Чувствительные и темпераментные обвинители первыми оказываются на нашей стороне, когда мы в них нуждаемся, и первыми готовы вцепиться нам в глотку, если чувствуют себя преданными, оскорбленными или униженными. Крайне чувствительны к дисбалансам, это послушные дочери, матери и сестры, которые стараются изо всех сил, но не могут не проявить свои худшие стороны, когда что-то кажется им неправильным или несправедливым. Несмотря на то что это вполне милые люди, они могут проявить агрессивность, когда им становится больно.
Отвлекатель: «Если бы моя жизнь не была смешной, это была бы просто правда, а это неприемлемо».
Это главные шутники в семье. Те, кто предпочтет уклониться, нежели вступить в бой. Они быстро уводят разговор в другую сторону от всего, что граничит со «слишком глубоким» или «чувствительным», используя юмор, чтобы компенсировать эмоции, которые они предпочли бы избежать. В их обществе можно легко снять напряжение, но они могут проявить эмоциональную неустойчивость, если их заставить стать серьезными.
Рассуждатель: «Если что, я отворачиваюсь, ухожу во все большую и большую отстраненность».
Члены семьи, которых не интересуют глубокие эмоции, потому что они пытаются защитить себя, подводя под ситуацию интеллектуальную основу. Когда они злятся или обижены, они используют разум в качестве защиты. Цепляясь за рациональность и факты, они прячут боль своих эмоций за логикой, не желая отказываться от четкой схемы и находить точки соприкосновения с другими на человеческом уровне.
Угождатель: «Я не знала, кто, черт возьми, я такая. Я была той, кем они всегда хотели меня видеть».
Заискивающие люди отрицают собственные чувства и потребности, зацикливаясь на чувствах всех остальных. Это те члены семьи, кто всегда старается сделать так, чтобы все были счастливы и не ссорились. Но следуя данной тактике, они не только препятствуют выходу лежащего в основе всего напряжения, но и подавляют собственные эмоции.
Уравнитель: «Я не обижаюсь на все глупые шутки о блондинках, потому что я знаю, что я не глупая… и еще я знаю, что я не блондинка».
Если и есть золотая роль, то это роль уравнителя. Это тот стиль общения, к которому мы все должны стремиться. Уравнители – это эмоционально зрелые люди, которые не боятся показывать собственную уязвимость ради мира или прогресса. Они прямолинейны, но не воинственны. Они эмоциональны, но не темпераментны. Они взаимодействуют прямо, в их словах и чувствах трудно найти скрытый подтекст. Они открыты и восприимчивы к критике и честному общению. Они заставляют других чувствовать себя комфортно, слышат и понимают их.
Было очевидно, что я играла роль обвинителя в семье. Когда моя мама спросила, почему я не рассказала ей о штрафе за превышение скорости, который получила, когда училась в средней школе, я сказала, что промолчала только потому, что она взбесится. Когда она упомянула о моем «стервозном» поведении перед свадьбой, я обвинила ее в том, что она заставляла меня нервничать. Я создавала ситуацию вокруг нее, вместо того чтобы признать свою собственную неудачу или ошибку. Эта автоматическая реакция была вызвана тем, что у меня развилось отвращение к разочарованию. Как и все обвинители, я предпочла бы наброситься, чем оказаться уличенной в чем-то совершенном. Моя роль была построена на том, чтобы избегать и уклоняться, дабы никогда не испытывать боль разочарования.
Это была та же реакция, когда я сцепилась с Джеем. Когда он спросил меня, почему я не позвонила и не предупредила, что буду поздно, я сказала ему, что не виновата в том, что он такой зануда. Все эти импульсивные реакции проистекали из той роли, которую я взяла на себя.
Как только я осознала ту роль, к которой продолжала возвращаться, я стала чаще замечать те моменты, когда начинала входить в нее. Я также стала лучше понимать роли других людей, и старалась общаться с ними, отталкиваясь от этого, чтобы найти способы сблизиться, а не вывести их из себя.
Я видела, как все эти роли, словно в бродвейской пьесе, разыгрывались передо мной всего несколько месяцев спустя, когда все снова собрались вместе на девяностолетие моей бабушки. Мы сидели в тускло освещенном стейк-ресторане, и я только что заказала свой второй джин с тоником, когда моя сестра вдруг сделала какое-то небрежное замечание о том, как в колледже у меня появилась собака, и мне пришлось отдать ее родителям, поскольку я не могла о ней заботиться. Не было абсолютно никаких сомнений в ее роли – она всегда была и останется рассуждателем, потому что все, что она говорит, всегда основано на «фактах», даже если об этих фактах никто говорить не хочет. Я почувствовала себя атакованной, раздетой догола перед всеми, кто сидел за столом. Как она посмела сказать такое при всех? Хотя она не говорила ничего такого, о чем мои родители еще не знали – собака до сих пор жила у них, и они ее любили, – я чувствовала, что снова их разочаровала. Я набросилась на сестру в ответ, сказав, что, по крайней мере, я окончила колледж, и что, возможно, она не заметила бы собаки, если бы до сих пор не жила в их доме. В этот момент вмешался папа, пошутив, как он любил собаку и мою сестру, поскольку обе были суками, и тогда-то я их и заметила – роли, так ясно, так четко распределенные между нами.
