– Пять, шесть, ведьма. Семь, восемь, доброй ночи.
Глаза у нее увлажнились и засияли, она погладила складку шерстяного одеяла и посмотрела на меня. Проворковала:
– Красавец. Только погляди! Такой красивый котеночек!
Что мне оставалось, кроме как тоже его гладить с разрывающимся сердцем?
Тем же вечером пришел еще один приступ паралича. Они, судя по всему, учащались. Матушкины глаза в страхе метались по комнате. Я снова споила ей зелье, и она уснула.
До ее следующего пробуждения прошли часы. Когда она очнулась, котенок вернулся. Я погладила его вместе с ней и спросила, какого он цвета. Синего, сказала матушка. Я подумала о том, как до странного много она смеется.
На закате она пожаловалась, что ей жарко, хотя в тот день выпал первый снег. К тому времени как стемнело, в доме стало настолько свежо, что огонь в передней комнате едва согревал ее спальню. Я его потушила, скинула с нее одеяло и отворила ставни, впуская холод. На небосклоне не было луны, только мешанина из звезд. Булыжники мостовой укрывала мелкая снежная пыль. Я намочила кусок ткани и положила матери на лоб. Та наконец уснула.
Когда она вновь открыла глаза, в них загорелся свет.
– Хаэльвайс, – прошептала матушка, с трудом выговаривая слова. – Я тебе кое-что оставляю.
Когда ее голос прервался, я в испуге потянулась к ее руке, думая, не налить ли новый глоток снадобья.
– У тебя есть дар, – прохрипела она. Открыла рот один раз, другой, будто рыба, отчаянно пытаясь договорить. Опустила взгляд себе на грудь. И через мгновение одними губами, медленно и осторожно повторила два слова: есть дар. Глаза у нее распахнулись. В тот же миг воздух в комнате загудел от знакомого напряжения. Завеса поднялась. У меня перехватило дыхание. Я стиснула ее пальцы.
– Матушка.
Но та лишь смотрела широко раскрытыми глазами на стропила. Во взоре застыл ужас, тонкие губы сжались в букву «о». Мгновение спустя ее рука в моей обмякла.
Нет. Слово само собой понеслось по кругу у меня в голове. Нет, нет, нет…
Я села на колени рядом с ней, крепко держа ее за руку и умоляя не бросать меня. Я чувствовала, как нечто убывает, чувствовала притяжение потустороннего мира. Глядя на рот матери, на ее грудь, я молилась о том, чтобы она сделала еще один вдох.
Росистая взвесь, излившаяся из ее горла, была серебристого оттенка, цвета воды – была шепотом ветерка. Она прошла сквозь меня, покидая этот мир, и я задрожала. Глаза затуманились слезами; напряжение в комнате рассеялось. Остались только холод, проникающий в окно, и тело моей матери на постели. Моя мать, но не она; ее тело, но не оно. Желтое лицо, стеклянные зеленые глаза, завитки седеющих волос.
Вскоре я перестала воспринимать тело перед собой, осознавая лишь воспоминания, повторявшиеся в мыслях. Я смотрела на все, что матушка когда-либо для меня делала, слышала песни, которые она пела, и сказки, которые рассказывала, видела всех алхимиков и целителей, которых она находила. Я вспоминала, как она учила меня определять приближение зимы по тому, что паук возвращался в свое логово, и читать смысл птичьих трелей во все времена года. Некоторое время спустя – не знаю, сколь долгое, – позади меня раздался звук. В дверях замер отец. Он зажег лучины в передней комнате. Я посмотрела на его темную фигуру, заслонившую свет, думая о том, сколько же он там простоял. Отец долго не двигался с места, опираясь рукой о дверной откос. Потом снял шапку и склонил голову.
Он знал. Внутри у меня разлилось облегчение. Говорить ему об этом самой было бы кошмарно. Через мгновение отец вошел, стуча по полу башмаками. Посмотрел на стропила и перекрестился. Губы у него зашевелились, он принялся читать молитву с непроницаемым выражением на лице. Не глядя мне в глаза. А потом вышел, захлопнув за собой входную дверь, и в мое сердце закралось мучительное чувство вины. Я вспомнила, что в его глазах в недуге матушки повинна я. В переднее окно было видно, как он быстро и целеустремленно уходит по улице к площади.
Я закрыла ставни и пошла в чулан полежать, дрожа от холода. Сунула четки и амулет птицы-матери в кошелек, чтобы больше на них не глядеть. Я знала, что должна воспринимать смерть матушки как часть Божьего замысла, но вместо этого чувствовала себя преданной. Сотни раз я прочла «Отче наш», и каждая из этих молитв звучала впустую. Бог моего отца оказался не лучше, чем богиня матушки, чей «счастливый» амулет, как я теперь поневоле думала, был не чем иным, как возвеличенной безделушкой.
Я не надеялась заснуть. Невозможно было перестать думать о теле матери в соседней комнате. И об ее последних словах о том, что она мне что-то оставляет, о том, что у меня есть дар. Все это не имело смысла. Я пролежала так долгие часы, но в конце концов сумела ускользнуть от себя в сновидение. Мне снилось, будто я готовлю, одну за другой бросая приправы в густой отвар, пахнущий луком и землей. Помешивая в котле, я догадалась, что это волшебное средство. Отнесла целый черпак матушке, которая в мире моего сна оставалась живой. Та выпила отвар и встала с постели.
