окими бедрами. И с причудливым лицом странной формы, увенчанным выступами по бокам. У нее были широко посаженные глаза, клюв и крылья.
– Что это?
– Амулет на удачу. Положи его в безопасное место. И ключ тоже. Я не знаю, от чего он, но тебе может пригодиться. Не позволяй ни отцу, ни кому-либо еще найти амулет. Они расскажут отцу Эмиху, и тот объявит тебя еретичкой.
Мать с самого моего детства внушала мне необходимость хранить ее веру в тайне. Я даже не рассказывала Маттеусу ни о подношениях, которые она сжигала, ни об услышанных от нее проклятиях, ни о заклинаниях, отгоняющих неудачу. Она не многое мне рассказывала, потому что не хотела подвергать меня опасности. Когда я была совсем маленькой, на улице забросали камнями француженку, проповедовавшую евангелие Марии Магдалины. А вера матери была гораздо более еретической.
Я внимательнее присмотрелась к фигурке, тщательно вырезанной из мягкого черного камня. Та казалась почти скользкой. Я заметила когтистые орлиные ноги. И трехпалые руки без больших пальцев. На ощупь она была странно теплой. Я с благоговением взглянула матушке в глаза.
– Ты все повторяла, что твоя богиня обитает в предметах, в потаенных силах кореньев и листьев…
– Хаэльвайс. Сегодня я нарушила данное твоему отцу обещание дюжиной способов. Пожалуйста, не проси меня сделать это еще раз.
Я вздохнула и закрыла рот.
– Все твердят об удовольствии от действа, – сказала вдруг мать, как бы захваченная иной, обособленной мыслью. – И в этом есть правда. Конечно же, есть. Но самое лучшее в нем – это дети, которых оно приносит. – Она обхватила мой подбородок рукой, поворачивая меня к себе.
Я кивнула, к горлу подступил комок.
– Ты подарила мне такую радость, представляешь?
Глава 4
Я спрятала ключ и фигурку матери-птицы в свой кошель, где отец их не нашел бы, и каждую ночь перед сном разглядывала амулет. Иногда, когда я оглаживала ее изгибы, черный камень нагревался у меня под пальцами, а воздух казался тяжелее обыкновенного. Она очаровывала, одновременно безобразная и прекрасная. Завораживала. От нее веяло миром из-за стены, в котором убеждения матушки принимались, а мои обмороки не посчитали бы свидетельством одержимости.
Каждый вечер я потирала каменные изгибы, шепча молитвы об исцелении матери. Не то чтобы эти молитвы что-то меняли. Иными ночами, лежа в своем чулане, я, признаюсь, едва не теряла веру. Я задавалась вопросом, а не похожи ли боги моего отца и матери на киндефрессера: не люди ли сочинили эти истории, чтобы влиять на других людей. Но каждый раз, когда меня охватывали сомнения, я вспоминала о завесе между мирами и о том, как чувствовала души, входившие в тела и покидавшие их. Некий потаенный мир проглядывал из-под мира, известного нам. Я его ощущала. Как ощущала силу женщины-птицы, обхватывая ее пальцами.
Шли недели, а Маттеус так и не постучал в мою дверь. Он, разумеется, не делал предложения. Мне уже казалось, что я просто дура, позволившая себе поверить в матушкину болтовню. Та наверняка лишь пыталась меня приободрить.
Должно быть, успели разойтись слухи о том, что я сопровождала рождение сына мельника вместо матери. С тех пор никто не приходил звать ее на роды. Чем холоднее становилась осень, тем больше и больше она спала. Порой у нее отказывали руки и ноги. Когда она просыпалась, ее голос порхал по дому: шепотом, слабым ветерком. Она часто теряла нить разговора, растерянно глядя перед собой.
Отец стал стуком башмаков. С каждым днем я все дольше ждала звона его хольпфеннига в банке. Он не говорил мне ни слова, когда приходил, хотя всегда выкладывал на стол принесенную еду. Свежевыловленного сига, которого я обжаривала на огне и ела кусками, затвердевший полукруг сыра.
Созревали осенние овощи. Я собирала морковь и капусту, порей и обычный лук и вымачивала их в рассоле. Равняла камешки на могилах своих братьев, если их сбивали животные.
Однажды октябрьским вечером в нашу дверь постучали. Мать, как обычно, спала. Она даже не шелохнулась. Когда я обнаружила на пороге Маттеуса, сердце у меня затрепетало. Мы еще не виделись со дня, в который матушка упомянула о его намерениях. Я поймала себя на том, что задаюсь вопросом, не пришел ли он делать предложение, и со стыдом отбросила эту мысль.
Зайдя в хижину, Маттеус обвел взглядом кукол на полках в передней комнате. Он никогда прежде не ступал в наш дом, хотя стучался так бесчисленное множество раз. На столе потрескивали лучины. Бусины у окна колыхались на легком ветру, отбрасывая на пол блики. В углу поводила носом крыса. Кыш, захотелось мне сказать. Поди в свою дыру!
– Как твоя матушка? – спросил Маттеус.
– Не очень хорошо.
Он вздохнул, вытаскивая из кошелька нитку деревянных бус.
– Отец не знает, что я здесь. Мне пришлось улизнуть, пока он ушел с поручением.
Я постаралась скрыть разочарование. Все это время мои сомнения были верны. Его отец не хотел, чтобы мы встречались. С чего наши матери решили, что тот примет меня в невестки?
