– Не волнуйся. Сон – это хорошо. Значит, тебе это было нужно. Вот, попей воды. Потом, не торопясь, одевайся, я подожду снаружи.
Она вышла из комнаты. Некоторое время Аннабель лежала, моргая и глядя в потолок, затем медленно села и спустилась на пол. Ей было немного не по себе, и она сделала глоток воды – та была со вкусом лимона и освежала. Она медленно оделась, переживая каждое слабое ощущение, каждое мелкое движение, как в первый раз. Вот лифчик сдавил грудь. Вот руки скользят в рукава. Вот голова вынырнула из водолазки на свет. Это состояние было похоже на сон, хотя она давно не чувствовала в теле такой бодрости. На выходе из комнаты она взглянула в зеркало и остолбенела от увиденного. Белки ее глаз налились кровью, кожа покраснела и покрылась пятнами. На щеках остались глубокие, похожие на шрамы складки от швов подголовника. Распущенные волосы слиплись от массажного масла и приклеились ко лбу.
Лейлани ждала ее в приемной.
– У меня ужасный вид! – пожаловалась она, расплачиваясь, но Лейлани покачала головой и крепко обняла ее.
– Нет, ты вся светишься!
Аннабель уже не помнила, когда ее в последний раз обнимали по-настоящему. Пассажиры в автобусе пялились на нее, но ей было все равно. Да, мне сделали массаж, думала она, встречаясь с ними взглядом. Я из тех женщин, которые не забывают ухаживать за собой.
Ночью, лежа в постели, она провела руками по щекам, а затем дальше, вниз по шее к плечам. На ее прекрасной, алебастровой коже еще оставались следы массажного масла. Она поднесла к лицу комок фланелевых рубашек Кенджи, и слабый запах дыма и лаванды защекотал ноздри. Руки двинулись вниз по телу, задержались, чтобы потрогать груди, поползали по животу и остановились между ног. Как давно это было?
Она не могла прикоснуться к себе там, не вспоминая Кенджи, а это ее всегда расстраивало. Теперь она осторожно подвигала пальцами взад-вперед и почувствовала легкую теплую пульсацию в глубине тела. Она уткнулась лицом во фланель и вспомнила, как волновалась в ту первую ночь, стоя перед ним обнаженной, и как он смотрел на нее, и как его лицо выглядело в свете уличного фонаря – или это была луна? Нет, луна была в переулке в ту ночь, когда он умер. Ее ноги сами собой дергались под спутанными простынями. Только не это, подумала она, пожалуйста, не надо об этом сейчас, и рука ее ответила быстрыми движениями, когда она вспомнила, как его губы путешествовали по ее телу, как он поочередно брал ее груди и лизал соски, бормоча: «гладкий, как персик». А когда он опустился на нее сверху и проскользнул внутрь, навстречу ему в ней открылась, как показалось Аннабель, бесконечная пустота. И теперь ее пальцы двигались так же уверенно, как и он, так что, когда она кончила, ее тело выгнулось дугой, а из горла вырвался крик, который она сразу же заглушила фланелью. Потом она лежала, настороженно прислушиваясь, но в доме было тихо. Слышно было только биение крови в ушах, и она расслабилась. Когда дыхание успокоилось, Аннабель еще раз вспомнила то ощущение. Словно таешь. Мокрая, но счастливая. Иссякла, но в хорошем смысле. В ту ночь она хорошо выспалась.
Наутро, подойдя к холодильнику за молоком для кофе – а она не забыла купить молоко, возвращаясь с массажа, – Аннабель заметила, что что-то изменилось. Стихотворные магнитики. Слова были переставлены, и стихотворение Кенджи исчезло. Она почувствовала, как кровь прилила к лицу. Бенни? Зачем ему было это делать? Ведь он знает, как много эти строки для нее значат! Она уставилась на мешанину слов, ища старое стихотворение, но оно исчезло, а на его месте было что-то другое, одна новая неровная строка.
гладкая как персик спящий
Аннабель уставилась на магнетические слова, чувствуя, как у нее слабеют колени.
Кенджи?..
Бенни
Вот черт! Нет, ну, серьезно! Я же говорил, что сексуальная жизнь моей матери – закрытая тема! Мы же говорили об этом, и мне казалось, достигли взаимопонимания по вопросу конфиденциальности. То есть я понимаю, что она скучала по моему отцу, и я рад, что массаж ей помог, но знать все остальное мне на хрен не нужно было, понимаешь? И теперь я уже никак не смогу этого не знать, не смогу это «развидеть», и это паршиво.
Хотя на самом деле, может быть, я уже знал это, но как бы заблокировал или что-то в этом роде, потому что я, кажется, припоминаю, что однажды ночью слышал такой крик. Я спал, но от этого крика проснулся и лежал в темноте, прислушиваясь. Это определенно был не папин голос, и от того, как разговаривают вещи, он тоже отличался. Этот голос безусловно принадлежал человеку, и он был похож на мамин, но не грустный плач, как обычно. Это был какой-то более ранний звук, который я помнил еще с тех времен, когда отец был жив, и они спали вместе у себя в спальне. Раньше оттуда доносилось много шума, но я был маленький и ничего не понимал. Иногда по ночам, когда дверь в их спальню была закрыта, я слышал такие голоса, как будто мои родители дрались, и это было страшно. В другие разы я слышал шепот и хихиканье, и от этого чувствовал себя одиноким, но не так чтобы очень. А как-то раз был такой звук, который одновременно пугал и вызывал чувство одиночества; он начинался низко, как стон, а заканчивался то ли криком, то ли приветственным возгласом. Какой-то торжествующий крик. Так вот, этот голос был очень похож на тот. Некоторое время я прислушивался, но больше этот звук не повторился, и я снова заснул. Не могу сказать, что я сильно встревожился.
