ял искусственную ногу и положил ее в спортивную сумку, висевшую на спинке инвалидного кресла, а пустую штанину завязал узлом чуть ниже культи, от сквозняков, как он сказал. Когда я пытался объяснить, что голос у вещей одновременно и есть, и нет, он смотрел вниз на этот узел, а потом сказал, что иногда в полусне у него чешется эта нога, но когда он пытается почесать ее, там оказывается пустота. И тогда я такой: да! это как раз то, о чем я говорю! Как будто твоя нога говорит с тобой, или память о твоей ноге с тобой говорит, и даже если ноги уже нет, ты все равно чувствуешь зуд, и это ведь что-то значит, правда? А он сказал, что да, это так, и у врачей есть для этого название. Это называется феномен фантомной конечности, а то, что у меня – это, наверное, феномен фантомного объекта. Я подумал, что это круто, и сказал ему, что у меня определенно есть этот феномен, но есть и еще один, только он связан с моим отцом, потому что у меня фантомный отец. Тогда Би-мен очень погрустнел и спросил: «Где он?»
«Умер», – ответил я. Я начал рассказывать ему о той ночи, когда умер мой отец, но он меня остановил.
«Подожди, – сказал он, подняв руку. – Я уже вижу, что это хорошая история. Это твоя история, и ты должен ее записать».
Книга
Что есть история до того, как она становится словами?
Голый опыт, мог бы ответить буддийский монах. Чистое бытие. Ощущение, мимолетное и неуловимое, того, что ты мальчик, или того, что ты потерял отца.
Нам, книгам, не дано этого ощутить. Все, что мы знаем, – это мысли, которые возникают на волне голого опыта, как тени или эхо, давая голос тому, чего уже нет. А после того, как эти мысли стали словами, а слова сложились в рассказ, что остается от самого живого опыта? Ничего, мог бы сказать монах. Все, что осталось – это история, похожая на выцветший экзоскелет, опустевшая оболочка.
Но так ли это? Мы, книги, сказали бы: нет, история – нечто большее, чем просто отработанный побочный продукт вашего живого опыта. История – сама по себе опыт. Рыбы плавают в воде, не подозревая, что это вода. Птицы летают в воздухе, не подозревая, что это воздух. История – это воздух, которым вы, люди, дышите; это океан, в котором вы плаваете: а мы, книги, – это скалы вдоль береговой линии, которые направляют ваши течения и сдерживают ваши приливы.
Последнее слово всегда будет за книгами, даже если не останется никого, кто мог бы их прочесть.
Бенни нужна была бумага, чтобы он мог записать свою историю, но запасы Би-мена были на исходе, поэтому они отправились за бумагой в старую Переплетную мастерскую. Переплетная мастерская – это источник чистой бумаги, сказал Би-мен, хранилище несвязанных слов.
– Но в Переплетной не стоит проводить слишком много времени, – добавил он, пристегивая протез.
– Почему?
Старик содрогнулся.
– Это жуткое место. Трепещущее сердце Библиотеки… – Он выкатился из бытовки, показывая дорогу. Бенни последовал за ним.
– Моя мама говорит, что Переплетную мастерскую закрыли.
– Да, они хотят, чтобы вы так думали.
Они вышли в огромный зал обработки книг. По периметру над многочисленными дверями горели огоньки аварийных выходов, давая достаточно света, чтобы различить очертания выстроившихся по обе стороны зала тележек, в которых рядами стояли книги, вертикально, как солдаты, лицом к центральному проходу. Книги стояли побатальонно – на каждой тележке ярко-синяя табличка с жирными черными цифрами, да и на самих книгах виднелись полоски бумаги пастельных тонов: зеленого, желтого и розового – с номером отдела, ключевыми словами и прочей информацией. Это были новые книги, шеренги новобранцев со свежими лицами.
– Говорят, в Переплетной водятся привидения, – сказал старик, прокладывая дорогу через лабиринт тележек. – У меня другая теория. Но оттуда действительно доносятся какие-то звуки. Странные звуки. Призрачная музыка.
– Джаз? – уточнил Бенни.
Старик остановил свое кресло, украдкой огляделся по сторонам и поманил Бенни, чтобы тот наклонился поближе. В его налитых кровью глазах горел огонь. Это были безумные глаза. Глаза поэта.
– Калипсо, – прошептал он в лицо мальчику. От него пахло водкой.
– Что это такое? – прошептал Бенни в ответ.
– Это музыка с Карибских островов. Песни африканских рабов, которых французы везли в цепях, когда чернокожими торговали как вещами. Это были ужасные, ужасные дни… – Славой тихо запел: – «Дэй-о, Дэй-эй-эй-о. Приходит дневной свет, и я хочу пойти домой…»
Он закрыл глаза и вздохнул.
– Ах… Белафонте…
– А это что?
– Гарри Белафонте. Певец Калипсо. Очень красиво пел.
– Он умер?
– Нет. Но он уже очень стар.
– Если он не умер, как может его призрак там находиться?
– Значит, это призрак живого человека. – Старик нахмурился и покачал большой лохматой головой. – Не придирайтесь, молодой человек.
Славой снова запел, на сей раз громче: «Давайте, мистер Талли Мэн, подсчитайте мне банан…» Он начал вставать с инвалидного кресла, разгибая ноги, одну настоящую, другую протезную, как будто песня поднимала его, пока он не выпрямился во весь рост. Он размахивал по сторонам руками и вращал бедрами, отчего просторное пальто раздувалось и колыхалось.
