– Только несколько ячменных зерен, – отвечает он.
Зерна обычно вынимают пинцетом и помещают в пластиковый пакет для дальнейшего палеоботанического анализа в лаборатории.
Тем временем Уайетт зовет Джо в гробницу.
– Начальство вызывает к себе. – Джо с виноватой улыбкой уходит.
Остановившись у входа в гробницу, я вижу иероглифы. Осторожно касаюсь кончиками пальцев притолоки и неуверенно транслитерирую их.
ḥry-tp ˁ3 n wn.t ḏḥwty-nḫt
Номарх Заячьего нома, Джехутинахт.
Последняя датированная надпись иероглифами была сделана нубийским жрецом, который посетил Филы в 394 году до н. э., и хотя византийский император закрыл все нехристианские храмы, он разрешил нубийцам поклоняться Исиде. А затем древнеегипетский язык забыли на тысячи лет, пока в 1799 году не был найден Розеттский камень с ужасно скучным текстом, начертанным древнеегипетскими иероглифами, египетским демотическим письмом, а также на древнегреческом. Текст представлял собой благодарственную надпись от имени египетских жрецов за предоставление налоговых льгот. Но поскольку одно и то же содержание доносилось до читателя на трех языках, это позволило получить код для расшифровки древнеегипетской письменности. В 1822 году Жан-Франсуа Шампольон опубликовал первый перевод иероглифов.
Что он почувствовал, шагнув в историю и прочитав сказанное четыре тысячи лет назад… ну, наверное, примерно то же, что сейчас чувствую я, прижимая руку к каменной резьбе, совсем как художник, который, вырезав эти знаки, задавался вопросом, кто прочтет их в будущем.
В гробнице кипит бурная деятельность. Осторожно проскользнув внутрь, я оглядываю ярко раскрашенные стены. Невероятно, но факт: во многих обнаруженных в пустынях гробницах, которые тысячи лет стояли нетронутыми, роспись оставалась практически в первозданном виде, то есть не выцвела, не потускнела и не осыпалась. Кроваво-красный, небесно-голубой, горчичный, светло-кремовый цвет… от этих красок у меня буквально перехватывает дух.
Одну из стен почти целиком занимает сцена охоты. В кобальтовом пруду плещется рыба, а уже пойманная бьется в изящно сплетенной сети. Бегемоты резвятся в воде и на берегу, лев пожирает газель, неподалеку спариваются два крокодила. В кустах сидят ибисы, в небе над головой летят гуси. Джехутинахт и его жена стоят поодаль. У него в руках копьеметалка – нечто вроде древнего бумеранга, использовавшегося для охоты. Повернувшись, я подхожу поближе к другой фреске, на которой изображены арфисты и лютнисты, хлопающие в такт женщины, танцующие мужчины и карлик, для развлечения публики крутящийся на голове. Рядом с ними женщины ткут, прядут, собирают и выжимают виноград, перемалывают между камнями зерно и пекут в формах хлеб. В дальнем правом углу катаются в грязи два ослика, рядом с ними фараонова собака, с длинным хвостом и туловищем, как у грейхаунда. Тут есть и сцена сражения, где изображены лучники со щитами и стрелами, а также их поверженные враги с окровавленными лбами. И наконец я вижу тщательно выписанную фальшивую дверь, через которую должна приходить и уходить душа Ба.
На ближайшей к погребальной шахте стене изображены повозки с дарами Джехутинахту, а также писцы, записывающие подношения на свитках. Под изображением даров идет формула подношения – peret kheru. Джехутинахт стоит во всей своей красе в саду лотосов, под портиком с раскрашенными под гранит колоннами, в окружении слуг, которые держат сандалии номарха и зонт от солнца. Возле него жена, три дочери и двое сыновей. У одного из них на руках толстый басенджи с колокольчиком на ошейнике. С непривычки мне не сразу удается определить, куда повернуты хвосты и головы иероглифов, и я тихо бормочу себе под нос:
– iri-pˁ.t ḥ3ty-ˁ… что-то там… mry nṯr imi-r ḫ3s.wt i3b.wt m3ˁ-ḫrw ḏḥwty-nḫt s3 tty…
Знатный человек и правитель… что-то там… тот, кого любит бог, смотритель восточных иноземных земель, голос истины, Джехутинахт, сын Тети.
– smr-nswt. – За моей спиной, сунув руки в карманы, стоит Уайетт и с усмешкой наблюдает, как я через пень колоду транслитерирую иероглифы. – Это означает «друг царя». Не правда ли потрясающе?
– Да, помнится, я уже видела вариации на эту тему в других гробницах некрополя.
– Ну, типа ты переезжаешь в пригород, и у всех вокруг одинаковая мебель, потому что они равняются на Джонсов.
– Или на бостонских Джехутинахтов, – добавляю я.
– Ну что, готова отработать свой хлеб? – Уайетт идет вперед, приглашая следовать за ним.
Мой взгляд падает на иероглиф, начертанный возле Кем, жены Джехутинахта.
mry. Возлюбленная.
– Ты будешь заниматься палеографией иероглифов возле погребальной шахты. До настоящего момента они были похоронены под завалами. – Уайетт поворачивается к Альберто, устанавливающему оборудование для съемки. – У нее айпад Джо. Ты можешь отправить ей фото?
– Уже сделано. – Голос Альберто звучит резко.
