Его звали Роберто, ему было сорок, и он был дантистом, который жил в Ла-Латина[57] (представьте себе Ист-Виллидж[58]) в Мадриде. Привлекательная блондинка была его учительницей французского языка. По крайней мере, так он сказал мне. Разговор быстро перешел в флирт, и когда преподавательница французского отлучилась в туалет, он взял мой номер.
Несколько дней спустя он пригласил меня на свидание. Он выглядел менее привлекательным, чем я запомнила в первую встречу. У него были сальные и редкие черные волосы, которые он обильно покрывал гелем, что подходит обычно лишь молодым парням. У него было несколько морщин на лбу, а зубы были слишком белыми, но он обладал при этом непривычной для меня уверенностью в себе, которую я не встречала в американских мужчинах. (Не то чтобы я была экспертом. Я проделала путь от одиночества в старших классах до жалкого одиночества в колледже, и вот теперь оказалась в мире «реальных» свиданий.) Он сказал мне, что я похожа на Ханну Монтану, и, хотя я оскорбилась, к нему домой мы пришли вдвоем. После двух недель ночевок в холостяцкой квартире из черного мрамора я поверила, что Роберто – мой парень.
Я, Лорен Мартин, двадцати одного года, спала с мужчиной вдвое старше меня. И не просто с мужчиной, а с дантистом, у которого был свой дом и «рейнджровер» 2011 года выпуска. И хотя он подмигивал всем девушкам в барах и никогда не отвозил меня в школу, даже когда знал, что я опаздывала, а в метро будет давка, и я буду добираться дольше привычных сорока минут, он был моим.
Поэтому по прибытии моего семейства, когда мама и тетя пили послеполетные коктейли в холле отеля, а двоюродные брат и сестра потягивали свой «Ширли Темпл»[59], я была рада рассказать им о своих «отношениях».
Когда моя тетя наконец спросила, как идут дела, я ответила:
– Прекрасно! Встречаюсь с удивительным парнем.
– Да? Он тоже студент? – спросила она.
– Нет. Он дантист.
Я наблюдала, как мои мама и тетя обмениваются взглядами.
– Сколько ему лет? – Это был первый вопрос, который задала моя мама.
– Сорок, – уверенно ответила я.
Я увидела, как они снова переглянулись.
– Что ж, здорово. Может, нам удастся с ним познакомиться. – Тетя Габби всегда была готова оказать поддержку.
Моя мама не проронила ни слова, и это чувство начало понемногу закипать внутри. Чувство, которое я всегда испытывала рядом с ней. Будто ничего никогда не было достаточно хорошо. Все было как-то не так. Все было непросто. Она только что приехала в Испанию, не видела меня три месяца, и даже не могла притвориться хоть чуть-чуть заинтересованной.
– Как учеба? – наконец спросила она.
– Отлично. Нормально.
– Что ж, может, сходим разведаем окрестности? – спросила моя тетя, когда моя кузина начала сосать лед из своего бокала. Все расползлись по своим комнатам, чтобы переодеться, а я осталась в вестибюле, переписываясь с Роберто.
Пройдя сквозь вращающиеся двери отеля, тетя поймала меня за руку.
– Твоя мама хочет убедиться, что ты предохраняешься, – прошептала она.
– Конечно же да! И потом, это не имеет значения. Это серьезные отношения.
Я хотела звучать убедительно, но мне было обидно. Почему ее волновало только то, предохраняюсь я или нет? Этот вопрос походил больше на обвинение, чем на заботу. Очередное напоминание о том, что она была родителем, а я незрелым ребенком. Я жила одна в чужой стране, говорила на другом языке, по закону была достаточно взрослой, чтобы пить, но она продолжала заставлять меня чувствовать себя так, будто я понятия не имею, что делаю. Почему она не хотела ничего спрашивать про Роберто, но хотела посплетничать за моей спиной с тетей о чем-то столь неловком и личном, как контроль над рождаемостью? Разве она не могла сама поговорить со мной об этом?
Для меня этот комментарий за спиной означал только то, что, хотя мне и был двадцать один, дружбы с мамой в ближайшее время не предвиделось. Она была не из тех, кому я могла довериться, и с кем я чувствовала себя комфортно, обсуждая личные вещи. Я никак не могла избавиться от ощущения, что всякий раз, когда у меня появлялись хорошие новости, она заставляла меня сомневаться в них. И поскольку тогда я еще не понимала роли, которую каждый из нас играл в семье, неприятностей теперь было уже не избежать.
После осмотра достопримечательностей мы отправились в «Эль-Меркадо», мое новое любимое местечко для ужина, куда Роберто пригласил меня на первое свидание. И так совпало, что тот самый Роберто в тот вечер пришел туда с другой девушкой.
Когда я увидела его там, держащего ее за руку, протянутую через стол, прямо как во всех романтических комедиях с Деброй Мессинг, которые я когда-либо видела, меня будто мечом пронзили насквозь. Я не могла дышать. Он сидел там. За тем же столом, за которым сидел со мной, напротив другой девушки, выглядевшей точно так же, как я. Я смотрела на него достаточно долго, что в конце концов он почувствовал этот взгляд на себе. Но как только наши глаза встретились, я тут же отвернулась. Меня сильно замутило. Какой же идиоткой я была.
