Но даже мою Книгу все труднее расслышать. Не знаю, в чем тут дело. Вот, давайте покажу.
– Эй, Книга! Ты здесь?
Видите? Не отвечает. Но я знаю, что она еще слушает.
Был уже декабрь, когда я наконец вернулся домой. На крыльце не было никаких надписей «Добро пожаловать домой», и на кухне никаких поздравительных плакатов. Никаких воздушных шаров. Просто несколько красных пластиковых пуансеттий в вазе на чисто прибранном столе, и это было красиво и немного по-рождественски. Все остальное в доме было тихим и почти нормальным. Вещи, которые нужно выбросить, уже лежали в мусорном контейнере, оставалось только отобрать вещи, которые можно продать или подарить. Мама позвонила Кори, та связалась с Владо, который привел на помощь команду словенцев. Мы с мамой стали сортировать, а они перетаскивали вещи в белый фургон. Мама довольно неплохо держалась, хотя поначалу она сопротивлялась мне, но я ведь уже в суде доказал, что у меня хороший контакт с вещами. Я знаю, чего они хотят.
– Мам, ты должна меня выслушать.
– Да, Бенни. Я слушаю.
– Я точно знаю, что папины пластинки хотят остаться, но вся его одежда и обувь хотят убраться отсюда. Им нужно отправиться туда, где они будут полезны, и рубашек это тоже касается. Им не нравится идея быть разрезанными на куски и сшитыми в лоскутное одеяло. Они думают, что это просто глупо.
– Но памятное одеяло? Наполненное приятными воспоминаниями о твоем отце…
– Это твои воспоминания, а не их. Это рубашки! У них своя жизнь. Они не хотят быть постельными принадлежностями.
Мама вздохнула и кивнула Владо:
– Хорошо, можете забрать всю одежду. Все, что есть в шкафу. Только пластинки оставьте.
– И проигрыватель тоже пусть оставит. Но можно забрать все папины книги и его инструменты. Они должны играть.
– Но, может быть, ты захочешь когда-нибудь поиграть на них…
– Нет. Я никогда не буду на них играть. Я не смогу так, как отец… и так, как им хотелось бы.
Она открыла футляр с кларнетом и аккуратно собрала инструмент.
– Ему грустно, – сказала она, проводя пальцем по его блестящему корпусу.
Моя мама имела в виду, что грустно ей – и это один из тех случаев, когда слова означают не то, что вы имели в виду, но то, что они означают, выражает ту же самую мысль.
– Да, – ответил я, глядя на папин кларнет, которому было неловко в ее руках. – Ему грустно. Очень, очень грустно.
Би-мен стоял на крыльце с блокнотом на коленях и составлял список пожертвований.
– А, юный школьник, – сказал он, увидев меня. – Как самочувствие?
– Нормально.
– Ребята из Любляны сделают все в кратчайшие сроки. Они профессионалы в области переработки отходов.
Я посмотрел через забор: на крыльце сидела миссис Вонг и наблюдала за работой словенцев. Она помахала мне рукой, и я помахал в ответ. Миссис Вонг теперь тоже была в инвалидном кресле. Вместе с креслом Би-мена и мамиными костылями, прислоненными к перилам, наш дом выглядел как дом престарелых или реабилитационный центр.
Миссис Вонг вернулась домой через пару дней после меня. Моя мать просто офигела, когда увидела, как Генри катит свою по подъездной дорожке.
– Ой! – начала она, как обычно, когда выпаливает все, что приходит ей в голову. – Я думала, что вы…
Она все-таки остановилась и не сказала «умерли», так что, похоже, все-таки идет на поправку. Но миссис Вонг вряд ли обиделась бы. Она тоже говорит прямо в лицо все, что взбредет в голову:
– Эй, Толстушка! Наконец-то ты как следует прибралась!
Тогда Ма снялась с тормозов и договорила:
– Я думала, вы умерли! Что случилось?
– Ха! – фыркнула миссис Вонг, указывая большим пальцем на Генри. – Разве что в его мечтах! Негодный сын пытается украсть мой дом. А я говорю: перебьешься. Я умру только здесь, в своей постели.
Она что-то рявкнула Генри на своем кантонском диалекте, и он помог ей встать со стула и подняться по ступенькам. Позже мы узнали, что ей позвонили из Службы защиты детей и спросили насчет уведомления о выселении, которое Генри подал от ее имени. Она об этом впервые услышала и была в ярости. Она позвонила адвокату, и он рассказал ей, что Негодный собирается выселить нас с мамой и продать дом, и миссис Вонг сразу же разрушила эту затею, а это значит, что нам все еще есть где жить.
Мусорный контейнер Негодного был заполнен до отказа, и после того, как фургон «Хлам-Улетай-Ка» уехал, на подъездной дорожке показался грузовик с подъемником, приехавший за контейнером. Я решил посмотреть и сел на ступеньки рядом с креслом Би-мена. Из платформы начал высовываться длинный гидравлический рычаг с большим крюком на конце. Крюк зацепил мусорный контейнер, приподнял его, тот накренился, и на миг показались мусорные мешки с мамиными архивами и прочим барахлом. Через край выпало несколько гирлянд и кусочков конфетти, а потом гидравлический рычаг медленно втянулся и затащил мусорный контейнер на платформу.
