Конец получился очень грустный. Не знаю, где был папа в тот вечер, когда мама закончила рассказывать эту историю. Может быть, он играл концерт или типа того, потому что мы в тот раз были с мамой вдвоем, и когда она дошла до конца, мы оба молча лежали на моей кровати и смотрели на звезды на потолке. Нам было грустно, и тогда мама сказала, может, придумаем другую концовку, и я сказал, давай, и мы так и сделали. В новой концовке, как раз в тот момент, когда самый маленький из сыновей уплывал за деревья, он случайно посмотрел вниз и увидел, что его мама плачет, и в последнюю минуту ухватился за самую верхнюю ветку очень высокого дерева и крепко держался. А поскольку он был еще маленьким, притяжение Луны действовало на него не так сильно, поэтому он смог спуститься обратно по дереву и добрался до своей мамы. Он взял ее за руку и сказал, что передумал. Он отличался от своих братьев, был более земным, и он сказал, что хочет найти себя здесь, на Земле. Так что его мама была очень счастлива, и это помогло его самооценке, а потом она привела его домой, а на следующий день они пошли в обувной магазин и купили специальную пару сверхтяжелых ботинок с блестящей осмиевой подошвой, которые притягивали его к земле, и все дети в школе захотели такую обувь, и он стал очень популярным.
Такой конец был гораздо лучше.
Осмий – это самое тяжелое вещество в мире, и сейчас мне вдруг подумалось: вот чего не хватало моему отцу. Ему нужны были сверхтяжелые ботинки на осмиевой подошве, чтобы удержаться на Земле. Помните, он сказал, что музыка – это космос и ему не нужно улетать куда-то еще, потому что ему и здесь, на Земле, замечательно? Так вот, я почти уверен, что это полная ерунда. Может быть, когда-то он и чувствовал себя так, но к тому времени, когда мне исполнилось семь или восемь, он уже входил в сумеречную зону, и они с мамой часто ссорились. В основном из-за курения марихуаны – они никогда не говорили об этом прямо, по крайней мере, при мне, но я знал, в чем дело. Отец хотел завязать, и он правда пытался, просто не мог, и всегда было понятно, что он снова начал, потому что он становился похож на потерянного в космосе: вращается себе по орбите в какой-то другой галактике, и ничто здесь не может его удержать. Даже осмий. Даже я.
Но я помню, когда я был совсем маленьким, ему не нужна была травка, и музыка действительно была для него тем самым – открытым космосом – и там хватало места нам всем. И я был тем самым, и мама тоже была тем самым – мы все тогда были тем самым, и я помню, каково это: когда все вокруг прекрасно.
Вот что еще нужно сказать про отца. Когда он был жив, он был совершенно, полностью живым. Я помню, как он слушал свою любимую запись «Sing Sing Sing (With a Swing)» из концерта 1938 года в Карнеги-холле. Он ставил ее снова и снова, и каждый раз, слушая, он начинал плакать, а я никак не мог понять почему, и он пытался объяснить:
«Это прямой эфир, Бенни! Слушай! Это Бейб Рассин на тенор-саксофоне. И Гарри Джеймс на трубе. И Джин Крупа на барабанах – ах, чувак, послушай эти ударные, как он это делает!»
Я как сейчас слышу его голос и вижу, как он постукивает ногой в такт звукам биг-бэнда, кивает головой и подпрыгивает всем телом. Мне он сам казался очень классным, и я пытался ему подражать. Мы слушали трио трубачей, и примерно через семь минут он закрывал глаза и говорил: «Погоди, погоди, вот сейчас! Сейчас вступит Гудмен!» А потом мы слушали эти чистейшие извивы соло на кларнете, и мой отец буквально вибрировал, ожидая этого сумасшедшего невозможного «си», которые выше высокого «си», и когда Гудмен исполнял это, отец кричал «Да!» и крепко обнимал меня: «Вот так, Бенни! О, малыш, какой это крутой джаз! Это просто забой…»
А потом Гудмен выпускает Джесс Стейси на фортепианное соло, которое начинается так мягко и нежно, и кто-то из зрителей, а может быть, из музыкантов, кричит: «Да, папа», и лицо моего папы расплывается в широкой улыбке, и он раскачивается вместе со мной и шепчет: «Послушай, это Дебюсси, а вот это Равель, слышишь?» Он хочет, чтобы я услышал музыку его ушами, и к тому моменту, когда Стейси заканчивает и публика взрывается аплодисментами, а Крупа поднимает свои палочки и задает овациям ритм, папино лицо уже все мокрое от слез, глаза его сияют, он крепко обнимает меня и повторяет: «Послушай, Бенни-бой! Вот это настоящая жизнь, вот так надо жить!»
Книга
Но Кенджи не смог жить. Он умер, он покинул Бенни.
