутые повороты и как мало места между нашими макушками и колеей. Подобная метаморфоза вызывала абсолютный шок. То, что я видела своими глазами, на поверку оказалось совершенно иным.
И вот теперь, когда я смотрела на Брайана, у меня возникло точно такое же ощущение. Как будто кто-то включил иллюминацию, осветившую созданный нами дом, наш брак, к которому мы привыкли, нашу повседневную жизнь, и я увидела и скрипучие сцепления, и крутые выбоины, и неточные попадания, являющиеся составной частью нашего супружества.
– А теперь вы можете сделать еще один шаг вперед, – произносит Брайан. – Если принять, что онкология, сердечно-сосудистые заболевания, болезнь Альцгеймера и прочие недуги, способные вас убить, – это соединение тонны клеточных, а значит, субатомных событий, то ваша жизнь будет зависеть от того, сумеет или нет вращающийся электрон запустить ген, ответственный за реакцию, которая приведет к смерти. Адепты теории квантового бессмертия наверняка скажут, что в некой вселенной мы все станем самыми старыми жителями планеты, сумев увернуться от града генетических и реальных пуль. Итак, – продолжает Брайан, – нужно ли вам пойти и совершить квантовое самоубийство? Я бы не советовал, поскольку по той же самой причине лично у меня есть вопросы к гипотезе Тегмарка. Всякий раз, как в ходе эксперимента вы сумеете остаться в живых, свидетели того, что вы выжили, будут считать вас самым удачливым сукином сыном на планете. Но если в ходе эксперимента вы умрете, свидетели этого станут горевать, а похоронив вас, будут приходить на вашу могилу. С их точки зрения, в подавляющем большинстве вселенных вы гарантированно должны умереть. Вот в этом-то и заключается проблема квантового бессмертия: оно субъективно, а не объективно. Даже если вы сумеете доказать, что оно существует, вы докажете это лишь самому себе, но не другим. Для них вы останетесь просто давшим дуба глупцом. – Брайан выключает проектор и снова поворачивается лицом к аудитории. – Вопросы есть?
Руку поднимает молодая женщина.
– А как попасть в ту вселенную, где Хиллари Клинтон – наш президент?
– К сожалению, никак, – ухмыляется Брайан. – На данный момент вы застряли здесь. Дверь закрыта.
На данный момент вы застряли здесь.
Если все обстоит именно так и Брайан прав, мне придется смириться с тем положением дел, которое установилось у нас за пятнадцать лет брака. Ведь в комфорте наверняка есть свои достоинства. Какие джинсы вы выбираете, открывая шкаф: новые, жесткие и нестираные или те, в которых чувствуете себя, как в пижамных штанах?
– В этом вопросе имеется философский аспект, – продолжает Брайан, и я вздрагиваю, испугавшись, что произнесла свои мысли вслух. – Нам не дано выбирать вселенную, в которой мы существуем, поэтому независимо от вашего позитивного мышления или заклинаний вуду вы не можете попасть в ту временну́ю шкалу, в которую вам захочется попасть. По законам физики вы просто бредете по жизненному пути, пока вам не встречается развилка и вас не затягивает в ту или иную вселенную. Другими словами, здесь нет свободы выбора. А есть только элемент случайности в зависимости от того, в какую сторону вращается электрон.
И тут Брайан смотрит прямо на меня. До этой секунды я думала, что он не заметил моего появления. Оказывается, он прекрасно знал, что я здесь. Он адресует мне полуулыбку, грустную и чуть-чуть униженную, как будто я застукала его за чем-то непристойным, хотя он всего-навсего зарабатывал нам на жизнь.
– Имейте в виду: согласно законам физики, если с вами случилось нечто ужасное, где-то еще существует другая ваша версия. Версия, которая понимает, как вам повезло получить второй шанс. Итак, мы можем стать приверженцами теории квантового бессмертия, – говорит Брайан. – Или можем жить одним днем, словно это и есть наш последний день.
Брайан отпускает слушателей под жидкие аплодисменты, которые я почти не слышу. Я плыву против течения выходящих из зала слушателей. Брайан собирает бумаги, не сводя с меня глаз. Затем выходит из-за кафедры и идет мне навстречу.