Я видела это раньше: другие декорации, те же актеры. Я знала, что произойдет, если я продолжу отвечать своей сестре, как уже было в тот последний совместный отпуск, когда она что-то сказала мне, а я накинулась на нее в ответ, и отец вмешался, но мы проигнорировали его, продолжая перепалку до тех пор, пока папа, старающийся отвлечь наше внимание, наконец, не взорвался и не вышел разгневанно из-за стола. И в этот момент наша угождательница мама попыталась всех успокоить, а потом отправилась в туалет, чтобы поплакать о том, что ее дети никак не могли поладить друг с другом.
Понимание ролей стало для меня возможностью переписать концовку пьесы, чтобы она обрывалась всегда в одном и том же месте. Отвечать моей сестре было бесполезно: она только стала бы возражать, приводя новые доводы и факты. Вместо этого я могла бы использовать шутки моего отца как предупреждающий знак. Его роль была для меня сигналом, чтобы перестать участвовать в ссоре и оставить все как есть ради мира. Было что-то освобождающее для меня и в понимании роли сестры. Невозможно сражаться компьютером, и невозможно заставить 19-летнего человека повзрослеть как можно скорее. Единственное, что я могла сделать, – это принять ее такой, какая она есть, или, что еще лучше, проявить к ней сострадание, пока она отгораживалась ото всех нескончаемым потоком холодных фактов.
Когда вы понимаете свои собственные мотивы, импульсы и триггеры, вы можете лучше адаптироваться к мотивам окружающих вас людей. Понимание собственной роли обвинителя заставило меня переосмыслить, почему я всегда начинала нападать в ответ. И понимание того, что моя сестра была рассуждателем, помогло мне более спокойно воспринимать ее комментарии. Когда я поняла роли каждого, когда я смогла увидеть их так же ясно, как свои собственные, я смогла сосредоточиться наконец на изменении стиля нашего общения.
Общаться или говорить
Меня всегда интересовало, как люди используют слова, чтобы сказать не то, что они на самом деле имеют в виду.
Большая часть моих ожиданий и моего настроения была обусловлена попытками наладить общение с окружающими – тем, что я хотела, чтобы они сказали, что я ожидала услышать от них, и что они в итоге говорили.
В начале 1990-х годов икона моды Диана Вриланд написала в своем дневнике: Мы с мамой практически ни в чем не согласны… Я плакала сегодня утром. Мне и сейчас хочется плакать. Я не знаю, как быть. Это действительно несправедливо по отношению к маме. Если бы только я знала, что делать. Я только и делаю, что спорю и противоречу маме, и это должно прекратиться. Это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать. На сегодняшний день это моя самая большая проблема в жизни. И я не могу сказать об этом маме. Я не знаю, что ей сказать».
Зная, что главный редактор журнала Vogue когда-то испытывала ту же боль и неуверенность в отношениях со своей семьей, я чувствовала себя менее изолированной в отношениях со своей. Как и миссис Вриланд, я понимала, что существует огромное количество вещей, о которых в моей семье никогда не говорилось. Все эти воспоминания и неприятные моменты, которые мы пережили, но так и не переосмыслили и не отпустили от себя. Было очевидно, что я не смогу избавиться от своего настроения, пока не выкопаю их с корнем и не пересажу бережно в другое место, которое не было бы огорожено предупреждающей лентой: «Не влезай – убьет».
Один из самых постыдных моментов, который я никак не могу переосмыслить и оставить в прошлом, связан с тем временем, когда я училась за границей в Мадриде, и моя мама, сестра, тетя Габби и двоюродная сестра приехали навестить меня.
За несколько недель до их приезда я кое с кем познакомилась. Я занималась на террасе в кафе, когда ко мне подошли мужчина и женщина. «Perdona[56], – сказал мужчина. – Мы можем позаимствовать стул?» Он перешел на английский, как только увидел мое лицо. Я это сразу поняла, потому что мой внешний вид – выкрашенные в слишком светлый оттенок волосы и яркие спортивные штаны – выдавал во мне американку. Но у меня было игривое настроение, поэтому я ответила ему по-испански. Мой ответ, или, может быть, мой тон, мое рвение, обрадовали его, и вместо того, чтобы забрать стул и уйти, он задал другой вопрос: «Мы можем к тебе присоединиться?»