– Как красиво! – вздохнул Славой, когда грузовик тронулся с места. – Ты так не считаешь, юный школьник?
По тротуару покатилась клоунская шляпа из фольги.
– Это мусор, – сказал я.
– Именно! Мы должны научиться любить свой мусор! Находить поэзию в наших отходах! Потому что это единственный способ полюбить весь мир.
Он вернулся к работе, а я еще немного посидел там, думая о любви. Мне хотелось расспросить его об Алеф: слышал ли он что-нибудь о ней, например, куда она подевалась, – но я знал, что он тоже скучает по ней, и не хотел расстраивать его напоминанием. Кейс с эпической поэмой «Земля» был приторочен к спинке инвалидного кресла упругими шнурами. Славой столько раз терял и чудом находил свою поэму, что теперь, когда она почти закончена, больше не хочет рисковать.
– Я не религиозный человек, – сообщил он. – Великий философ Карл Маркс однажды написал: «Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира и душа бездушных условий. Это опиум для народа». Может быть, вы учили в школе эту знаменитую цитату?
– Нет.
– А не мешало бы. В общем, как я сказал выше, я не религиозный человек, фактически атеист, однако теперь, когда я почти закончил писать книгу, я частенько ловлю себя на том, что молюсь: «Пожалуйста, Боже милостивый, не дай мне умереть, пока я не закончу свою книгу!»
Я представил себе, что моя Книга сказала бы о писательском эго, но решил не поднимать эту тему, а спросил его о Боге.
– Если ты не веришь, что Бог реален, то зачем Богу тебе помогать? Тебе не кажется, что он видит разницу между тем, кто действительно верит, и тем, кто просто притворяется?
– Бог – это история, – ответил он. – Я верю в истории, и Бог это знает. Истории реальны, мой мальчик. Они имеют значение. Если теряешь веру в свою историю, то теряешь себя самого.
Я задумался. Я никогда не рассказывал Би-мену ни о своей Книге, ни обо всех тех несвязанных вещах, которые она показала мне в ту ночь в Переплетной, ни обо всех тех историях, которые она рассказала мне о моей собственной жизни и которые я не знал или пытался забыть.
– У меня много историй, – сказал я. – Я начал терять их, но голоса напомнили.
– «Правда об историях состоит в том, что они – это все, чем мы являемся». Так однажды сказал известный писатель из племени чероки по имени Томас Кинг. Мы – это истории, которые мы рассказываем сами себе, Бенни-бой. Мы сочиняем себя. Мы сочиняем и друг друга.
«Интересно, есть ли в его поэме Алеф или, например, я. Это было бы очень странно – оказаться в чьей-нибудь еще поэме или книге».
К слову, о книгах, вот еще что произошло. Моей маме позвонила Кори и сказала, что Айкон, писательница-буддистка, по которой мама фанатеет и которой она изливала душу в письмах, проводит в Библиотеке встречу с читателями «Чистой магии», так не хотим ли мы пойти? Я не хотел, но мама очень хотела, так что я пошел с ней, решив: если станет слишком скучно, посижу на Девятом этаже. Мы пришли пораньше, и Кори отвела нас в кабинет главного библиотекаря, где уже сидела Айкон, и когда я вошел, она посмотрела на меня, и ее глаза расширились, как будто она узнала меня.
«Ах! Ты Каннон!» – сказала она, и я этого, конечно, тогда не понял. Я думал, она сказала, что я пушка[90], и хотя я много знаю о средневековом оружии и осадных машинах, в этом не было никакого смысла. Но потом другая женщина-переводчик, довольно хорошо говорившая по-английски, рассказала о Каннон с тысячей рук и одиннадцатью головами, которая слышит голоса кричащих существ. Я сказал, что да, что-то такое есть, а когда она сказала, что Каннон – буддийская святая сострадания, мама прослезилась и сказала: «О, да! Бенни очень сострадательный!» – а потом она обняла меня, и я не сопротивлялся, хотя успел возразить, что у меня только две руки и одна голова.
Потом Ма отколола действительно безумный номер. Она пришла на встречу с хозяйственным пакетом, и тут она открывает его и вытаскивает коробку с прахом моего отца, которую, очевидно, стащила с моей книжной полки. Она вручает его Айкон, и клянусь, если бы я знал, что она собирается это сделать, я бы категорически возражал, но такая выходка вполне в духе моей мамы. Айкон думала, что это подарок, и она такая: «Ах, как вы добры!» – но мама тут же объяснила, что нет, это прах моего отца, и рассказала, что мы не устраивали похорон из-за того, что он был буддистом. Она спросила Айкон, не может ли та благословить его или что-нибудь в этом роде, и Айкон, ни капельки не удивившись, сказала «конечно». И тут вдруг все по-серьезному этим занялись, и Кори с главной библиотекаршей расчистили место на одной из книжных полок и положили туда пепел. У Айкон был с собой маленький нагрудник, который она надела на шею, а в сумке оказались спички, свечка и деревянная коробочка с благовониями. Мне показалось немного странным, что она везде носит с собой этот набор и всегда готова к тому, что кому-нибудь могут понадобиться внезапные похороны, но для монахинь это, наверное, нормально.