Завернув за угол, мы с Вин оказываемся в зале, где выставлены полотна, напоминавшие мне рисунки, которые Мерит приносила из детского сада. Капли краски, похожие на те, что остаются на укрывном материале во время ремонта, огромные серые и коричневые кубы, стоящие друг на друге.
– Вот что я имела в виду, – говорю я, показывая на работы Ротко. – Так даже я могу.
– Ах, это же абстрактное искусство, – объясняет Вин. – Всеобъемлющая экспрессия. Хочешь верь, а хочешь нет, но на творчество художников-абстракционистов оказали большое влияние мастера эпохи Ренессанса.
– Что-то не похоже.
– Художники-абстракционисты понимали, что прекрасные живописные полотна рождают у зрителя эмоции. Но мир кардинально изменился с эпохи Ренессанса, когда красота была необходима как воздух, а основной темой искусства являлась религия. Поэтому современные художники попытались определить, что сейчас может вызвать такой же прилив чувств: радости, печали или страха. Именно так будут выглядеть эмоции, в чистом виде перенесенные на холст.
Я остановилась перед картиной Ротко – темными, приглушенными цветными квадратами:
– Такие вещи просто вгоняют меня в тоску.
– Ну да. Подобная реакция говорит о твоем эмоциональном состоянии, и ты можешь попробовать разобраться в первопричине.
– Картина заменяет психотерапевта, – задумчиво произношу я.
– Вот именно.
– А какая твоя любимая картина?
– «Воскресный день на острове Гранд-Жатт» Жоржа Сёра, – с ходу отвечает Вин.
– Это та, что состоит из сплошных точек?
– Пуантилизм. Да. Картина представляет собой две стороны искусства, которые я люблю: с одной стороны, она очень красиво написана, ведь каждый дюйм полотна наполнен биением жизни. Но тут есть и другая сторона: пуантилизм – это метафорическое изображение общества и политики. Письмо четкими мазками точка за точкой как бы олицетворяет промышленную революцию и ее влияние на досуг общества. Я могу написать целую статью на эту тему, – улыбается Вин. – Уже написала.
– Похоже на образцовый союз мастерства и идейного наполнения.
– Образцовый союз, – повторяет Вин. – Да.
Мы подходим к фреске Джексона Поллока. Вин, затаив дыхание, смотрит на это произведение. Сплошные завитки и острые углы, желтые, голубые, малиновые мазки, напоминающие пятна крови в телешоу «Место преступления».
– Мне нравятся голубые краски, – говорю я.
– Да, – выдыхает Вин. – Голубые.
– Итак, когда ты писала картины, они были в этом стиле или в стиле Мане?
– Ни то ни другое. – Губы у Вин белые, совершенно бескровные. Она словно тает на глазах. – Я что-то себя плохо чувствую. Поедем домой.
Тотчас же среагировав, я пытаюсь поддержать Вин всем своим телом. Обнимаю ее за талию, не давая упасть. Но когда мы идем по музейным залам, я вдруг ощущаю странное покалывание в позвоночнике. Меня, будто магнитом, тянет посмотреть направо.
Через лестничную площадку я вижу деревянные фигурки из гробницы Джехутинахта и его жены. Еще три шага в этом направлении – и передо мной предстанут саркофаги в стеклянной витрине. И волнистые линии «Книги двух путей», нарисованные на стенке одного из них.
Интересно, кто первый понял, что это карта?
А потом я вижу его. Он присел перед стеклом.
Я судорожно ловлю ртом воздух. Мужчина выпрямляется. Ну да, моложе. Не такой белокурый. Незнакомец, а не призрак.
– Дон? – Голос Вин точно истертая нить.
– Я здесь, – отвечаю я и помогаю ей двигаться дальше.
Вы можете не согласиться, что все фобии связаны со смертью. Арахнофобия? Вы реально боитесь, что паук вас укусит и тем самым убьет. Акрофобия? Страх упасть с высоты и насмерть разбиться. Аэрофобия? Страх авиакатастрофы. Змеи, огонь… В общем, вы поняли. По утверждению Джерри Сайнфелда, для некоторых людей выступать на публике страшнее смерти. Поэтому, если такому человеку приходится произнести речь на похоронах, он иногда даже завидует тому, кто лежит в гробу. Почему люди боятся смерти? Ну, тут все просто. Потому что им трудно представить мир, в котором их не будет.
С каждым днем Вин угасает все больше. Она становится очень беспокойной и вообще перестает спать. Феликс говорит, что она стала меньше есть. По-моему, ей кажется, будто она съедает Феликса, подобно тому как термиты разъедают основание дома.
– А как ты расслаблялась раньше? – спрашиваю я Вин.
– Время от времени принимала транквилизатор «Ксанакс». Но у меня осталось совсем мало времени, и я не хочу потратить его на сон.
– Мы можем попробовать магний, если он совместим с твоими лекарствами.
– Больше никаких таблеток, – морщится Вин.
– А как насчет холистических методов? Медитации, ароматерапии, массажа, звуковой ванны…
– А знаешь что, – оживляется Вин. – Я хочу обкуриться.
В Массачусетсе нет запрета на коноплю, что упрощает дело. У меня довольно широкий выбор: просто травка, каннабидиол в уколах, таблетках и даже в молочных коктейлях. В итоге я приношу мармеладных мишек.
