Я заканчиваю нашу духовную практику разговором о том, что сейчас больше всего подводит Вин, а именно о ее теле:
– Ты столько времени уделяла своей физической оболочке. Кормила, увлажняла, тренировала, одевала и раздевала ее, избавляла от боли, ублажала. Ты провела много часов перед зеркалом, пытаясь почувствовать себя красивой. Лелеяло свое тело. Презирала его. И вот теперь, на пороге смерти, ты его теряешь. Представь свой последний миг. Ты уже осознала тот факт, что теряешь деньги, близких, положение в обществе и свою личность. С тебя слетит вся шелуха, все ненужное и наносное. Что ты можешь сделать, чтобы это признать и подготовиться?
Я придвигаюсь поближе к Вин, заставляя ее напрячь, а затем постепенно расслабить мышцы рук и ног, освободить голову.
– А теперь представь, что все органы тебе постепенно отказывают, – шепчу я. – У тебя больше нет желания есть или пить. Теперь нервная система. Ты не можешь двигаться. Управлять своими членами. Твои глаза закатываются, ты не в состоянии держать их открытыми. Наконец замедляется работа дыхательной системы. Ты не можешь свободно дышать. – Я сижу в полной тишине, чувствуя, как она давит на барабанные перепонки. – Твои ноги. Руки. Голова. Мозг. Брюшная полость. Почки, печень и кишечник. Большие и маленькие группы мышц. Кости. Ничего этого больше нет. Сознание перемещается в центр, к твоему сердцу. Внутри все сжимается до светящейся точки. Дыхание становится поверхностным. Энергия иссякает. Температура тела падает. Ты не чувствуешь пола, на котором лежишь, так как становишься бестелесной. И вот к тебе приходит осознание смерти – единственное, что ты еще способна сознавать. – Я делаю паузу. – Ты все больше, больше и больше открываешься для осознания. Ты часть всего, что было, и всего, что будет. Ты отпускаешь жизненную нить. Окончательно. – Я гляжу на Вин сквозь слезы, застилающие глаза. – Ты в безопасности. Смотришь на лежащее на полу бездыханное тело. Видишь окруживших его людей. – Я делаю короткую паузу. – Уже прошло несколько дней. Твое тело голое и холодное. – Я считаю до двадцати. – Несколько месяцев спустя начинается распад. Тело вздувается от газов и разлагается.
Вин лежит неподвижно.
– Прошел год, – шепчу я. – Остались лишь старые кости. – Я опускаю глаза на Вин и представляю себе мир без нее. – Пятьдесят лет. Просто пригоршня праха. Тебя больше здесь нет. Но ты в безопасности.
Мы долго перевариваем эту толику мрачной правды.
Наконец я возвращаю Вин назад: для начала заставив дышать, затем – потянуться, расправить мышцы, почувствовать, как сдвигаются кости, оживают органы, сердце качает кровь, легкие наполняются воздухом, а сознание постепенно достигает кончиков пальцев ног и корней волос.
– Что ты чувствуешь? – спрашиваю я. – Чувствуешь ладонями ковер, на котором лежишь? Что ты слышишь? Слышишь, как по трубам бежит вода? А собственное сердцебиение? Ты ощущаешь запахи? Лимонную отдушку в своем шампуне? Запах стирального порошка от постельного белья? Что ты видишь?
Вин, моргнув, открывает глаза:
– Тебя. Я вижу тебя.
Вы удивитесь, узнав, чего хотят люди, оказавшиеся в конце своего жизненного пути. И это не желание написать роман, или подняться в гору к Мачу-Пикчу, или получить медаль за танцы на льду. Нет, чаще всего это просьба чаще поливать домашние растения или желание съесть мороженое «Сандей». Поиграть в карты с внуком. Пересечься со старым другом.
Предсмертное желание моей мамы было примерно таким же простым. Она хотела еще раз увидеть океан. Городской хоспис, естественно, не мог предоставить такую услугу, но я была решительно настроена выполнить последнюю мамину просьбу. Я поговорила с врачами и узнала расценки на автомобили для транспортировки больных. Купила в магазине секонд-хенда «Гудвилл» шляпу от солнца с мягкими полями и снабдила Кайрана запиской в школу о том, что во вторник он пропустит занятия. Однако за день до намеченной поездки маме стало хуже. Поэтому Кайран пошел в школу, а я отправилась на побережье в район Норт-Шор. Я наполнила две канистры океанской водой. Накопала песка в пакет на молнии. Набила карманы ракушками.
В хосписе медсестры помогли пересадить маму в кресло. Я подложила ей под колени подушки, чтобы она могла опустить ноги в таз с водой. Насыпала песок в два установленных по бокам кресла хирургических лотка и погрузила туда мамины руки. Велела маме закрыть глаза, придвинула поближе к ней лампу на гибкой ножке, чтобы мама почувствовала тепло. После чего переложила ракушки, лежавшие у мамы на ключицах, ей на пупок.
Но…
Я могла помочь маме разбудить воспоминания об океане, но не могла заглушить звук кардиомонитора.
Я могла перенести маму на побережье, но лишь на то, что впишется в больничную палату.
Я могла сделать маму русалкой, но она не могла вернуться в море.
Вот почему ради своих клиентов я готова сдвинуть горы. Лишь бы выполнить их последнее желание. Чтобы они перед уходом в мир иной могли закончить все незаконченные дела.
