– А что, если мне хочется, чтобы меня вспоминал один человек, который, вероятно, и не помнит о моем существовании? – спрашивает Вин, и я жду продолжения. – Итак, я выросла в Нью-Йорке. Я была хорошей художницей; я уже тогда это знала. Когда я училась на первом курсе Нью-Йоркского университета, мной заинтересовался владелец одной из галерей, который выставил кое-какие мои работы. На предпоследнем курсе я отправилась в Париж, где проучилась целый семестр. Я выбрала художественный класс, и профессор частенько стоял у меня за спиной, критикуя то проведенную линию, то общий замысел. Он заявил, что мои работы слишком техничны, как будто все дело было только в этом. Я отправилась к нему в приемные часы сказать, что он придурок. Тогда он отвел меня в студию. Завязал мне тряпкой глаза и велел нарисовать то, что заставил почувствовать. – Вин нервно теребит низ сарафана. – Я не понимала, что ему нужно, а он все продолжал распинаться. Я разозлилась и швырнула в него палитру. Тогда он сорвал с меня повязку и улыбнулся: «Ну вот, это уже кое-что».
В ту ночь я написала нечто такое, чего до сих пор никогда не делала. Это было не просто искусство. Это нельзя было ни измерить, ни выразить словами. Я как будто стала медиумом, душа которого отделяется от тела. Я начала пропадать в студии. А еще ходила пить кофе со своим профессором. Мы стали с ним практически неразлучны, хотя он был почти вдвое старше. Он отвел меня в Лувр; мы устроили самый настоящий квест по поиску художника, по уши влюбленного в свою натурщицу, самой шелудивой собачонки, самой безобразной Мадонны. Профессор научил меня копировать картины известных мастеров и находить скрытые несоответствия. А в один прекрасный день он попросил разрешения написать мой портрет.
Как только мы вошли в студию, профессор сразу закрыл за собой дверь. Усадил меня возле окна. Пока он делал наброски, мы беседовали о разных пустяках: о том, как премьер-министра застукали с любовницей и где можно купить лучший фалафель. Поначалу у профессора ничего не получалось, отчего он все больше впадал в отчаяние. Он попросил меня закрыть глаза. Я слышала, как он встает и ходит рядом, ощущала запах кофе в его дыхании. А потом почувствовала легкий мазок по лбу. И вниз по переносице. По щеке, подбородку, ресницам. Я открыла глаза. Он действительно писал мой портрет. Но только сухой кистью. Касаясь моего уха, подбородка, шеи, губ. – Вин задерживает дыхание и делает резкий выдох. – Ну, ты понимаешь, к чему все это шло. Я забеременела. И даже собиралась ему сказать, но узнала, что он женат. Его жена через пару месяцев должна была родить. И я уехала.
Опустив глаза, я упорно разглядывала свои колени.
– Ты меня осуждаешь, – говорит Вин.
– Нет.
– Мне хотелось верить, что я очень сильно его любила, а потому не могла поставить перед выбором. Хотя, скорее всего, я просто боялась, что он выберет не меня. Вернувшись домой, я прятала живот под мешковатой одеждой, но только до тех пор, когда скрывать беременность стало невозможно. Тогда я сказала родителям, что бросаю университет, так как жду ребенка, а его отец – случайный мужчина, с которым я переспала после короткого знакомства в клубе. Несколько лет спустя я вышла замуж за своего инструктора по вождению. Мне, естественно, нравились мужчины определенного типа: солидные и авторитетные.
– Феликс, – уточняю я.
– Да. Я любила его. И сейчас люблю. Но я не могла забыть Тана. – Вин смотрит прямо мне в глаза. – Я хочу, чтобы Тан это знал. Хочу, чтобы он знал, что Арло… был. И хочу, чтобы он узнал все до того, как мы оба покинем этот мир. – Вин снимает шарф и проводит рукой по лысой голове. – Мне уже недолго осталось. И прежде чем я уйду, хочу сделать так, чтобы Тан помнил меня.
– Зачем ты все это говоришь? – произношу я застывшими губами.
– Проект сохранения наследия, – объясняет Вин. – Я собираюсь написать Тану. И хочу, чтобы ты нашла его и лично вручила ему письмо. – (Я молча смотрю на Вин.) – Я очень много думала, какой была бы моя жизнь, если бы я тогда не уехала. Даже несмотря на то, что это было только мое решение.
Я чувствую, как меня бросает в жар:
– Ну а как насчет Феликса?
Уголки губ Вин слегка приподнимаются.
– Сомневаюсь, что его обрадует такое поручение.
– Но ты не можешь скрыть это от мужа. Он ведь тебя очень любит.
– Я тоже его люблю. И не желаю травмировать еще больше. Достаточно одного того, что я умираю. – Вин дергает меня за рукав. – Ну пожалуйста!
«Нет, – думаю я, – слишком близко». Я подошла к опасной черте, которую придется переступить. Это неэтично, это неправильно.
И в то же время я слышу свои слова, сказанные Феликсу: «Мы не перестаем любить кого-то, хотя физически его уже нет с нами».
Я встаю и поворачиваюсь лицом к собачьей площадке. Две дворняги бегают кругами друг за другом.
– Вин, я не могу дать ответ прямо сейчас.
Одна собачонка прихватывает другую за хвост. Та взвизгивает и отскакивает от друга, в мгновение ока ставшего врагом.