Поэтому я сидела молча, кипя изнутри и извиваясь от боли.
И что делает тот, кто пытается заглушить боль, гнев или смущение? Он пьет. Но мне не хотелось пить в одиночку где-то на улицах Мадрида, поэтому я решила прихватить с собой свою пятнадцатилетнюю кузину Нину, напоить ее текилой и вернуть в два часа ночи в гостиничный номер тети. Затем я отправилась в свою комнату, которую делила вместе с мамой и сестрой, и решила устроить там стриптиз (не спрашивайте, почему, просто был порыв, который начался и закончился той же ночью). И, как всегда, проснулась потом в четыре часа утра от болезненного пинка изнутри – что я наделала?
Позже в то утро мне стало жутко плохо. Не физически, но эмоционально. Может, я и почувствовала бы себя плохо физически, но от всего этого у меня завязало живот узлом. Что случилось? Почему рядом с моей кроватью стоит мусорное ведро? И почему я голая?
Было около девяти утра, и я была в комнате одна, пытаясь собраться с мыслями, когда из коридора вошла моя сестра.
– Где все? – спросила я.
– Завтракают.
У меня свело живот еще сильнее.
– Что произошло прошлой ночью?
– Ты была голая и танцевала тут кругом, и мама велела мне закрыть глаза! – сказала она, смеясь.
О боже.
– А что с Ниной?
– Ее рвало все утро, так что тетя Габби велела ей оставаться в постели.
О боже.
– Мама разозлилась?
Я знала ответ.
– Ага.
Она снова рассмеялась, выходя из комнаты.
Это будет нелегко. На меня злилась не только моя мама, но и моя классная тетя, скорее всего, тоже. Я напоила ее пятнадцатилетнюю дочь, и кто знает, что и кому я наговорила, пока была в стельку пьяная. Когда я наконец встретилась с ними за завтраком, я начала извиняться еще до того, как села за стол. Я сказала тете, что сделаю все, чтобы загладить свою вину перед ней. Я сказала маме, что сожалею о случившемся. Я сказала им обеим, что буду вести себя хорошо все оставшееся время, пока они будут там.
Я не рассказала им о Роберто. Я не сказала им, что напилась, потому что мне было стыдно признаться в том, что на самом деле произошло с моими «серьезными отношениями». Я не сказала маме, что ушла после ужина расстроенной не только из-за Роберто, но и из-за ее комментариев о предохранении и из-за того, что мы никогда не были достаточно близки, чтобы говорить на такие темы без посредников. Я никому из них не сказала, что чувствую себя неуютно, грустно и одиноко в этой чужой стране.
Моя мама ничего не сказала, кроме: «Тебе следует еще раз извиниться перед своей тетей». И на этом все. На следующий день мы улетели в Барселону, и дождь, начавшийся во время нашей экскурсии на двухэтажном автобусе, где мы сидели сверху, показался нам предзнаменованием. Все шло как обычно, но ничего не казалось правильным.
Наверное, как писатель, я должна была быть в состоянии переосмыслить эту историю, перевязать ее красивым бантом и плавно поставить на полку всех тех тревог, которые мы испытываем в семье. Но я думаю, что мне просто нужно было снять с себя этот рюкзак стыда и смущения, восемь долгих лет давивший мне на плечи. Я носила его с собой все это время, потому что никак не могла переоценить этот опыт и похоронить его на своих условиях.
Потому что в прошлом году на Рождество, когда тетя Габби выпила немного и спросила Джея, слышал ли он об «испанской истории», я съежилась и попыталась сменить тему. Я не могла смеяться над этим вместе с ней, потому что до сих пор испытывала чувство стыда. Очевидно, она справилась с этим, и теперь вспоминала лишь как смешной анекдот. Но мне было не смешно, поскольку даже в шутку это говорило мне о том, что она ничего не забыла. И если помнила она, то о моей маме нечего было и говорить. Но почему то, что я сделала, когда мне был двадцать один год, все еще беспокоило меня? Почему я не могла отпустить эту часть прошлого?
Потому что я всегда избегала этого. А положить конец тому, чему вы отказываетесь просто посмотреть в глаза, попросту невозможно.
Я поняла, что все эти маленькие (или большие) эпизоды в семье не «исчезают» сами по себе. С ними нужно столкнуться лицом к лицу, в противном случае они только углубят образовавшуюся трещину.
Неестественно никогда не говорить об этом. И именно по этой причине семьи могут быть мощным триггером даже для самых спокойных и сдержанных из нас. Люди, которых мы знаем дольше всего, являются свидетелями всех наших худших ошибок, крупнейших неудач и постыдных оплошностей. Именно с ними, скорее всего, у нас останется масса неразрешенных и незакрытых вопросов. И если мы можем просто отказаться от отношений с людьми, разочаровавшими нас, мы не можем отказаться от семьи, даже если она является главным напоминанием о худших сторонах нашего Я, о ко