Но теперь понятно, почему в то утро она так взбесилась из-за этих дурацких магнитов на холодильнике. Она зашла в мою спальню, шепча: «Бенни, Бенни, проснись!» Было еще темно, и я сначала подумал, что это опять какой-то случайный предмет пытается привлечь мое внимание, поэтому я проигнорировал ее, но потом она начала трясти меня, и я открыл глаза. Она включила мою прикроватную лампу, и лицо у нее было розовое и возбужденное. Она спросила меня про магнитики на холодильнике – играл ли я с ними, и я сказал, что ни разу, потому что я действительно этого не делал. С тех пор, как она набросилась на меня за то, что я испортил папино стихотворение, я старался держаться подальше от этих магнитов. Я понимал, как много они для нее значат. Но когда я это сказал, мама так и ахнула, и у нее стал такой безумный взгляд, и она сказала, что там появилось новое стихотворение, и если не я его составил, то кто? Она потащила меня на кухню посмотреть, ну, и правда, магниты висели так, как будто их кто-то двигал, но, честно сказать, на стихотворение это было не очень похоже. Всего одна строчка, что-то о персике. И я такой: «А может, ты сама это сделала, просто ходила во сне, спустилась на кухню и передвинула их» – а она посмотрела на меня так, как будто я ее ударил.
Я сразу понял, о чем она думает. Она думала, что это весточка от моего отца, что его призрак вернулся и сочиняет для нее стихи по ночам, пока она лежит в постели и занимается там, чем она занималась, но я на это не купился. При том, что я слышу голоса, я не могу сказать, что верю в привидения, это понятно? Духи – еще может быть, а привидения – это как-то по-детски; да и вообще, я видел, как сжигали тело моего отца, и я не понимаю, как какой-то призрак мог бы выжить в этом пламени. Так что это осталось своего рода загадкой, но я быстро забыл об этом. У меня были свои заботы.
Книга
Да, конечно. Тебе нужно было ответить на важный философский вопрос: «Что значит реальный»? – и ты был занят природой своей собственной реальности и знать не хотел, что твоя мать тоже может жить в своей. Но это нормально. Это вполне естественно. Дети обладают ограниченной способностью к пониманию внутренней жизни родителей, воспринимая ее через призму своей собственной субъективности и понимая только то, что воздействует на них самих. Дети в этом отношении удивительно тупы, только не обижайся. Это не критика и не выговор. Ты тогда был младше, да и мы не из тех книг, которые любят ругать. Нет ничего хуже, чем ругательные книги. Не советуем их читать. Мы просто указываем на хорошо задокументированный факт детского развития. На эту тему написано много книг, но мы не входим в их число. Итак, продолжим.
Теперь они встречались в Библиотеке почти каждый день. Бенни никогда не знал, где и как появится Алеф, но это всегда напоминало волшебство. То он, склонив голову набок, сидел среди стеллажей и просматривал названия на корешках книг – и вдруг встречал ее пристальный взгляд в промежутке между полками. То он наклонялся над фонтанчиком с водой, чтобы попить, а когда выпрямлялся, она уже стояла напротив, прислонившись к стене и глядя на него. Она знала все уголки и закоулки в Библиотеке. Закутки с самыми удобными диванами, где можно сидеть бок о бок и разговаривать. Комнаты с звуконепроницаемыми стенами для прослушивания аудиозаписей, где можно лечь на пол голова к голове и слушать любую музыку на свой вкус, хотя Бенни в основном слушал джаз. Шахматный уголок в Старом крыле, где можно наблюдать за игрой света, пробивающегося через витражное окно, пока другой игрок думает, чем ходить, ладьей или конем.
Он спрашивал Алеф о ее жизни, и иногда она отвечала, хотя вообще-то не любила говорить о себе. И все же мало-помалу он узнавал о ней все больше. Как она примерно в его возрасте сбежала из дома и с тех пор, за исключением тех случаев, когда попадала в приемную семью, жила сама по себе. В теплые летние месяцы она спала на деревьях в парках, иногда одна, а иногда с другими членами транскультурной, пансексуальной, постгендерной радикальной молодежи, которую она называла своим отрядом. Днем они рылись в мусорных контейнерах и охотились на белок и голубей, которых готовили на маленьких ракетных печах[49], сделанных из переработанных банок из-под газировки. Ночью они натягивали веревочные гамаки на крепких ветках высоких платанов, а внизу спал Бутылочник в своем инвалидном кресле или на спальном коврике, который добросердечные прихожанки из Айовы связали крючком из переработанных пластиковых пакетов. Отряд любил Бутылочника и заботился о нем. Каждый вечер перед сном они собирались вокруг старого поэта и слушали его речи о революции, о религиозной идеологии потребительского капитализма, об антропоцентрическом сентиментализме его поколения, которое упорно рассматривало природу как эдемский идеал, отдельный от людей и испорченный людьми. Нет, говорил он им. Это высокомерие! Мы неотделимы друг от друга. Мы – это наша планета, и мы должны любить ее полностью. Мы должны полюбить наш мусор, наш