И только потом, уже ответив на вопрос мужа, я пойму, что именно это последнее прилагательное стало соломинкой, которая сломала хлипкий глиняный мост в моей душе, – сооружение, и так продержавшееся дольше, чем следовало.
– Эгоистичной, – повторяю я. – Эгоистичной? А ты знаешь, сколько раз за последние пятнадцать лет я жертвовала своими интересами ради других людей? Ради мамы. Брата. Моих клиентов. Мерит. Тебя. Даже ради Уайетта. Благополучие других всегда было для меня дороже своего. Вот потому-то я на минуту – всего на одну минуту – вспомнила и о себе. Да, я знаю, что сделала все не совсем правильно, если это вообще можно сделать правильно! Да, я знаю, следовало сказать тебе, о чем я думаю и куда еду. Но мне необходимо было уехать ради собственного душевного спокойствия. Конечно, я могла остаться здесь и продолжать делать вид, будто все прекрасно. Это съедало бы меня изнутри. Я постоянно задавала бы себе вопрос: а что, если?.. И рано или поздно от меня бы просто ничего не осталось.
Когда я заканчиваю, то дышу как паровоз, словно ради этого разговора пробежала марафонскую дистанцию.
Возможно, так оно и было.
Накал страстей у обоих очень высок, но впервые за долгое время мы позволили себе всплеск столь чистых эмоций. Брайан наверняка это понимает. И когда наши глаза встречаются, я вижу, что гроза миновала. Есть только он и я, и мы оба барахтаемся в болоте раскаяния.
– Чем ты была недовольна? – тихо спрашивает Брайан. – Разве тебе было недостаточно нас?
– Я хотела считать, что всем довольна. И в Каир поехала исключительно для того, чтобы удостовериться, что это все плод моего воображения. Ну ты понимаешь. Будто я взяла воспоминание и несоразмерно раздула его.
– Если ты чувствовала, что мы отдалились друг от друга, все можно было запросто исправить. Но ты предпочла завести кого-то нового. – («Кого-то старого», – мысленно поправляю я.) – Я думал, мы с тобой команда. Мы вместе пережили смерть любимых людей. Сделали карьеру. Воспитали дочь-подростка. Я думал, я знаю тебя, а ты знаешь меня. И если у нас что-то и получалось кривовато, мы всегда это исправляли.
– Я тоже так считала, – признаюсь я.
– Тогда… почему?
У меня нет ответа. Я не знаю, почему нас тянет к определенным людям, почему одни подходят нам лучше других.
Брайан закрывает глаза:
– Я не перестаю думать, что все это дело моих рук.
И тут я понимаю, что уже давным-давно не вспоминаю о Гите. Интересно, бросился ли Брайан в ее объятия, вернувшись домой из больницы в Северной Каролине? Плакал ли у нее на груди?
Имею ли я право чувствовать себя уязвленной при мысли о Гите? И вообще, было ли у меня такое право?
Однако Брайан имеет в виду нечто совсем другое.
– Пока тебя не было, я каждую ночь лежал без сна, представляя, что тебе сейчас очень плохо. Ты лгала мне пятнадцать лет… ты подставила меня, подставила нашего ребенка… И все совершенно безнаказанно! – Он тяжело сглатывает. – У меня такое чувство, будто это я накликал авиакатастрофу.
Он ошибается. Авиакатастрофа была не возмездием, а ценой, которую я должна была заплатить. И как бы я ни была счастлива с Уайеттом, моя радость отравлена. Нельзя построить счастье на несчастье других, ничем за это не заплатив.
– Дон, я хотел, чтобы тебе было плохо. Но не так плохо. Совсем не так. – (Я потрясена, что Брайан, с его системным и научным умом, способен поверить, пусть ненадолго, будто его тайные черные мысли как-то связаны с неполадками в двигателе самолета.) – Есть другая вселенная, где я разозлился, а ты ушла навсегда. Ну… я не знаю. Возможно, это пустое суеверие, но я подумал, что если больше не буду предъявлять претензий, то ты… останешься.
Я открываю рот и тут же закрываю.
– Прости, – выдавливаю я. Опять.
Глаза Брайана очень темные и очень глубокие. Он переводит взгляд с моих глаз на мой бритый череп, потом – на губы.
– Хорошо, – говорит он. – И ты меня тоже.
В окне за его плечом я вижу на дороге вспышку света. И представляю, что это Уайетт уезжает прочь.
Когда я открываю дверь, Мерит сидит на кровати перед открытым лэптопом. Увидев меня, она вынимает наушники и застывает. Очень осторожно, словно приближаясь к дикому зверю, я сажусь на край кровати.
Мерит кидается мне на шею.
Обвив дочь руками, я зарываюсь лицом в ее волосы. Осознание того, что я ее оставила – оставила все это, – подобно тепловому удару. Голова кружится, мне дурно от одной мысли, что я могла не увидеть, как растет моя дочь. Еще немного – и она, кажется, задохнется в моих объятиях, но я не в состоянии разжать руки. Я вспоминаю, как, когда Мерит была совсем крошкой, любила тыкаться носом ей в шею и шумно причмокивать, заставляя ее смеяться.
– От тебя всегда пахнет пеной для ванн, – шепчет Мерит.
– Да… неужели?
– На прошлой неделе в лагере я вышла из класса и унюхала такой же запах. Я начала оглядываться, уверенная, что ты где-то рядом. – Мерит слегка отстраняется. – Но тебя не было.