Бенни нервно наблюдал за происходящим.
– Разве тут можно шуметь?
Старый поэт, не обращая на него внимания, начал кружиться на месте, неуклюже подпрыгивая на здоровой ноге.
– Приходит дневной свет и…
В этот момент откуда-то вдруг донесся громкий звук, похожий на выстрел или хлопанье двери. Старик схватил Бенни за рукав.
– Ложись!
Они упали на пол и притаились. Бенни вслушивался, напрягая слух, расширяя его охват до самых дальних уголков Библиотеки, но не слышал ничего, кроме далекого гула, к которому уже успел привыкнуть. Звук – это движение объектов в пространстве, но ничто вокруг не двигалось. Запутанная паутина пандусов, спусков и конвейерных лент была неподвижна, она застыла во времени, как эскалаторы. Откуда же доносится этот гул?
– Все нормально, – сказал Славой, забираясь обратно в кресло. – Горизонт чист.
Они осторожно двинулись вперед по проходу между тележками с книгами. Теперь колесики инвалидного кресла поскрипывали за спиной Бенни. Впереди на стене из стеклянных блоков висела покрытая пылью длинная синяя вывеска:
ПЕРЕПЛЕТНАЯ МАСТЕРСКАЯ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ
Толстая стеклянная стена была старой, и за ее мутной поверхностью простиралась тьма. Бенни остановился, и старик подкатился к нему.
– Вот она, – тихо сказал Славой. – Переплетная. Что думаешь?
– Там есть бумага?
– Да. В Переплетной есть все. Тебе нужно войти внутрь и принести ее.
– Я пойду один?
Старик отвел взгляд и откатил кресло на несколько дюймов назад.
– Это твоя история. Тебе нужно идти, и идти одному.
– Но это и твоя история.
– Нет, – покачал головой Би-мен. – Я уже старый поэт. Переплетная слишком сильна для меня. В Переплетной всякое может случиться. А ты молод. Все возможно, когда ты молод.
– Хорошо, – пожал плечами Бенни.
Он подошел к темной стеклянной стене и остановился, чтобы разглядеть вывеску. Это была обычная вывеска из синего тайвека[53]. Бенни прислушался, но вывеска молчала. Стекло тоже молчало и тоже выглядело вполне обычным, но на стекло нельзя полагаться, поэтому Бенни протянул руку и потрогал его. Приложив кончики пальцев к ребристой гладкой поверхности, он испытал странное ощущение: казалось, если приложить достаточное усилие, стекло поддастся, как проницаемая мембрана, и сквозь него можно будет пройти. Но когда он надавил посильнее, поверхность осталась холодной и неподатливой. Он прижался к стеклянной стене лбом, пытаясь разглядеть, что за ней, но видел только какие-то тени. Бенни нашел дверь и направился к ней, отметив про себя, что старик, который все это время медленно пятился назад, совсем исчез. Бенни на мгновение задумался, не вернуться ли и ему, но его пальцы уже нащупали дверную ручку. «Может быть, заперто», – подумал он, но дверь после небольшого сопротивления открылась, и он оказался внутри.
Дверь за ним закрылась со щелчком, и гул прекратился, осталась только огромная пустая тишина. Оглянувшись, Бенни попытался рассмотреть через стеклянную стену зал обработки, где он стоял всего несколько минут назад, но ничего не увидел, кроме призрачного переливающегося сияния. В окружающей тьме царила мешанина смутных силуэтов и теней. Он сделал шаг вперед. В воздухе ощущался едкий запах машинного масла и клея, а когда глаза привыкли к слабому зеленоватому свету, Бенни смог различить силуэты пары больших черных швейных машин. Он остановился и попытался их рассмотреть. Это были древние промышленные «Зингеры», сделанные из железа и латуни и напичканные тяжелой хлопчатобумажной нитью, которая, как паутина, тянулась от катушек, закрепленных на высоких сдвоенных шпинделях. Рядом с ними стояла промышленная гильотинная машина для резки бумаги «Quintilio Vaggelli», изготовленная во Флоренции. Бенни поднял массивное лезвие и отпустил: оно упало, рассекая воздух. Звук – это движение объекта в пространстве. Когда движение прекратилось, лезвие замолчало, и Бенни слышал только стук собственной крови в ушах.
Он двинулся дальше, осматривая встреченные предметы: чайник, зазубренный нож, переплетную косточку, открытую банку смолянистого клея на забрызганной столешнице. Бенни провел пальцем по верстаку. Переплетная была закрыта уже довольно давно, но пыли не было. Он прошел мимо стопки книжных обложек, похожих на новые жесткие пальто в ожидании примерки и подгонки. Они были разложены по цветам – зеленый, кроваво-красный. Вокруг него со всех сторон, словно призраки, стояли высокие стопки чистой белой бумаги, ожидая, когда на них будут отпечатаны слова. Они были похожи на людей без лиц, выстроившихся в очередь, чтобы получить глаза, уши, рты и носы. Бенни осторожно шагал среди них, как идут по переполненной больничной палате, стараясь никого не задеть, словно их молчаливая пустота была заразной. Слова придали бы им формы и черты. Слова дали бы им голос, которым можно говорить. Слова оживили бы их и превратили в полуживых существ, но сейчас их немота и неопределенный смысл казались угрожающими.