– Дон, – умоляюще смотрит на меня Вин, – неужели в твоей жизни не было человека, который тебя оставил?
На разборку коробок на чердаке уходит несколько часов. Ко мне поднимается Мерит и, обнаружив закрома с младенческой одеждой, с радостным воплем начинает в них рыться. Она достает платьице с гигантской белкой и полосатое, как пчелка, боди для новорожденных. В запертом сундуке мы находим пожелтевшее от времени подвенечное платье матери Брайана. И еще ежегодные альбомы, оставшиеся со студенческих лет Брайана. На фото у Брайана торчащие уши и слишком длинные волосы.
– А что ты ищешь? – спрашивает Мерит.
– Пойму, когда найду, – отвечаю я.
Мерит вскоре уходит, чему я очень рада, поскольку не могу объяснить, что пытаюсь найти.
На чердаке жуткая жара. С меня ручьем течет пот, майка уже насквозь мокрая. Я вытираю лицо тыльной стороной ладони. Да, здесь даже жарче, чем в аду. Словно я опять попала в Египет.
Я нахожу то, что искала, на дне ящика с книгами. Среди них «Грамматика египетского языка» Гардинера, ранний перевод «Книги двух путей» и толстые труды на немецком, французском, голландском, которые я штудировала для своих изысканий. В посудное полотенце с голубой каймой завернут кусок известняка, почти треугольный, с зазубренными краями. Кусок камня с одного бока отломился, не выдержав тяжести книг, но надпись, нацарапанная черным маркером, осталась практически нетронутой. Я плохо помню, как читается иератическое письмо, но мне и не нужно, так как знаю перевод наизусть.
Я поцелую [ее] на глазах у других,
Чтобы показать всю силу своей любви.
Она похитила мое сердце —
Ее взгляд как глоток чистой воды.
Суша/Египет
Оказалось, что Уайетт не готов открывать погребальную камеру ни на следующий день, ни через день. Первая задержка связана с целостностью шахты и укреплением стенок, а вторая – с расписанием Мостафы Авада, инспектора Службы древностей, который должен был присутствовать при открытии камеры. Поэтому Уайетт рыщет вокруг Диг-Хауса и раскопа, как раненый медведь, обвиняя всех и вся. По словам Джо, когда профессор Армстронг становится таким, то лучше от греха подальше сделать вид, будто ты с головой ушел в работу.
Лично я за все это время только два раза напрямую пересекалась с Уайеттом. В первый раз в конце своего первого длинного дня, когда Уайетт разгружал «лендровер» и поручил мне отнести в Диг-Хаус треногу. «Как дела?» – спросил Уайетт, и я с широкой улыбкой ответила, что все отлично. А во второй раз, когда он, постучавшись в 4:30, бесцеремонно швырнул на мою кровать две пары женских штанов хаки, две льняные рубашки с длинным рукавом, белое хлопковое нижнее белье и пару шерстяных носков. «Спасибо», – сказала я, мысленно гадая, кто достал мне сменную одежду и было ли это распоряжение Уайетта. Но тот, ничего не объяснив, лишь буркнул: «Я хочу получить свою рубашку назад».
И, уже перебирая одежду, я обнаружила дешевый мобильник, типа тех, что продают на каирских улицах, но зато с международным роумингом.
К концу второго рабочего дня я заканчиваю обводить иероглифы у входа в шахту и отдаю их Альберто перевести в цифру. Он единственный человек в Диг-Хаусе, который относится ко мне более чем прохладно, хотя я изо всех стараюсь быть энергичной и ответственной. В тот день, когда, спасаясь от полуденного зноя, мы возвращаемся в Диг-Хаус, я нахожу Альберто за компьютером.
– Ну как? Ты закончил мой файл?
– Я еще в середине процесса.
– Если ты покажешь, как это делается, – предлагаю я, – тогда, возможно, мне больше не придется тебя беспокоить.
Он поднимает на меня глаза. Его руки летают по клавиатуре, и я слышу, как звякает мой айпад: это Альберто переслал мой файл.
– Prego, – равнодушно говорит он. – Всегда пожалуйста.
Джо, который каталогизирует камни, перехватывает мой взгляд и пожимает плечами.
Внезапно атмосфера в комнате резко меняется. Появившийся в рабочей зоне Уайетт прижимает к уху сотовый телефон.
– А я плевать хотел! – кипятится он. – Если вам нужно оформление документации, тогда вы должны обеспечить нас этой документацией…
Уайетт выскакивает на крыльцо, хлопнув дверью. Я только сейчас понимаю, как нам повезло, что пятнадцать лет назад мы были шестерками у Дамфриса, а не директором, который отвечает за все. Впрочем, в те времена мы с Уайеттом ничего не замечали, занятые своей историей. И сразу возникает ряд вопросов. Что было смыслом жизни для Дамфриса? Знал ли он тогда, что смертельно болен? И не потому ли он так торопился опубликовать свою работу до ухода в отставку?
Уайетт выглядит величественным и властным, словно помазан на царство солнцем, фрустрация тянется за ним королевской мантией. Он запихивает сотовый в карман и, на секунду понурившись, облокачивается на каменное ограждение крыльца.
У меня возникает непреодолимое желание подойти к Уайетту, дотронуться до его руки, помассировать ему плечи. Снять бремя ответственности, чтобы он смог свободно вздохнуть.