Я пытаюсь представить, как Мерит, в душе которой точно на дрожжах растет надежда, поворачивается во все стороны и не находит меня.
Дочь смотрит на мою голову:
– Очень болит?
– Немного. – Я неуверенно дотрагиваюсь до черепа. – Шикарно, да? Прическа а-ля Франкенштейн.
– И вовсе не смешно. – Мерит вытирает слезу ребром ладони. – Ты могла умереть.
– Любой может умереть, – тихо говорю я. – В любое время.
– Но ты даже не попрощалась со мной! – вырывается у Мерит.
И я задаю себе вопрос: как можно было быть настолько слепой, чтобы не видеть полосы самоуничижения, нарисованные на стенах, нити беззащитности, вплетенные в покрывало, на котором примостилась Мерит?
И я решаю сказать дочери правду:
– Если бы я зашла с тобой попрощаться, мне не хватило бы духу уехать.
– Ты имеешь в виду оставить, – с горечью в голосе поправляет Мерит. – Оставить меня.
– Я должна была кое-кого найти, – замявшись, признаюсь я.
– Моего биологического отца, – уточняет Мерит.
Я делаю глубокий вдох:
– Вот потому-то я и была в Египте. Думаю, твой… – Я лихорадочно пытаюсь подобрать подходящее слово. – Твой другой папа сказал тебе.
– Он мой единственный папа, – отвечает Мерит, сохраняя лояльность Брайану. – Я даже не знаю имени того, биологического.
– Я могла бы рассказать тебе о нем, – мягко предлагаю я. – Его зову Уайетт.
Мерит буквально вибрирует от… от чего? От страха? Ярости? Наконец она снова поднимает на меня глаза. Что означает разрешение.
Итак, я ввожу Уайетта – чисто метафорически – в наш дом. И рассказываю историю о парне с золотистыми волосами, небесно-голубыми глазами, жутко самодовольном, которого возненавидела с первого взгляда. Рассказываю, как мы подставляли друг друга, соревнуясь за первенство на факультете в Йеле. Рассказываю о детстве и воспитании Уайетта в Англии, о его титуле и смерти брата. Рассказываю о Диг-Хаусе, о притихшей пустыне перед восходом солнца, о наших стычках с Уайеттом до того, как мы обнаружили дипинто. А еще о том, что, когда Уайетт меня поцеловал, я сразу поняла, что отталкивала его исключительно из страха подпустить к себе поближе, поскольку в противном случае уже не смогла бы с ним расстаться.
– Я не знала о тебе, – заканчиваю я. – Когда я уезжала из Египта, то даже не подозревала о своей беременности.
– И ты рассчитываешь, что я тебе поверю? – хмурится Мерит. – И зачем тогда все твои разговоры о безопасности и средствах предохранения? Как только у меня начались месячные, я должна была носить чуть ли не доспехи, чтобы не закончить, как… ну, типа как ты.
– Полагаю, я это заслужила.
– Значит, ты его бросила и с ходу нашла ему заместителя в лице моего папы, да?
– Полагаю, я и это заслужила, – вздрогнув, говорю я. – Но я не искала Уайетту заместителя. Моя жизнь разлетелась на мелкие кусочки, а Бра… твой папа помог их собрать. Как я могла не влюбиться?! Я не жду, что ты меня простишь. Не жду, что ты хотя бы поймешь. Но то, что было между мной и Уайеттом… я намеренно это похоронила, потому что должна была идти вперед, а не назад, с постоянной оглядкой на прошлое. Я хотела жить с твоим папой. Хотела создать семью. И когда я думала о Египте, у меня возникали сплошные вопросы, потому что я больше не могла позволить себе роскошь продолжать быть ученым. Ведь я должна была быть сестрой и матерью. А все ответы находились впереди, где меня ждал твой папа. – Я откашливаюсь. – Чувства, которые я испытывала к Уайетту, были вытеснены. Но пустили корни. И проросли. Мерит, я легко могла срезать побеги. Однако в таком случае я всегда смотрела бы на то место, где они когда-то цвели.
Очень тихим, сдавленным голосом Мерит спрашивает:
– А как насчет меня?
– Теперь насчет тебя. – Улыбка делает мои слова менее официальными. – Он хочет с тобой познакомиться.
– Здесь? Сейчас? – встрепенувшись, спрашивает Мерит, и я вижу, как у нее в голове выкристаллизовывается вся картина. – Так это он был с тобой в больнице.
– И он сегодня привез меня к тебе, – поправляю я. – Он в отеле. Ты сама должна решить, хочется тебе с ним встречаться или нет. – (Мерит оттягивает футболку, пытаясь скрыть жирные складки, что она всегда делает, когда нервничает.) – Тебе необязательно его любить. И необязательно впускать в свою жизнь.
Мерит смотрит на меня с любопытством, словно впервые видит нечто такое, чего раньше не замечала, словно вдруг увидела мой кривой палец, услышала объяснение, как он был сломан, или заметила татуировку, прежде спрятанную под слоями одежды.
– Итак, что с нами будет? Со мной, с тобой и папой?
– Не знаю.
Глаза Мерит сердито вспыхивают.
– Боже мой, ты когда-нибудь прекратишь врать?!
– Я не вру.
– Ну ладно. Итак, он здесь, чтобы сказать: «Здравствуй, дочка. Приятно познакомиться». А потом он вернется в Египет, а ты останешься здесь, и мы все будем делать вид, будто ничего не случилось? – Я не представляю, что отвечать, потому что хорошего ответа просто нет, и тогда Мерит бормочет: – Ну вот, так я и думала.