Дважды в течение дня я звонила Мерит узнать, как она себя чувствует. И во время второго разговора Мерит попросила не обращаться с ней как с одной из своих клиенток, что меня немного воодушевило. По мне, так пусть лучше дочь злится, чем рыдает или – что еще хуже – молчит и замыкается в себе.
После обеда у Вин поднимается температура; Вин жалуется на боли при мочеиспускании, – скорее всего, это инфекция мочевого пузыря. Я жду появления вызванной медсестры из хосписа, чтобы та при мне подтвердила диагноз и дала Вин антибиотики. В результате домой я попадаю практически в одиннадцать вечера.
В доме темно. Даже в комнате Мерит не горит свет. Как можно тише я открываю дверь и обнаруживаю свечу, мерцающую прямо напротив входа. Неподалеку, уже ближе к гостиной, я вижу вторую. Задув первую свечу, я подхожу ко второй. Очередная свеча горит возле лестницы, а потом – еще три, похожие на огни маяка, на ступеньках, ведущих наверх.
В спальне столбики нашей кровати украшены рождественской электрической гирляндой – единственным источником света на данный момент. И все же я замечаю подвешенные к потолку фотографии. Прикрепленные к рыболовной леске, они слегка покачиваются от потоков воздуха из кондиционера. Фотография Брайана с плюшевой обезьянкой, которой он выстреливает из пушки, чтобы объяснить первокурсникам, что такое векторы. Фото Кайрана, юного и худого, с огромным лобстером, только что вынутым из ловушки. Вот детское фото Мерит в кривобоком розовом чепчике – моя первая и последняя попытка что-то связать. А еще Мерит в младенчестве, и она же, в красном бархатном платье, на выпускном концерте в начальной школе. Фотография Брайана рядом со знаком на вершине горы Вашингтон, и еще одна фотография, где он в смокинге. Последняя фотография моей мамы: она улыбается, лежа на больничной кровати.
Боковым зрением я улавливаю какое-то движение, и из темного угла появляется Брайан. Оказывается, он за мной наблюдал.
– Что все это значит? – спрашиваю я.
Брайан не дает прямого ответа, а начинает издалека:
– Ты ведь знаешь, что не способна видеть черные дыры. – Брайан, похоже, нервничает; его голос дрожит. – Они просто затягивают тебя внутрь. Свет не в состоянии оттуда вырваться, а значит, и ты тоже. Утверждают, что, если человек приблизится к черной дыре, его разорвет на части – слишком сильная гравитация. – (Я сажусь на краешек кровати.) – Но так как астрофизики в реальности не могут наблюдать черные дыры, приходится разрабатывать способы их обнаружить. Ученые следят за движением планет, а также другого вещества вокруг черных дыр и фиксируют, как те буквально все затягивают в себя.
Фотографии делают пируэты у меня над головой.
– Тут нет ни одного моего фото.
– Нет. – Брайан делает шаг вперед. – Потому что ты наша звезда. Ты сплачиваешь нас. Без тебя нет жизни. Нет гравитации. Нет меня. – Замявшись, Брайан добавляет: – Нет нас.
Он пытается общаться на единственном языке, который знает и понимает. Для Брайана все предельно ясно.
– Тебе кажется, ты хорошо знаешь границы своего мира, – продолжает Брайан. – Но потом выясняется, что там, по краям, темная материя. Дон, я сошел с орбиты.
Я смотрю на Брайана, на привычные грани его лица, твердый подбородок, серповидный шрам, рассекающий бровь. Брайан пытается снова найти путь к моему сердцу, и мы можем встретиться где-то на середине. Я осторожно касаюсь руками лица мужа:
– Ну и как нам вернуться на прежнюю дорогу?
В ответ Брайан резко наклоняется ко мне. Я дышу воздухом, который он выдыхает. На память сразу приходит художница-акционистка Марина Абрамович и ее любовник, которые потеряли сознание, обмениваясь глотками воздуха.
– Есть ли… – начинает Брайан. – Могу я…
Я встаю на цыпочки и прижимаюсь губами к его губам.
На секунду Брайан замирает. Я чувствую, как бьется его сердце. Затем Брайан стискивает меня еще крепче, его ладони, соскользнув с моих плеч, ложатся на мою талию, словно ему кажется, что, если ослабить хватку, я уплыву у него из рук.
Мы целуемся, будто не делали этого годами, будто хотим таким образом вкусить мир своего партнера. Опускаемся на кровать и лежим вот так часами, целую вечность. Я придвигаюсь к Брайану, желая большего, но он заставляет меня вытянуть руки вдоль туловища и, слегка прикусывая, целует в шею. Но когда я пытаюсь стянуть с него рубашку, резко отодвигается. А затем начинает исследовать мое тело кончиками пальцев. Брайан всегда был ученым, и я стала объектом для изучения.
Итак, я уже полностью раздета, а Брайан нет. Я выгибаюсь и пытаюсь обхватить его ногами. Но он сползает с кровати, оставляя меня сгорать от желания, затем опускается на колени, его руки скользят по моим бедрам, пробираясь все выше, губы приникают к самому сокровенному.
Вот оно. Вот это и значит быть живой.
Оргазм похож на удар молнии, настолько мощный, что я смотрю на свою руку, ожидая увидеть ожог.
– Прости, – задыхаясь, шепчу я, и Брайан удивленно поднимает глаза. – Я реально хотела, чтобы мы были вместе.