– Хорошо, – согласилась она. – Я постараюсь.
– Но, пожалуйста, не старайся слишком сильно. Тебе нужно беречь сердце.
Кими посмотрела на имена, которые она записала в блокнот.
– Должна ли я отвечать на электронные письма? И в Твиттере?
– Будда сказал, что отвечать на электронную почту и Твиттер – все равно что подметать песок на берегу Ганга.
– Так сказал Будда?
– Ну, сказал, может, и не так. Но в том же смысле. Некоторые задачи невыполнимы, даже если ты Будда. Даже если у тебя одиннадцать голов и тысяча рук.
– Значит, я не должна пытаться ответить…?
– Только в том случае, если твой ответ поможет.
– А как это узнать?
Айкон допила последний глоток чая из своей чашки.
– Да, – сказала она, поворачивая пустую чашку в руке и любуясь глазурью. – Это хороший вопрос.
Ты знал, что надвигаются выборы, но воспринимал их как некий фоновый шум, доносящийся сквозь половицы. Когда день голосования наконец наступил, ты проснулся с болью в ухе и горле и температурой, достаточно высокой, чтобы Аннабель, измерив твою температуру, разрешила тебе не ходить в школу.
– Я проголосую попозже, – сказала она, опираясь на костыль. – Возьму такси. Если тебе станет лучше, можешь поехать со мной.
– Я не имею права голосовать, – ответил ты.
– Это понятно. Но может быть, ты захочешь посмотреть на демократию в действии. На предыдущих выборах тебе было всего десять лет, а эти – исторические, не говоря о том, что на следующих ты уже сможешь голосовать. – Мать посмотрела на тебя сверху вниз, как на урода или чудо природы. – Удивительно. Как ты быстро растешь. Так что ты об этом думаешь?
– О взрослении?
– Нет, глупенький. О том, чтобы поехать со мной на избирательный участок.
– Гм, – сказал ты, делая вид, что обдумываешь это предложение. – Нет.
Она вздохнула и сунула костыль под мышку.
– Отдохни немного, – сказала она. – Потом принесу обед, если тебе не станет лучше.
Все утро из «центра управления полетами» доносились голоса: резкие голоса кандидатов, бодрые, оптимистичные голоса ведущих новостей и напыщенных экспертов, перемежаемые экстравагантными оркестровыми репликами. Унаследованным от отца музыкальным слухом ты легко различал тематические вступления и концовки: мрачные эпические – для конфликтов на Ближнем Востоке, призывные патриотические гимны – для сенсационных историй в США. Ты лежал в своей затемненной комнате, слушая, как нарастает и затихает музыка, пока, наконец, не провалился в сон без сновидений.
Около полудня Аннабель принесла крекеры и куриный суп-лапшу в термосе и разбудила тебя. Она сидела на краю твоей кровати, вытянув ногу и опираясь на костыль, и смотрела, как ты ешь.
– Как ты себя чувствуешь?
– Голова болит.
– А температуры уже нет, – сказала она, потрогав тебе лоб.
– Правда, болит. Такое чувство, что вот-вот взорвется. – Ты протянул ей полупустую чашку и снова лег.
– Это все? Больше не будешь есть?
– Я не хочу.
Она допила остаток, навинтила чашку обратно на термос и встала.
– Я поеду через пару часов. Уверен, что не хочешь поехать со мной?
Ты отрицательно покачал головой, отчего стало еще больнее, и ты зажал уши руками, придавив посильнее, чтобы они не оторвались.
В тот день что-то в новостных лентах стало изменяться, как будто кто-то натягивал струны все туже. Высота звука повысилась, а колебания усилились, превратив звуки в дребезжащие осколки, которые пробивались сквозь щели в полу и под дверями, сверкая и режа слух. Ты надел наушники, но это не помогло. Ты накрыл голову подушкой и попробовал петь, но острые осколки пробивались сквозь тот дрожащий стон, который только и смогло издать твое больное горло. «Заткнитесь, – шептал ты. – Заткнитесь, заткнитесь, пожалуйста». Наконец, когда все это стало невыносимым, тебя осенило. Ты встал и пошел в спальню Аннабель.
С тех пор, как она стала спать внизу, гнездо, которое она устроила на койке, пустовало. С того дня, как вы с ней ели китайскую еду, и ты потом лежал на животе, а мама чесала тебе спину, прошло больше года. Тогда ты был другим. Совершенно другим мальчиком. Воздух здесь стал спертым и кислым. То там, то сям виднелся клетчатый фланелевый рукав какой-нибудь из старых отцовских рубашек, выглядывавший из-под сырого клубка постельного белья, как утопающий среди волн. В комоде в углу все еще не хватало одного ящика, и прогал был похож на темный открытый рот. Шум от новостных лент здесь был еще громче, он напомнил тебе о том, зачем ты пришел, и ты, перешагнув через груду книг, направился к шкафу. В коробке со старым отцовским микшерным оборудованием ты нашел кабель для наушников. Ты подключил один конец к наушникам, а другой – к стереосистеме – и поставил пластинку с записью знаменитого концерта Бенни Гудмена в Карнеги-холле в 1938 году.
