рый пишет серии детских книжек и никогда не называет главного героя.
Брайан качает головой, явно желая расчистить пространство между нами:
– Почему ты пришла на мою лекцию?
Я заставляю себя встретить его взгляд:
– Тебе следовало спросить, почему я ушла.
У него розовеют мочки ушей.
– Дон, она была там, потому что это ее работа. Она постдокторант, работающий под моим началом.
– Похоже, это именно то, на что она и рассчитывает. – К своему удивлению, я обнаруживаю, что у меня по щекам катятся слезы. – Она ведет себя с тобой так, словно здесь только вы двое говорите на одном языке.
Брайан выглядит совершенно невозмутимым.
– Она всего-навсего сказала, что я опаздываю на встречу. И это не государственный секрет.
– Дело не в том, что́ она сказала. А как она это сделала.
Как вербальный эквивалент того, чтобы поправить ему галстук перед выходом на сцену или смахнуть крошку у него с губ. Словно у нее были права на моего мужа.
Он отпускает мою руку, будто только сейчас осознает, что мы стоим в многолюдном публичном месте.
– Могу я кое о чем тебя спросить? А если бы я действительно переспал с Гитой… ты обращалась бы со мной еще хуже, чем теперь?
В свою бытность аспиранткой в Чикагском университете я как-то раз пошла с одним парнем в кино. Потом мы отправились в бар, после чего он пригласил меня к себе в комнату в общежитии. Мы лежали на его широкой двуспальной кровати и целовались, его рука проскользнула под блузку. Когда рука эта начала продвигаться ниже, я села и заявила, что пора домой.
Но парень не дал мне открыть дверь и прижал меня к ней. Он улыбнулся – так же мило, как улыбался в течение всего вечера. Ты ведь это не серьезно, да?
Уж не знаю, почему моя мозжечковая миндалина переключилась на первую передачу, усмотрев в словах парня угрозу, а не небрежное приглашение. Но я с ужасом осознавала, насколько этот парень сильнее и насколько у него крепкие руки.
Я лягнула его по яйцам и дала деру. И с тех пор мы с ним не разговаривали. Я не вспоминала об этом случае больше двадцати лет, но даже сейчас я могу назвать цвет свитера, в который был одет тот парень, что мы с ним ели, как его звали. Да, я не могу сказать, какой фильм мы смотрели или как называлось его общежитие, но легкая дымка в потаенных уголках памяти не делает тот случай менее реальным. И все же, когда это случилось, я никому не призналась. Мои друзья ничего не знали. Я не пошла в администрацию, не нажаловалась маме. Как-никак я еще довольно легко отделалась. Все могло бы обернуться гораздо хуже.
И я загнала глубоко внутрь свои эмоции.
А теперь единственное, на что я способна, – это цедить сквозь стиснутые зубы слова обиды:
– Ты ведешь себя как ни в чем не бывало. Но кое-что действительно случилось. Это твой выбор принять ее на работу. Твой выбор пойти к ней на квартиру. Ты мог провести тот вечер с нами. Ты должен был. Я не могу выкинуть это из головы.
Я оставила Брайана перед нарисованным Любопытным Джорджем, который держал за руку Человека в Желтой Шляпе. «Стокгольмский синдром», – думаю я. А как еще можно объяснить тот факт, что вас крадут из собственного дома, а вы называете похитителя лучшим другом?
Потом был трехнедельный период, в течение которого моя мама угасала прямо на глазах, пока не наступило время, когда я видела лишь ее очертания на больничных простынях. Именно тогда социальный работник из хосписа помогла мне привести в порядок мамины финансовые дела.
Тем временем в Йеле снова начался весенний семестр. Я получила официальное разрешение взять академический отпуск на семестр. А затем я узнала, что мы по уши в долгах.
И дело было не только в моем обучении, хотя оно съело значительную часть денег. Имелись еще закладная на дом, счета по кредитным картам и за автомобиль, который мы купили, когда я училась в старших классах.
А еще я узнала, что мои родители, которые вели себя как женатые люди, официально не состояли в браке. Я понятия не имею, почему так получилось, но мама в данный момент находилась не в том состоянии, чтобы требовать от нее каких-либо объяснений. Но это означало, что все военные льготы и выплаты, которые мы должны были получить после папиной смерти, до нас так и не дошли.
Мне было почти двадцать пять лет, на мне висел долг в 150 000 долларов, мне предстояло стать опекуном тринадцатилетнего брата, и я не могла позволить себе оплатить похороны родной матери.
Люди, готовые отойти в мир иной, чаще всего находятся не в больничной палате, а где-то далеко: теряются в воспоминаниях, перерабатывают ткань своей жизни, находятся без сознания или мирно спят. Я старалась проводить с мамой как можно больше времени. Даже в бессознательном состоянии она все равно знала, что я здесь. По крайней мере, хотелось в это верить. Ведь уже после, оглядываясь назад, я буду знать, что была там в последние часы ее жизни.
В результате Египет стал казаться таким чужим и далеким, что мне с трудом удавалось его представить. Было только здесь и сейчас, но и эти моменты превращались в размытое пятно.