Я вовсе не собиралась принимать в этом участие, но Вин, которая, к моему удивлению, никогда не пробовала наркотики, так волнуется перед своим первым опытом, что это сводит на нет все преимущества. В конце концов я говорю, что не оставлю ее одну, и Вин заставляет меня сжевать мармеладного мишку в своем присутствии, словно она сестра Милдред Рэтчед из «Пролетая над гнездом кукушки». Я сажусь рядом с Вин на диван, позволяя углам комнаты надвигаться на нас и чувствуя, как приятно тяжелеют веки.
– Сколько лет ты замужем? – спрашивает Вин.
Я перевожу на нее взгляд. Руки у нее сложены на груди – архаичная поза покойников. Но я решаю об этом не говорить.
– Четырнадцать лет, – отвечаю я.
– А зачем ты вышла замуж?
Подобная постановка вопроса застает меня врасплох. Люди обычно спрашивают, как и почему ты влюбилась или как поняла, что он и есть твой единственный. Мне не хочется отвечать, и не потому, что это значит сыпать соль на рану, а скорее потому, что, по идее, я должна помогать Вин, а не наоборот.
Да и к тому же я сейчас торчу рядом со своим клиентом.
– Потому что это было правильно. Тогда, – отвечаю я и, пытаясь перевести разговор в нейтральное русло, добавляю: – А ты знала, что современные египтянки щиплют невесту на счастье?
– Бедняжка!
– И вообще, есть куча предрассудков, связанных со свадьбой. Фата предохраняла невесту от злых духов. Подружки невесты должны были ввести в заблуждение дьявола, если тот явится ее украсть. А длинный шлейф нужен для того, чтобы невесте было труднее сбежать.
– Вау! У этих женихов явно заниженная самооценка.
– А то, что посаженый отец «передает невесту жениху», связано с передачей имущества.
Вин задумчиво крутит на пальце обручальное кольцо:
– Когда мы с Феликсом отправились покупать это кольцо, Феликс поинтересовался, какая разница между платиной и белым золотом. Продавщица объяснила, что платина со временем начинает серебриться по краям. Феликс посмотрел на меня и сказал: «Как и она?» – Вин глядит на свои руки так, будто не узнает их. – Похоже, мне не судьба начать серебриться по краям. Я до этого не доживу.
На некоторых людей дурь не действует, а некоторые, вместо того чтобы расслабиться, становятся параноиками. Для Вин такой побочный эффект крайне нежелателен.
– Вин… – начинаю я, но она меня перебивает.
– Я все пытаюсь понять, чему меня учит эта болезнь, – медленно говорит она.
– Ты о смерти?
– Нет. О жизни. – Вин проводит рукой по замшевой обивке дивана, слегка взъерошивая ворс. – Выражаясь фигурально, жизнь заставляет нас расти, так? Становиться лучше? Но если суть именно в этом, что собирается сделать со мной смерть?
– Смерть приходит к нам не просто так. Не зря в английском языке слово «умереть» не имеет пассивного залога. Это активный глагол. Ты должен умереть. – Я пожимаю плечами. – Ежедневно рождаются триста шестьдесят тысяч младенцев, а умирают сто пятьдесят тысяч человек. На микроуровне отмирают ороговевшая кожа и клетки мозга, но при этом мы еще живы. Даже когда сердце перестает биться, в клетках достаточно кислорода, который позволяет им еще какое-то время жить после констатации врачом смерти. Жизнь и смерть – это как голова и хвост. Нельзя иметь одно без другого.
– Возможно, чтобы расти и становиться лучше, частица нас должна умереть и освободить место для чего-то нового, – задумчиво произносит Вин. – Вроде разбитого сердца.
Я удивленно поворачиваюсь к Вин. У нее в глазах стоят слезы.
Вин смахивает слезы рукой и смущенно смеется:
– Экстренное сообщение: гораздо труднее пережить смерть того, кого любишь, чем принять свою собственную. Вот и поди разберись!
Я переплетаю свои пальцы с ее и слегка сжимаю:
– Вин, я постараюсь сделать все, чтобы помочь Феликсу пережить горе. Я поддержу его во время похорон, а потом буду навещать. Клянусь, я не оставлю Феликса! Я буду с ним до тех пор, пока не пойму, что он справился.
Вин с удивлением поднимает на меня глаза:
– Что ж, я рада. Но я, собственно, имела в виду Арло.
Своего сына. Который умер.
– Мне бы хотелось услышать о нем. Если, конечно, не возражаешь.
Вин откидывается на диванные подушки, буквально утонув в них.
– Ну что тебе сказать? Он родился восьмимесячным. У него были слабые легкие, и ему пришлось несколько недель провести в отделении интенсивной терапии. И все же он явился в этот мир смеясь. Я знаю, младенцы не умеют смеяться, но он действительно смеялся. Все время смеялся. Когда садился в детской кроватке, когда я купала его, когда пела ему песенки. Хотя, если честно, мне слон на ухо наступил. – На губах Вин появляется бледная улыбка. – Он все время смеялся до тех пор, пока не начал плакать. Мы не понимали, что не так. Как и Арло. Ему было то жарко, то холодно. Лейбл рубашки натирал шею. Учитель был слишком строгим. Дети его не любили. – Вин мнется, но продолжает: – Всегда был виноват кто-то другой. Иногда он просто заползал в чулан и рыдал до тех пор, пока не засыпал. А потом в один из дней он разбил бейсбольной