Бенни стал снова посещать школу. Аннабель больше не разрешала ему одному ездить на автобусе; невзирая на его протесты, она провожала его утром и встречала днем, хоть ей и приходилось отрываться для этого от работы. В свой первый день возвращения, когда Бенни приближался к школе со своей матерью, как с дирижаблем на буксире, он слышал, как школьники смеются над ними. Он слышал, как его обсуждают в классе за его спиной, да они и в столовой издевались: «Йоу! Бенни! Это говорит твой сэндвич. Не ешь меня! Пожалуйста, не ешь меня!» Это было жестоко, но Бенни к тому времени уже привык, что голоса что-нибудь такое говорят, и не обращал внимания. В ответ на вопрос, как он себя чувствует, он пожал бы плечами и сказал, что хорошо, хотя на самом деле он чувствовал оцепенение и отстраненность, словно наблюдал за происходящим с очень большого расстояния. Когда прошлое и будущее кажутся далекими – это нормально, но Бенни и настоящее воспринимал так же. Пространство и время безнадежно перепутались, и настоящий момент казался все более отдаленным. Шли недели, а ему казалось, что он находится на межгалактическом космическом корабле, несущемся сквозь черную дыру к другой звезде. Он все еще мог слышать голоса вещей, но и они были далекими, тонули в «белом шуме», таким густом и плотном, что он почти не разбирал, что они говорили.
Впрочем, как раз это его вполне устраивало. Проблема возникала, когда кто-нибудь из людей, например школьный психолог или медсестра, социальный работник или учитель, занимавшийся с ним по индивидуальной программе, заговаривал с ним и ждал ответа. Вот тут-то все и рушилось. А вокруг него теперь было много людей, которые ожидали ответов, потому что он теперь считался ребенком с ограниченными возможностями, имеющим право на индивидуальную образовательную программу, адаптированную к его особым потребностям. Аннабель добилась этого в упорной борьбе. Вскоре после того, как прогул Бенни был обнаружен, ее вызвали на совещание к директрисе Слейтер. Аннабель сидела на жестком стуле, глядя на многочисленные директорские дипломы, висевшие в рамочках на стене, а та рассказала ей о фальшивых электронных письмах.
– Он, видимо, получил доступ к вашей почте, – сказала директор, заходя на свой почтовый ящик. – Удивительно, что вы этого не заметили. Надеюсь, что вы не сообщали ему свой пароль. Это не рекомендуется делать, знаете ли.
Она прищурилась, что-то набрала, а затем развернула монитор так, чтобы Аннабель видела экран. Наклонившись вперед, Аннабель внимательно прочитала электронное письмо, которое, по-видимому, написал ее сын. Как она могла не заметить эту переписку? И как он вообще смог получить доступ к ее аккаунту? Но потом она вспомнила, как легко угадала пароль на его телефоне, и поняла, что они с Бенни неплохо знают друг друга, чем не каждая мать могла бы похвастаться. Аннабель почувствовала прилив гордости от этого неожиданного подтверждения их близости, а затем заметила недостающую букву.
– Ой, смотрите! – указала она. – Здесь отсутствует буква «h»! Адрес всего на одну букву отличается от настоящего адреса моей почты, вот вы и не заметили…
Директриса ошеломленно уставилась на экран.
– Умно, – сухо сказала она.
Аннабель откинулась на спинку стула. Это действительно было неглупо. Очевидно, Бенни создал поддельный аккаунт и перенаправил туда электронные письма из школы. Неудивительно, что она их не видела. Все дело пропущенной букве «h». Вот как важна каждая буква!
Директриса открыла еще одно электронное письмо, на этот раз с вложением.
– Вот справка врача, которую он подделал, – этот доктор Стэк хотя бы настоящий?
– Конечно, да, – подтвердила Аннабель. – Доктор Мелани Стэк.
Справка была написана на таком веселеньком фирменном бланке, что Аннабель невольно улыбнулась. Логотип – плюшевый мишка с улыбающимся воздушным шариком – в точности соответствовал стилю доктора Мелани. Она прочитала письмо и, не в силах удержаться, рассмеялась.
– Вы вообще это читали?
– То есть? – нахмурилась директор Слейтер.
– Письмо. Вы его читали?
Директриса повернула к себе монитор.
– Он неправильно написал «шизоаффективный», – сказала Аннабель.
– Речь идет не о навыках правописания вашего сына, миссис Оу. Если уж он поступил в школу…
– Нет, конечно, я понимаю. Но мне просто интересно, как вы могли подумать, что эта записка написана врачом?
Директриса еще больше помрачнела. Она сделала глубокий вдох.
– Вот и нам интересно, миссис Оу, как вы могли не заметить, что ваш четырнадцатилетний ребенок уже несколько недель прогуливает школу. Как вы могли не знать о местонахождении Бенджамина в течение, – она ввела серию команд, – двадцати шести дней, если говорить точно?
Она снова развернула монитор, откинулась на спинку стула и стала ждать.
Конечно, она была права. Аннабель обмякла на стуле, как проколотый воздушный шарик со смайликом. Действительно, как? Директриса, чувствуя себя на коне, скрестила руки на груди и принялась читать ей лекцию об опасностях прогулов. О том, в какие неприятности могут попасть дети, если родители проявляют небрежение. О наркотиках, преступлениях и сексуальных домогательствах. Слушая, Аннабель смотрела на свои руки, нервно проводя указательным пальцем по выступам на большом пальце. На всех ее ногтях были бороздки, которые, как она читала, были признаком какого-то заболевания, но она не могла вспомнить, какого именно, только то, что это наверняка говорит о нездоровье. А вот еще и заусенец. Интересно, нет в сумочке ножниц для ногтей. Были же когда-то. Даже несколько.