Интересно, почему, когда мы только познакомились, он был очень и очень дружелюбным, а сейчас ведет себя так официально и натянуто?
Открыв айпад, Уайетт прокручивает сделанные под разным углом фотографии стены, что находится прямо передо мной. С помощью стилуса он обводит один из иероглифов, совсем как вчера в Диг-Хаусе.
– Когда закончишь, Альберто создаст 3D-модель стены, включая твои рисунки. Не забывай сохранять то, что сделала.
Меня в очередной раз потрясло, как все изменилось с того времени, когда я работала в некрополе Дейр-эль-Берши. В 2003 году мы переносили рисунок на лавсановую пленку, затем фотографировали его в уменьшенном масштабе, после чего исправляли ошибки, сверяя черно-белую копию с реальной надписью. На одну надпись у нас уходило несколько полевых сезонов, и нам с Уайеттом приходилось сравнивать наши заметки, чтобы убедиться, что все верно. Как думаешь, что могло быть написано на месте этого повреждения? Какова, по-твоему, форма этого знака? И теперь айпад, позволяющий оперативно исправлять рисунки, – просто подарок судьбы.
Я вклиниваюсь между стеной и Абду, который отдает распоряжения рабочим, поднимающим из погребальной шахты резиновую корзину с мусором.
– Будут вопросы, обращайся к Альберто, – инструктирует Уайетт.
И я сразу делаю мысленную зарубку, что, пожалуй, лучше не иметь вопросов.
Абду протискивается мимо меня в сторону лестницы, ведущей в шахту. И через секунду зовет начальника.
– Дела не ждут. – Уайетт ставит ногу на первую перекладину лестницы, но напоследок снова поворачивается. – Непременно отмечай расположение буквально каждой надписи в гробнице. – И с этими словами исчезает в погребальной шахте.
Раньше Уайетта особо не заботили расположение и размещение надписи относительно гробницы в целом. Еще одно свидетельство того, что он подписался под моими теориями.
Я прикасаюсь кончиком стилуса к экрану айпада и вижу, как материализуется черная линия. Если линия получается слишком толстой, это можно исправить одним нажатием кнопки. Я увеличиваю фотографии до состояния зернистости и начинаю прокрашивать пиксель за пикселем.
Первые несколько иероглифов даются с большим трудом. Но затем мышечная память берет свое. Я обнаруживаю, что мои пальцы, двигаясь сами по себе, словно доска для спиритических сеансов, обводят клюв баклана или уши на лице Гора. Древнеегипетский язык льется из меня, словно вода из ржавой трубы, становясь все чище.
Я откидываюсь назад, потирая ноющее, наэлектризованное запястье.
Работа очень тонкая.
Но великолепная.
В свое время мама рассказывала, что в детстве видела сны на ирландском. Ей снилось, будто она находится под водой вместе с русалками и водяными, общаясь с ними на том древнем языке, на котором говорила ее бабушка. Я считала, мама обманывает нас с братом, но лишь до тех пор, пока во время своего последнего полевого сезона сама не начала говорить во сне на среднеегипетском языке. Мне всегда снилось одно и то же: я бреду ночью по пустыне, с нетерпением ожидая восхода солнца, и напрягаю глаза, чтобы не упустить из виду идущего впереди человека. «Не оборачивайся, – говорю я ему на древнем языке. – Доверься мне. Я все еще здесь». Но он не слышит меня. Или не знает языка.
Когда судорогой сводит пальцы и начинают неметь ноги, я заглядываю в погребальную шахту. Смотрю, как Уайетт руководит расчисткой. Слушаю его тихие приказы, к которым рабочие относятся крайне почтительно. Вижу исходящую от Уайетта ауру властности, которая так же естественна для него, как и солнечные лучи, запутавшиеся в волосах.
Во время полевого сезона жена профессора Дамфриса обычно приезжала на недельку в Диг-Хаус. Мы называли это супружеским визитом, и вся неделя превращалась в сплошной праздник. Бет Дамфрис привозила с собой ящик французского шампанского, коробки с шоколадными рулетами и засахаренные хлопья. Во время ее визитов Дамфрис становился веселым и беззаботным, насколько такое возможно для нашего требовательного, деятельного, гениального профессора. В честь приезда Бет мы даже застилали наш обшарпанный обеденный стол пластиковой скатертью. И боролись за право сесть поближе к жене профессора, чтобы послушать порочащие его истории: как он испугался забравшейся в спальню летучей мыши или как однажды спалил микроволновку, устроив короткое замыкание во всем многоквартирном доме.
Во время последнего вечера в Диг-Хаусе в 2003 году Дамфрис установил на крыше патефон, и мы, потягивая «Теттенже», смотрели, как профессор с женой лихо отплясывают фокстрот. Казалось, мы перенеслись назад в славные добрые времена, в 1930-е годы, и были не студентами, а экспатами, пытающимися воссоздать под небом Египта кусочек родного дома.
Стрелки часов перевалили за полночь. Остальные аспиранты потихоньку разбрелись по своим спальням. Неписаное правило подобных вечеринок гласило, что вы могли гулять хоть всю ночь, но на работу хочешь не хочешь следовало вставать в 4:30. В результате на крыше остались лишь Дамфрис с женой, танцевавшие под дребезжащие звуки биг-бэнда, и мы с Уайеттом.