Проснувшись, я не сразу поняла, что сон был ненастоящим. Я уставилась в потолок. Глаза защипало. Сердце застучало в ушах, и бесконечно тихий звук, шелест печали, вырывался у меня из горла.
Время в ту ночь превратилось в бесконечную ленту. Расплелось, обмоталось вокруг меня. Крепко связанная им с каждым мгновением, я едва могла дышать, лежа на соломе в темном чулане. Даже крысы в стенах как будто едва шуршали.
Миновали годы, или так мне казалось. Я стала вышагивать по передней комнате. Небо за окном было черным и безлунным. Звезды осыпались с него снегом. Я чуть не сошла с ума, прежде чем услышала стук башмаков отца и ощутила запах спиртного, окруженный которым тот нырнул под притолоку двери. Он не сказал мне ни слова, но я поняла, что могу спать, пока мы дома вдвоем.
Проснулась я только к полудню. В доме висел сладковатый аромат, словно от смеси какой-то пряности с хвоей. Сунув ноги в башмаки, я на цыпочках прокралась в заднюю комнату и обнаружила, что тело матушки исчезло. На топчане не было одеяла. С досок сняли даже тюфяк.
В передней комнате в кольце огня тлела солома. В доме стояла невыносимая жара, в воздухе висел густой чад. Отец сидел за столом в той же одежде, что и прошлой ночью, башмаки и ногти у него были в грязи. Пол покрывали лужи. На столе в кадильнице лекаря тлела одна плитка древесного угля. От него поднимался тонкий серый дымок, наполняя комнату тем сладким запахом. Отец молча кивнул, посмотрев на заднюю дверь. Я выглянула наружу и увидела, что снег в саду равномерно утоптан.
Вид этого снега, блестевшего на полуденном солнце, меня раздавил. Он похоронил ее без меня.
– Как ты мог? – спросила я надломленным голосом, вернувшись к нему.
Отец уставился на меня с отсутствующим лицом. Слишком оцепеневший, чтобы отвечать, осознала я. Мне хотелось спросить, нашел ли он священника или похоронил мать в одиночку. Потом я заметила, что в банке у двери не осталось ни одного хольпфеннига.
Все это время он копил на ее погребение.
Глава 5
Спустя три недели со смерти матушки, в канун Рождества, я стояла перед пустым чуланом, проклиная себя за то, что забываю кормить кур. Я не выходила к ним долгими неделями, а теперь отец попросил меня приготовить рождественский ужин. Было бы так просто выбраться в лес за южными воротами и подстрелить фазана; но тогда стражники обвинили бы меня в браконьерстве, попытайся я пронести добычу в город. Мать всегда тратила пфенниги, заработанные шитьем кукол, на покупку еды для праздничных дней. Мысль о том, чтобы продавать их без нее, разбивала мне сердце, но вероятность остаться в сочельник в одиночестве тоже терзала.
Недоделанные куклы таращились на меня с полок пустыми тряпичными кругами лиц. Они бы превратились в хобгоблинов, попытайся я их дошить; мне еще предстояло научиться пользоваться иглой и при этом не колоться. Но матушка завершила с дюжину кукол перед тем, как захворать. Выбрав с одной полки Пельцмертель, а с другой – принцессу с ажурной вуалью и положив их в сумку, я замерла у порога.
Совет лекаря оставаться дома зловещим эхом зазвучал у меня ушах. На крючке у двери висел матушкин плащ. Ярко-голубой, окрашенный в ее любимый цвет мастером, которого мы не видели много лет. Мать говорила, что в краситель добавлено несколько секретных составляющих, на удачу. Все остальные в городе носили одежду из более распространенного темно-синего полотна, сделанного красильщиком. Мне захотелось пойти в ее плаще – дома я иногда заворачивалась в него, просто чтобы окунуться в родной запах, – но голубой цвет бы меня выдавал.
А потому я зашла в чулан и взяла платок и свое потрепанное серое одеяло, которым можно было укрыть лицо, надев его, будто плащ с капюшоном. Меня воротило от того, каким я стала изгоем. Все, чего мне хотелось с самого детства, – это обычной жизни: мужа, детишек, которым можно было дарить объятия и рассказывать сказки, работы повитухой. Отныне все это казалось невозможным.
По пути на рынок у меня урчало в животе. В воздухе пахло выпечкой и леденцами. Дети на улицах играли в снежки. Торговцы зазывали покупателей, предлагая пряники и вино к празднику. Сияло солнце, заливая бледным холодным светом блестящий снег, такой белый, что у меня болели глаза. У рождественского вертепа перед собором толпились завсегдатаи рынка, слушая певчих, наряженных пастушками и поющих на языке церковников. Я тоже остановилась послушать, держась немного поодаль, чтобы никто не видел моего лица. Песня что-то во мне всколыхнула – смутное воспоминание о другом кануне Рождества, в который мы с родителями так же стояли и слушали похожий хор. Меня настолько охватило грустью, что я испуганно вздрогнула, когда песнопение кончилось и все стали расходиться. Пока толпа текла мимо, я стояла затаив дыхание и надеялась, что никто меня не узнает.
– Куклы! – наконец выкрикнула нараспев через силу, плотнее кутаясь в капюшон. – Куклы на продажу!