При первом медном всплеске «Don’t Be That Way» твое тело со вздохом расслабилось. И почему ты не подумал об этом раньше? Музыка нарастала и наполняла твои уши, и когда она перешла в веселый, приподнятый, мелодичный свинг, твоя голова начала покачиваться в знакомом ритме. Когда заиграла медленная, вкрадчивая «Sometimes I’m Happy», ты поднял глаза и увидел свое отражение в мамином зеркале. На тебя смотрел серьезный мальчик в огромных наушниках, этакий маленький астронавт. Ты засучил рукава, и астронавт сделал то же самое. Ты показал ему свое предплечье, где подсыхало созвездие звезд, оставив крошечные сморщенные шрамы.
Теперь твоя рука была похожа на руку Алеф. Ты поднес руку к губам и поцеловал звезды, и у тебя опять заныло сердце. Ты отвернулся от зеркала, лег, зарылся в гнездо и, закрыв глаза, погрузился в похрипывающий старый добрый джаз.
Ты проснулся от стука иглы, обегавшей круговую канавку в конце пластинки. В комнате было темно, а над тобой стояла Аннабель с таким печальным выражением лица, что ты, испугавшись, сел на койке.
– Что случилось?
Она наклонилась и осторожно сняла наушники с твоей головы.
– Прости, милый. Не хотела тебя будить, – заговорила она, выключила проигрыватель и положила прохладную ладонь тебе на лоб.
– Который час?
– Уже поздно. Поспи еще.
Снизу донесся приглушенный звук одинокой телестанции, и тогда ты вспомнил.
– Все кончено? Ты голосовала?
– Да, – сказала она. – Все кончено.
Ты попытался встать, но она мягко толкнула тебя обратно.
– Лежи, – велела она. – Мне еще всю ночь работать.
Когда ты снова проснулся, на улице было светло, и ты чувствовал себя гораздо лучше. Новостные каналы были выключены, но в воздухе чувствовалось какое-то новое напряжение, как будто сам воздух был взбудоражен. Ты встал и вернулся в свою комнату. Волнение, казалось, доносилось снаружи, но когда ты посмотрел в окно, в переулке никого не было. Что же это за шум? Это было какое-то неровное гудение, похожее на сердитое жужжание миллиона пчел. Может быть, это у тебя в голове?
Нет. Звук был реальным. Он шел из внешнего мира.
Ты надел свою черную толстовку с капюшоном и старые кроссовки «Найк». Мама спала на диване в гостиной. Ты остановился в дверях. Во сне бледное лицо ее смягчилось, а морщинки беспокойства, обычно собиравшиеся на лбу, исчезли. Она была похожа на спящую принцессу или молодую безмятежную мать. У тебя к горлу подступил плотный комок печали, но ты проглотил его. На полу вокруг дивана валялись футболки, разложенные в бесформенные кучи «на выброс» и «на пожертвования». Рядом стоял пустой ящик комода, куда она начала складывать рубашки, которые оставляла себе, но далеко в этом не продвинулась, и опечаленная заминкой стопка сложенных футболок в ящике упала набок. Ты присел на корточки и начал потихоньку складывать их заново. Это не заняло у тебя много времени. Ты хорошо умеешь складывать одежду, и вскоре она выстроилась в ящике высокими ровными стопками.
Ты осмотрел результат своих трудов. «Так лучше?» – мысленно спросил ты у рубашек, но они не умеют читать мысли, поэтому ничего не ответили. Ты подозревал, что на самом деле им все равно, но, по крайней мере, ящик стал выглядеть красиво. Может быть, проснувшись, мама подумает, что рубашки сложились сами собой. А может, догадается, что это ты их сложил, и простит тебя за то, что ты опять ушел без спроса.
На улице гудение стало громче, словно пчелиный рой разгневался еще больше. Ты пошел по переулку в сторону звука. Дойдя до маленького парка и увидев заполонившее его людское море, ты, понял, что добрался до источника. Ты еще никогда не видел на этом островке леса столько людей – они бродили с гневными плакатами в руках вокруг палаток лагеря бездомных. По периметру вокруг парка стояли полицейские машины с мигалками, а неподалеку выстроился спецназ со щитами и оружием. Оружие хочет убивать, поэтому ты натянул капюшон и слился с толпой. Посреди парка ты заметил Джейка и других парней, одетых во все черное, и ты свернул в сторону, но тебя заметили собаки. Светлый кобель Райкер залаял, а потом Джейк поднял голову и тоже увидел тебя.
– Эй, Би-бой! – позвал он. – Сюда!
И тут же сзади появилась затянутая в черное рука и схватила тебя за шею, раздавливая твою голову в захвате и обдавая тебя сладким запахом марихуаны и искусственной кожи. Металлическая молния оцарапала тебе скулу. Ты царапался и извивался, пытаясь вырваться, но удушающий захват усилился, и знакомый голос прорычал тебе в ухо:
– Расслабься, Бенни-бой. Без обид, ладно? – Ты не видел, но знал, кто это. Ты кивнул, но ему этого было недостаточно.
– Точно? – повторил голос, теперь громче. – Скажи это вслух!
– Точно, – выдохнул ты, и рука расслабилась. Ты закашлялся и отстранился, а когда обернулся, увидел Фредди. На нем была лыжная маска[72], сдвинутая на лоб. Налитые кровью глаза вращались в глазницах, а в руках он держал бейсбольную биту.
– Вот это уже больше похоже на правду, – сказал он, хлопнув тебя по плечу, а затем обнял одной рукой. – Мы теперь приятели, верно? Прости и забудь. Главное – не психуй.