Брайана я видела не слишком часто. Он не предпринимал каких-либо попыток вторгаться в мое личное пространство. Но когда я выходила из маминой палаты выпить чашку кофе, он всегда ждал на кухне с какой-нибудь едой, потому что я забывала поесть. Когда хотелось поплакать, он меня обнимал. Когда я уезжала домой к Кайрану – провожал до машины.
Мама умерла во вторник. Еще секунду назад у меня была мама – и вот я уже сирота. И сразу нарушился привычный порядок вещей, словно я проснулась и обнаружила, что небо стало зеленым, а трава – голубой, но нужно было делать вид, что это нормально. Маму кремировали, и мы с Кайраном наняли лодку до островов Шолс и там развеяли мамин прах. Мы надеялись, что прилив отнесет его к берегам Ирландии.
Я начала обустраивать новую жизнь, словно подгоняя плохо сшитый костюм. Выставила дом на продажу, занялась поисками съемного жилья в том районе, где находилась школа Кайрана. Испекла овсяное печенье, чтобы отблагодарить персонал хосписа. И когда директриса предложила мне должность социального работника, я разрыдалась прямо у нее в кабинете.
А потом я спросила директрису, как себя чувствует бабушка Брайана и как он себя чувствует.
– Она умерла за две недели до твоей мамы, – не скрывая удивления, ответила директриса. – Я думала, ты знаешь.
Я покачала головой, вспоминая, сколько раз сталкивалась с Брайаном на кухне, в коридорах, сколько раз выбегала из маминой палаты, чтобы провести хотя бы минутку с ним и вдохнуть полной грудью.
– Ничего не понимаю, – сказала я. – Ведь он все это время был в хосписе.
Директриса удивленно подняла брови:
– Брайан был здесь только ради тебя.
Фактически невозможно определить стоимость хорошей смерти. На данный момент услугами доул смерти могут воспользоваться люди, которые в состоянии себе это позволить, поскольку такие услуги, в отличие от ухода в хосписе, не покрываются медицинской страховкой. Таким образом, я назначаю собственную цену, которая может варьироваться. Очень трудно определить, стоит устанавливать фиксированную оплату или почасовую. Невозможно, например, установить фиксированную оплату для девяностолетней пациентки с «альцгеймером», у которой меняются режим сна и частота дыхания, поскольку неизвестно, сколько она проживет: две недели или еще два года. Если я оценю услуги в 1800 долларов, но проведу с пациенткой ближайшие два года, подобная бизнес-модель окажется малоэффективной с точки зрения стоимости трудозатрат. Но если больная умрет через две недели, то эту сумму можно считать вполне адекватным доходом. Я пытаюсь устанавливать оплату в зависимости от болезни клиента, прогноза ее продолжительности и своего чутья относительно потребности клиента в моих услугах в конце его жизненного пути, но, по правде говоря, где-то теряешь, где-то находишь.
Я знаю, говорить о смерти с меркантильной точки зрения кажется неприличным, но в этом в первую очередь и заключается связанная со смертью проблема. Мы не умеем говорить на эту тему. А потому пользуемся эвфемизмами и обсуждаем сияющие ворота и ангелов, тем самым замалчивая тот факт, что, для того чтобы попасть на небеса, нужно сперва умереть. Мы относимся к смерти как к величайшей тайне, хотя на самом деле это тот самый опыт, в котором всем нам неминуемо суждено принять участие.
А еще я очень остро чувствую, что для умирающего иметь кого-то рядом с собой – это не привилегия, а законное право. Такую работу нужно делать сердцем, и дивиденды она вам точно не принесет. Но лично я делала бы ее и даром. Впрочем, я и делала ее даром. Оказывала услуги в обмен на услуги. Ухаживала за матерью маникюрши в обмен на маникюр в течение года. Кроме того, получила здоровенный кусок говядины от фермера, жена которого умерла от бокового амиотрофического склероза. Я могла позволить себе роскошь работать в этой сфере, потому что, хотя у меня и был свой бизнес, жили мы на профессорскую зарплату Брайана.
Во время моего второго визита к Вин и Феликсу они подают сладкий чай со льдом и миндальные пирожные. Надеюсь, они не стали ради меня утруждаться. Ведь я здесь именно для того, чтобы облегчить им жизнь, а не доставлять ненужные хлопоты.
Итак, я приняла решение работать с Вин, если она настроена работать со мной. Я твержу себе, что это не нарушит мой график, так как у меня есть долгосрочные контракты с клиентами, которые вполне протянут еще несколько лет, а отнюдь не недель, но в глубине души понимаю, что дело в другом. В этой женщине есть нечто такое, что не дает отвести от нее глаз. Все мы под Богом ходим…
Феликс заглядывает в свои записи. Я по опыту знаю, что не диагноз врача, а вот такой прямой разговор становится для родственников поворотным моментом, когда они впервые по-настоящему осознают, что их любимый человек должен умереть.
– Мы должны… что-то подписать?
Я жду, когда Феликс посмотрит мне в глаза.