– Мы с матушкой хотели кое-что тебе подарить, – продолжил Маттеус. Он вложил бусы мне в ладонь и, сомкнув ее, не сразу убрал руки. – Они называются четками. Герцог Церинген вручил нам несколько штук, и мы подумали, что тебе одни тоже могут пригодиться. По ним читают «Отче наш», снова и снова, и подсчитывают повторения. Герцог говорит, что Бога чаще трогают многократные молитвы.
От его прикосновения у меня закружилась голова. Я раскрыла пальцы. Посмотрела на красивые бусины – гладкие деревянные жемчужинки. Неестественно тяжелые.
– Ты точно готов их мне отдать?
– Увы, это своего рода прощальный подарок. Я должен сопровождать отца в поездке. Он говорит, мы не вернемся до Великого поста.
– Ох, – тихо отозвалась я. До него оставалось четыре месяца. – Куда вы отправляетесь?
– Герцог Церинген дает пир в Цюрихе. Он хочет, чтобы мы пошили новые наряды для всей его семьи. Крашенные кермесом, ярко-алые, расшитые орлами с их фамильного герба. – Он взял мои ладони в свои. – Когда мы вернемся, все будет по-другому. Обещаю. Я стану заходить чаще. Я поговорю о тебе с отцом во время этой поездки.
Меня захлестнуло стыдом. Я отдернула руки.
– И что ты скажешь? – Голос у меня задрожал. – Что вообще можно сказать?
Он посмотрел на меня глазами, полными боли.
– Правду, – ответил негромко. – Что ты мне дорога.
Я снова подумала о словах матери; о том, что он хотел на мне жениться. К горлу подступили непрошеные рыдания. Я проглотила их и отвела взгляд. Крыса наблюдала за нами из угла, поводя хвостом.
Маттеус продолжал смотреть мне в глаза.
– Мы с матерью пытались его убедить, но… – Он покачал головой. – Тебе ли не знать, какими бывают отцы.
Я заставила себя кивнуть.
Он привлек меня к себе и надолго задержал в объятии, крепко обхватив руками. Плечи у него стали такими широкими. Мне мучительно хотелось, чтобы он меня поцеловал.
– Поди отсюда, – сказала я, оттолкнув его, чтобы прекратить об этом думать.
Он, смеясь, убрал волосы у меня со лба. Увидел в моих глазах слезы и двинулся к выходу, не желая причинять мне больше боли.
– Я зайду, как только мы вернемся. Обещаю.
Едва за ним закрылась дверь, крыса метнулась обратно в нору.
Молельные четки оказались неожиданным утешением. Я хранила их в кошельке с амулетом матери-птицы, которую стала вынимать все реже и реже с течением времени. Может быть, потому что бусы подарил Маттеус. А может, потому что их не приходилось скрывать от отца. Днем четки были при мне, в любую свободную минуту я молилась за мать. И каждую ночь у себя в спальне тоже нашептывала «Отче наш», считая повторения на бусинах, пока не усну.
Однажды утром матушка чувствовала себя достаточно хорошо для беседы, и я рассказала ей о том, что приходил Маттеус.
– Как вы поговорили?
Я вздохнула. Мои беды стали бы для нее лишней ношей. Я попыталась придумать, как все объяснить, но не огорчить ее.
– Они с отцом едут в Цюрих. Герцог Церинген устраивает пир. Так что Маттеус не вернется до Великого поста.
– Он что-нибудь сказал о своих устремлениях на твой счет?
Я не ответила на ее взгляд, надеясь сменить предмет разговора.
– Что постарается повлиять на отца в эту поездку. Яснее будет по их возвращении.
Матушка задумчиво кивнула, теребя одеяло. Через мгновение подняла голову:
– Если его отец не даст благословения, можно обвенчаться и без священника.
Это мысль меня захватила.
– Как?
– Встать рука об руку и дать друг другу обет. Слова сами по себе имеют силу. – Мать обхватила мою ладонь своей и сжала пальцы. – Посмотри на меня, Хаэльвайс. Это важно.
Глаза у нее пылали так яро, что мне захотелось отвести взгляд.
– Их путь – не единственный, – сказала она. – Запомни.
Шли недели, состояние матушки ухудшалось. Лоб у нее горел. Она едва бормотала слова. Постоянно то мерзла, то кашляла от дыма, которым полнился дом из-за разведенного огня. К декабрю кожа у нее полностью пожелтела. Глаза, казалось, были готовы выскочить из черепа. Она отекала, щеки распухли. Не могла больше вставать с постели. К тому времени стало ясно, что боролась она определенно не с лихорадкой, бродившей в округе, потому что та либо отступала, либо убивала жертву за несколько дней. Я рьяно молилась о ее выздоровлении, перебирая четки по дюжине раз в день. Отец просил епископа прислать священника с благословением, но лихорадка подкосила такое множество горожан, что ко всем церковники не поспевали.
Одним утром я стояла у ее топчана, заламывая руки и не зная, что еще предпринять. Мать уже несколько часов не могла пошевелиться и с трудом дышала. На столике у постели поблескивало успокоительное снадобье, оставленное лекарем. Я вылила из склянки в два раза больше обычного и поднесла чашку к ее губам. Оно подействовало мгновенно. Матушка сразу же успокоилась. Опустила веки. Уснула.
Придя в себя, она снова смогла двигаться. И с улыбкой прочла своим странным шепотком детскую считалку: