– Нет. Но у меня есть секретное рукопожатие, которому я вас непременно научу. – Заметив удивленный взгляд Феликса, я улыбаюсь. – Я шучу. Да, нам придется подписать кое-какие бумаги. Но вам сейчас не стоит об этом беспокоиться. Я привыкла держать слово, и, насколько понимаю, вы тоже.
Я достаю небольшой блокнот и вверху чистой страницы пишу имя и фамилию Вин. К тому моменту, как Вин умрет, блокнот будет заполнен моими заметками после посещения больной, воспоминаниями, просьбами, записями о назначенных лекарствах. Бумажный след, который оставит после себя Вин.
– Если не возражаешь, – говорю я Вин, – для начала я хотела бы задать тебе несколько вопросов. Скажи, в хосписе с тобой уже говорили о НР?
Вин удивленно наклоняет голову:
– НР?
– Не реанимировать. Нужно заполнить форму для больницы. И еще одну для внебольничных условий. Это нужно подписать, если ты не хочешь никаких реанимационных мероприятий в случае остановки дыхания.
– Типа чего? – спрашивает Феликс.
– Искусственное дыхание. Вызов девять-один-один.
– Значит, ты имеешь в виду…
– Пусть смерть произойдет естественным путем, – отвечаю я. – Да.
Вин кладет руку Феликсу на плечо:
– Детка, это конец. И не важно какой.
– Я знаю. Просто я… Но что, если есть и другие возможности…
– В среднем после сердечно-легочной реанимации люди могут протянуть еще восемнадцать месяцев. Но ты будешь жить со сломанными ребрами, поскольку после начала компрессии они должны это продолжать, пока или не реанимируют тебя, или не констатируют смерть. Поэтому если ты действительно выживешь, то будешь мучиться от боли, а кроме того, мы не будем знать, как долго твой мозг находился в условиях кислородного голодания.
– Ну а если я этого не хочу? – спрашивает Вин.
– Тогда ты подписываешь отказ от реанимации.
Вин смотрит на Феликса и отрывисто кивает.
Я спрашиваю ее о трубках для питания, ИВЛ, дефибрилляторах, короче о средствах для поддержания жизнедеятельности организма, чтобы убедиться, что Вин в них не нуждается. Говорю о роли адвоката в том, что касается медицинских и финансовых аспектов, о седативных препаратах, об антибиотиках для подавления инфекции мочевыводящих путей и других инфекций. Обсуждаю культурные традиции и планирование похорон, интересуюсь, хочет она умирать под музыку либо в присутствии священника или ей не нужно ни то ни другое. Кого она хотела бы видеть в свой смертный час, или ей вообще никто не нужен. Если кто-то находится при смерти, это отнюдь не означает, что он не может отдавать распоряжения. Пока я перечисляю один пункт за другим, Феликс все больше уходит в себя, и в конце концов я вынуждена обратиться к нему с лучезарной улыбкой:
– У тебя, случайно, не найдется для меня немного кофе?
Феликс отправляется на кухню готовить кофе, и, как только за ним захлопывается дверь, Вин ловит мой взгляд.
– Спасибо, – говорит она.
– Да, он не первый супруг, который не в силах выдержать такие подробности.
– Иногда мне кажется, что он переносит все тяжелее, чем я. Ведь я вскоре покину этот мир. А он останется здесь, снова и снова переживая последние недели.
– Я постараюсь не оставлять Феликса одного. Ведь я здесь и ради него тоже. – Я слышу, как Феликс чем-то гремит на кухне. – Плюс, когда все будет кончено, он просто-напросто свернется в позе эмбриона. Ты уже думала о том, как поступить со своим телом?
– Ты имеешь в виду погребение или кремацию?
– Это только два варианта. Но есть еще и «зеленые похороны». И аквамация, когда тело помещают в емкость с щелочным раствором, в котором мышцы, жир и ткани растворяются, после чего кости перемалывают и отдают семье.
– Похоже на смерть Джокера в «Бэтмене», – шепчет Вин.
– Правда, в Массачусетсе это еще считается незаконным, но в штате Мэн – пожалуйста.
– Ну и ладно. Я не собираюсь умереть ради того, чтобы это попробовать.
– Вижу, к чему ты клонишь. А как насчет похорон в лесу?
– Типа меня похоронят, а надо мной вырастут деревья?
– Нет, скорее твой прах после кремации используют для мульчирования деревьев. Но новое слово в похоронном деле – это компостирование останков. Рекламируется в городах с плотной застройкой, где нет места для кладбищ.
– А если я захочу пожертвовать свое тело науке? – спрашивает Вин.
Из разговоров с умирающими я вынесла одну интересную вещь: все они в высшей степени практичны. Они знают, что у них есть список, где возле каждого пункта нужно поставить галочку, причем очень многие готовы и способны объективно обсудить его: странное состояние раздвоения личности, когда они знают, что им предстоит уйти, но при этом хотят убедиться, что есть учреждение, призванное решить, как это все будет происходить. А еще я заметила, что умирающие никогда не ведут подобные разговоры в присутствии тех, кого любят, словно последний акт милосердия перед лицом смерти – это избавить своего супруга от детализации данного процесса.
– Пожертвовать свое тело науке – тоже вариант. Но ты должна отдавать себе отчет, что с твоим телом может случиться такое, о чем ты даже не подозревала. Если честно, твой труп может стать учебным пособием в медицинской школе. Но с таким же успехом из тебя могут сделать филлеры для губ, или ягодичные имплантаты, или манекен для краш-тестов, или объект для препарирования будущими судебными экспертами на «Ферме» ЦРУ в Виргинии.
Вин вздрагивает:
– Не хочу оказаться между половинками чей-то задницы.
Она пытается шутить, но я понимаю все несколько иначе.
– Когда люди говорят подобные вещи, – деликатно начинаю я, – это свидетельствует о том, что они считают душу и тело чем-то неразделимым. И твоя душа останется здесь после смерти.
Вин поднимает лицо, и я вдруг вижу это: осознание того, что дорога просто… кончается. И никто не даст обещания, что потом будет что-то еще, – по крайней мере, пока у нас нет этому никаких доказательств.
– Вот облом, – качает головой Вин. – А мне так хотелось бы пойти на собственные похороны. Послушать, кто какие гадости про меня говорит.
– Одна моя клиентка хотела присутствовать на собственных похоронах. И она их устроила еще при жизни. Люди произносили панегирики, а она аплодировала вместе с остальными. Она танцевала, пила и потрясающе провела время.
– И ты можешь это организовать? – Вин явно потрясена.
– Мы, – поправляю я Вин, – можем сделать все. Шаблонов тут нет.
– Раньше я в шутку говорила Феликсу, что хотела бы, как Белоснежка, лежать в стеклянном гробу, пока не побывала в Британском музее и не увидела мумию. Но у меня не настолько развита склонность к эксгибиционизму, чтобы пойти на такое, даже если бы я выглядела достаточно хорошо для своих четырех тысяч лет.
В последний раз я видела мумию в египетском некрополе Туна-эль-Гебель, где находилась гробница богатой девушки по имени Исидора, жившей во II веке н. э. при римском владычестве. Она влюбилась в воина из Антинополя на восточном берегу Нила, но отец не одобрил выбора дочери. Тогда девушка решила бежать из дому, чтобы воссоединиться с любимым, но лодка, на которой она переплывала Нил, перевернулась, и беглянка утонула. В Древнем Египте любой, кто утонет в Ниле, автоматически становился hesy, или благословенным мертвецом. Безутешный отец построил для дочери усыпальницу в пустыне: каменное строение с осыпающимися ступенями. В гробнице были обнаружены десять строк греческого элегического дистиха: Внемли мне, это нимфы, водные нимфы, что взрастили тебя, о Исидора.
Теперь мумия Исидоры хранится в стеклянной витрине. Помню гладкий просмоленный шар ее черепа, черную дыру разинутого рта, блестящие зубы, проваленный нос. Узкую шею, видневшуюся из-под белой простыни, которой от ключиц до щиколоток было накрыто тело. И торчащие пальцы ног.
Ту гробницу мы осматривали вместе с Уайеттом.
Я трясу головой, чтобы выкинуть оттуда это имя.
– Древние египтяне бальзамировали покойников не только для того, чтобы они хорошо выглядели. Это был способ сохранить Хет – тело. Для достижения вечной жизни тело египтянина – вместилище души – должно было храниться вечно. Что отражало путь бога солнца Ра, который каждую ночь становился одним целым с телом Осириса, а каждое утро вновь возрождался.
– А как египтяне делали мумии?
– Жрецы удаляли внутренние органы, которые затем помещали в канопы, ритуальные сосуды, захораниваемые вместе с телом. Крышки каноп украшали головами охранявших их богов: Кебехсенуф, с головой сокола, охранял кишечник; Хапи, с головой павиана, – легкие; Амсет, с человеческой головой, – печень; Дуамутеф, с головой шакала, – желудок. Мозг вынимали через ноздри. Сердце оставляли на месте, поскольку древние египтяне считали его вместилищем личности и интеллекта. Затем тело обрабатывали натроном – специальной солью из высохших озер пустыни – и набивали льном, после чего заворачивали в льняные бинты общей длиной до сотни ярдов. Иногда в тело закладывали амулеты, молитвы и заклинания, а иногда их писали на бинтах. Бинты пропитывали смолой и снова обматывали ими тело, последний слой служил саваном. Вся процедура занимала семьдесят дней.
– Чтобы тело высохло?
– Да. Но в том числе и из-за звезды Сотис, которая за это время исчезала с небосклона и появлялась вновь уже во время ежегодного разлива Нила. Тут вам и смерть, и возрождение. Затем sem-жрец – как правило, старший сын – совершал церемонию «открытия рта», чтобы умерший мог есть, пить, говорить и заниматься сексом в загробной жизни. Мумию укладывали в саркофаг или несколько саркофагов, после чего погребальную камеру запечатывали. И так было до того, как археологи тысячи лет спустя решили поместить мумии в музеи.
Зал мумий в Каирском музее пользуется наибольшей популярностью. Здесь выставлены мумии множества фараонов: от Рамсеса II до женщины-фараона Хатшепсут и Сети I, который выглядит настолько живым, словно только что прилег вздремнуть. Там есть мумия погибшего в бою фараона, с раной над глазом размером с лезвие топора иноземного воина. От этого потока туристов, любопытствующих зевак, меня всегда бросало в дрожь.