«Вот, значит, как все происходит, – говорю я себе. – Вот, значит, как мы начинаем все заново».
Я могу сделать этот первый шаг.
Наконец я оказываюсь напротив Брайана. Между нами скапливается тишина.
– Привет, – очень тихо произносит Брайан.
Я открываю рот, чтобы ответить, и тут замечаю краем глаза какое-то движение. Молодая женщина с темной косой толщиной с кулак зависает на периферии нашего разговора. Женщина держит обшарпанный портфель Брайана, словно святой Грааль.
– Если вы снова опоздаете на собрание факультета, я не собираюсь за вас отдуваться, – говорит она так, будто меня здесь нет.
И я чувствую одуряющий запах роз.
Бабушка Брайана выучила английский благодаря фильму «Унесенные ветром», который она бессчетное число раз смотрела в кино. Я пыталась представить, каково это оказаться в стране, языка которой не знаешь. Впрочем, после того как я провела целый сезон в Египте, с головой погрузившись в исследования для диссертации, а затем вернулась в Бостон смотреть, как умирает моя мать, я почувствовала примерно то же самое.
На нашем первом свидании Брайан рассказал, что его бабушка пережила нацистскую оккупацию Польши, трудовой лагерь Пёнки, сортировку в Освенциме и тиф в Берген-Бельзене. Брайан рассказывал о своей бабушке, а я смотрела, как он ломает на четвертинки булочку из дрожжевого теста и прихлебывает из моего бокала с вином.
– В Пёнки нельзя было держать детей. Это был трудовой лагерь, а у детей не хватало сил для работы. Но у одной пары из ее деревни была пятилетняя девочка по имени Тоби. Родители не могли вынести разлуку с малышкой и контрабандой провели ее в лагерь. Бабушка знала, что если Тоби обнаружат, то и девочку, и ее родителей накажут, скорее всего, просто убьют. И бабушка не могла этого допустить.
– Господи! – выдохнула я.
Я пыталась привести в соответствие эту крошечную – сплошные кожа да кости, – похожую на птичку женщину на койке хосписа с той девушкой из плоти и крови, которую описывал Брайан.
– Бабушка бегло говорила по-немецки, благодаря чему занималась конторской работой, а не физическим трудом. Это означало, что она всегда видела, когда приходят и уходят нацистские надсмотрщики. И она научила Тоби такой игре: если бабушка вывешивала возле конторы белый шарф, Тоби должна была спрятаться так, что даже родители не могли ее отыскать. И девочка не имела права выйти из укрытия до тех пор, пока шарф – а значит, и нацисты – не исчезнет.
Я наклонилась вперед:
– Ну и что случилось?
Брайан пожал плечами. Между нами танцевало пламя свечи.
– Бабушку перевели в Освенцим, и она больше ничего не знала о судьбе Тоби и ее родителей.
– Какой ужасный конец!
– А кто говорит, что это конец? Давай перенесемся на тридцать лет вперед: в тысяча девятьсот семьдесят четвертый год. Война давно закончилась, и бабушка навещает в Нью-Йорке свою дочь, которая носит под сердцем меня…
– Ох! – Подперев кулаком подбородок, я посмотрела на Брайана.
Я была в легком подпитии – приятная альтернатива тому состоянию, в котором я пребывала последние две недели у смертного одра моей матери.
– Мама потащила бабушку в «Сакс» покупать одежду для беременных. Но бабушка устала и присела в обувном отделе, чтобы дождаться, пока мама не закончит с покупками. Бабушка думала о чем-то о своем, и от мыслей ее оторвал пристальный взгляд какой-то женщины. Та не отрываясь все смотрела и смотрела на бабушку.
Совсем как я тогда на Брайана. Не красавец, а скорее симпатичный. Слишком много острых углов, не мешало бы их сгладить, и кривоватая улыбка. Глядя на него, я не чувствовала, будто неожиданно вышла на жару, от которой перехватывает дух. Нет, у меня возникало ощущение, что я могу наконец вздохнуть с облегчением.