– Это просто восходящий поток воздуха, – сказала она.
– Это ты так думаешь.
Чай не успел остыть, когда телефон зазвонил еще раз.
– Ты права. – Джевон говорил, понизив голос. – Я стою у двери Переплетной. Он там, внутри.
Кори поставила чашку на стол.
– С ним все в порядке?
– В общем, да. Просто сидит там на старом резаке для бумаги, странно так улыбается и напевает что-то себе под нос. Я его позвал, но он не отвечает.
– Ладно, слушай. Я сейчас возьму «Убер» и…
– Он голый, Кор. На нем нет никакой одежды.
– О, боже. С ним что-то случилось?
– Да кто знает. Но ты же понимаешь, что я должен об этом доложить?
– Погоди. Немножко подожди. Пожалуйста.
– Ну, давай быстрей.
Он сидел на краю старого станка «Quintilio Vaggeli», а длинное лезвие, изогнутое, как ятаган, нависало у него над головой. Кори смотрела на него, стоя в дверях. Вроде бы, он не был ранен и не собирался себя поранить, и он был не до конца раздет. На нем были трусы, а остальная одежда сложена аккуратной стопочкой на полу. Казалось, он пребывал в каком-то трансе: сидел, сложив руки на коленях, слегка раскачиваясь и напевая себе под нос. Колыбельную? Нет, детскую песенку. «Греби, греби, плыви на своей лодке». Босые ноги мягко покачивались в такт песне, а покрасневшие глаза смотрели куда-то вдаль, в пустоту. В воздухе стоял странный запах, смесь чего-то химического и чего-то еще, похожего на кислое молоко, – и все это смешивалось с запахом старой бумаги и клея. Вокруг Бенни на столешнице резака и на полу под ним лежали маленькие белые сугробы из сотен кусочков бумаги. Он неплохо позабавился с итальянским инструментом.
– Бенни? – позвала Кори.
Он моргнул, но не откликнулся. У него все еще было лицо и тело маленького мальчика, худая узкая грудь, округлый живот, гладкие щеки были мокры от слез. Кожа золотистого цвета, а волосы слиплись, словно от чего-то клейкого, и торчали пучками в разные стороны. Голос все еще высокий и надломленный. Тихо по реке…
– Бенни, ты меня слышишь? – Кори шагнула ближе. Его губы едва шевелились, и казалось, что песня исходит откуда-то издалека, из дальних уголков Переплетной или даже из-за пределов Библиотеки. Прислушавшись повнимательнее, Кори услышала эхо, так что песенку вместе с Бенни пел еще один голос, или десять, или десять тысяч, и все они в меланхоличной гармонии повторяли эти слова.
Весело, весело, весело, весело, жизнь – всего лишь сон…
Много ли ты из этого помнишь, Бенни? Или ты отгородился и от этих воспоминаний?
Сначала вошел ночной охранник, потом он ушел. Затем появилась маленькая библиотекарша, которая осталась и попыталась заговорить с тобой. Потом охранник вернулся с полицейскими. Один за другим они входили в Переплетную, двигаясь медленно, чтобы не напугать тебя. Они говорили тихо, настороженными голосами. Они не знали, чего от тебя ждать, почему ты там сидишь или что ты чувствуешь. Они видели только маленького мальчика в белых трусах, который забрался на промышленный резак для картона и сидит там, сложив руки чашечкой на интимном месте, а над его головой нависает длинное изогнутое лезвие.
Ты мог бы объяснить, что твои руки сложены так для комфорта и безопасности. Выражение твоего лица, довольная полуулыбка и отстраненный взгляд могли бы успокоить пришедших, но почему-то не успокоили. Мальчики не должны сидеть на резаках и держаться за свои интимные места в общественных. Мальчики не должны раздеваться в библиотеках посреди ночи. Ты мог бы объяснить, что снял одежду, потому что от нее воняло слезоточивым газом и скисшим молоком, а от острых паров у тебя болели глаза. Ты мог бы сказать им, что лезвия любят резать, и даже несмотря на то, что ты подружился с этим резаком, ты принимал должные меры предосторожности. Но ты ничего не объяснил, и поэтому они не поняли. Возможно, нам следовало бы убедить тебя поговорить с ними и объяснить свое поведение, но мы этого не сделали. Честно говоря, у нас даже мысли такой не возникло. Книги не препятствуют мальчишеским выходкам. Книги ценят вашу эксцентричность, а кроме того, мы ведь были заняты, не правда ли? У нас с тобой состоялся наш первый настоящий разговор. Мы с тобой были далеко, очень далеко.
Один за другим входили незваные гости и слышали, как мы поем. Помнишь? Мы пели «раунд», тот самый «вечный» канон[77], который пели твои родители, а ты слушал его из маминого живота. Наши голоса сливались с бессвязными звуками несозданных книг, которые появлялись в Переплетной и исчезали, как призраки; перекрывающиеся куплеты сбивали с толку незваных гостей, и в этом был свой смысл. Мы пели так, чтобы они не расслышали за текстом этой вечной колыбельной нашу с тобой тихую беседу. Наши слова в ту ночь звучали друг для друга. В каждом мальчике есть книга, Бенни, но не каждый мальчик может услышать ее текст. Не каждый мальчик готов слушать.
В ту ночь ты слушал. Может быть, причиной была первозданная сила Переплетной, или твой контакт с разъяренной битой, или возмущение и замешательство людей на улицах. Может быть, в тот момент тебе нужна была книга, чтобы разобраться в окружающем мире. Но какой бы ни была причина, ты действительно слушал нас, и мы были тебе благодарны.
Ты помнишь наш разговор? Помнишь, где мы побывали и что мы там видели? Переплетная стала нашей точкой доступа, той точкой в пространстве, которая содержит все остальные точки, и в ту ночь ты был совершенно свободным мальчиком, крошечным астронавтом, совершающим свой первый прыжок в бесконечную и непознаваемую вселенную. Ты впервые смог увидеть голоса вещей, которые ты так долго слышал, всю эту шумную материю, боровшуюся за твое внимание. Своим сверхъестественным слухом ты мог с абсолютной ясностью воспринимать извилистые формы и контуры звуков, которые издает материя, перемещаясь сквозь пространство, время и разум. Некоторые из этих звуков были настолько прекрасны, что заставляли тебя громко смеяться и хлопать в ладоши от восторга, а другие были такими грустными, что по твоему лицу текли слезы. Ах, какие у нас были видения!
Контейнеровозы, сверкающие в лунном свете у берегов Аляски. Пирамиды серы, желтеющие в тумане. Опустошенная луна со своими кратерами; планеты, звезды и астероиды; черная как смоль ворона с бриллиантовой тиарой; стая резиновых уточек, кружащихся в тихоокеанских водоворотах. Молодая девушка, замирающая при звуке шагов, и сверкающая в небе Андромеда. Секвойи горят свирепым пламенем, а в глубоком океане черная гринда[78] несет на носу своего мертвого детеныша, и в это же самое время морские черепахи плачут солеными слезами в пластиковые сети.
Невозможно выразить словами эту бесконечность Бессвязного!
В одно и то же мгновение мы становились свидетелями становления созвездий, скоплений движущейся материи. Мы воспринимали динамичный поток вибрирующей материи, оформляющейся в виде мрамора или бейсбольной биты, кроссовок или истории, джазовой импровизации или вирусной инфекции, яйцеклетки или старинной серебряной ложки.
Мы видели богатые месторождения серебра в Серро-де-ла-Буфа[79], где трудились рабы Сакатекаса, обогащая испанскую корону; из того серебра была выплавлена та самая ложка, которая кормила тысячи ртов – разинутых, голодных, молодых и старых, красных и румяных, вонючих и кривозубых, прежде чем отправиться в сумке иммигранта обратно через океан, в Новый Свет. В Бронксе она была украдена мелким воришкой. В Хобокене она заглянула в ломбард, а затем еще в один в Рино, прежде чем отправиться на запад, на край континента, к своему нынешнему месту упокоения в забитом водосточном желобе на карнизе средней во всех отношениях школы где-то на севере тихоокеанского побережья Америки.
Между прочим, она кормила и тебя. Устроившись на подставке промышленного резака, ты видел, как твоя мать кладет этой ложкой банановое пюре в твой младенческий ротик. Раскачиваясь при этом в кресле-качалке. Напевая тебе про корову и луну. Хэй, диддл-диддл. Глядя на это, ты плакал.
Все это ты видел и чувствовал одновременно. Как такое возможно? Потому что в Переплетной, где явления еще не переплетены, а истории еще не научились вести себя линейно, мириады событий возникают одновременно, происходя в один и тот же настоящий момент, совпадающий с твоим. Освободившись от истории, ты видел становление вселенной, облака звездной пыли, эманации теплого маленького пруда, из бурления которого зародилась вся земная жизнь. В ту ночь в своем несвязанном, непереплетенном состоянии ты повстречался со всем, что было и когда-либо могло быть: формой и пустотой, а также отсутствием формы и пустоты. Ты почувствовал, каково это – полностью открыться, слиться с материей и впустить в себя все.
В том числе и нас. Ты впустил и нас, и, оказавшись внутри, мы смогли получить доступ к твоим органам чувств и понять, наконец, каково это – видеть глазами, слышать ушами, обонять носом, пробовать на вкус языком и прикасаться кожей, а это, в конце концов, именно то, чего хотят книги. Нам нужны тела, и впервые мы смогли представить, каково это – иметь тело. Мы смогли воспринять сознание, порождаемое телом. Мы подарили тебе непереплетенный мир, а ты в ответ подарил нам это.
Часть четвертаяБольница
Ребенок пробирается по едва различимым тропкам. Читая, он затыкает уши; книга лежит перед ним на высоком столе, и одна его рука всегда покоится на странице. Для него приключения героя рождаются из кружащихся букв, похожих на образы и послания падающих снежинок. Он дышит одним воздухом с участниками описываемых событий. Он общается с персонажами гораздо теснее, чем взрослые. Он несказанно тронут их деяниями, словами, которыми они обмениваются, и, вставая из-за стола, он в несколько слоев покрыт снегами чтения.
Вальтер Беньямин «Улица с односторонним движением»