хий внутренний голосок, это могла быть я – постыдным припевом, – только я бы несла его дитя.
Я смотрела на священника, сходящего к ней по ступеням, и руки дрожали от ярости. Я вспоминала, как прижимала к себе сына мельника – первого младенца, которому помогла прийти в этот мир, – и как мне хотелось его украсть. Если я не соглашусь стать любовницей Маттеуса, у меня может никогда не появиться собственного ребенка. А если соглашусь, нашими детьми будут гнушаться.
Священник начал церемонию, люди затихли, а выражение лица Маттеуса стало отчаянным. Вскоре пришло время произносить обеты. Феба проговорила клятву ровным голосом, словно смиренно принимая свою партию. Затем священник обратился к Маттеусу, и повисло долгое молчание; тот пристально оглядывал толпу. Когда он наконец меня нашел, лицо у него озарилось облегчением. Повторяя слова обета, он смотрел на меня, хотя имя назвал чужое. У меня запылали щеки, но я не отвела глаза.
А после священник благословил их союз и оплел им запястья традиционной голубой лентой. Горожане почтительно захлопали, поздравляя спустившихся по лестнице молодоженов, которых уже обступили обе семьи. Мать Маттеуса обняла его, улыбаясь и смеясь. Отец похлопал по спине, хорохорясь, будто петух, в своем безвкусном новеньком плаще и рубахе. Меня охватило отвращение к этому человеку. Я бросилась в гущу гуляк, державших путь на званый обед. И побрела мощеными улицами к северной части города, неохотно следуя за пестрой компанией в ярких, изысканных одеждах.
Во владение Маттеусу перешел дом Кюренбергеров на берегу озера у городских ворот. Темное, угловатое каменное сооружение под мрачно-серым небом делало место почти зловещим. За ним блестела вода. Сад был обнесен высокой стеной из таких же камней, что и само жилище. Над входом разномастные серые валуны плавной аркой уходили вверх. Деревянные ворота в проеме оказались не заперты, но петли проворачивались с трудом. Со створ смотрело резное украшение в виде солнца.
Зайдя внутрь вместе со всеми, я услышала бренчание струн, смех, людской говор и поющий мужской голос. В углу двора юноша немногим старше меня держал в руках искусно выделанную лиру. На нем был вычурный наряд из темно-зеленого бархата. Такой дорогой, словно тот украл его у князя. Миннезингер. Раньше я о них только слышала. Мне не доводилось оказаться на празднестве столь богатом, чтобы гостей развлекали нанятые артисты.
Осмотревшись вокруг, я почувствовала себя неуютно. По саду была расставлена дюжина столов, украшенных роскошными гирляндами, перьями и венками. Вдоль стен росли тщательно постриженные кусты бересклета. Через окно-бойницу в ограде виднелись волны, набегавшие на берег озера. Пока я высматривала себе место, рядом на траву мягко упало павлинье перо неистово-синего цвета, и меня окатило негодованием. Лишь эта зажиточность и сделала Фебу столь заманчивой партией в глазах отца Маттеуса. Будь такое богатство моим, он бы во мгновение ока решил, что я достойна его сына.
Но у меня уже урчал живот, а вокруг витали ароматы, обещавшие грандиозный пир, – пахло колбасами, горчицей, шалфеем и шафраном, сладким хлебом и кремовыми десертами – и потому я вместе с другими гостями выстроилась в очередь к чаше для омовения рук. Потом присмотрела себе маленький столик в углу поближе к воротам и села, немедленно принявшись злобно трепать одну из ближайших гирлянд в мелкие клочки. У меня ушло несколько мгновений на то, чтобы осознать свои действия и свой гнев и заставить себя прекратить. Я сунула руку в кошелек и потерла амулет, наскоро вознося всем внимающим богам молитву о том, чтобы не ударить никого по лицу раньше раздачи еды.
Мои воззвания прервались новыми волнами музыки. Лира под пером миннезингера зашелестела, словно листья на ветру. Это было одуряюще красиво. Голос молодой дворянки, вставшей за столом около артиста, звучал чисто и ясно:
Я сокола дикого выпестую,
Согласного слушать любой мой указ,
Но как только я скину клобук ему с глаз,
Он дорогу отыщет иную.
Миннезингер то и дело озадаченно поглядывал на молодых. Тем было явно не по себе. Феба прикрыла рот ладонью. По толпе побежали шепотки, приглушенные продолжением песни. Гостья рядом со мной, седая женщина в шелках, захихикала. Светловолосая девица напротив нее скривила губы в ухмылке:
– Сколько женихов уж посбегало от Фебы?
Старуха прокашлялась.
– Первому был не по душе ее норов. Второй прознал о третьем…
Я усмехнулась.
– Этот миннезингер. Кто он такой?
Старуха презрительно фыркнула.
– Людвиг Кюренбергерский, кто же еще. Вы, должно быть, из гостей жениха. – Она поправила брошь на горловине наряда и повернулась к собеседнице. – Ну хоть у первенца будет дворянская кровь.
Та рассмеялась. Я стиснула зубы и обратила все внимание к музыке. Следующая песня началась с надрывной ноты, заставившей меня тяжело вздохнуть еще до первых слов исполнителя. Я помнила эту мелодию по выступлениям бродячих артистов на рынке: так начиналась общеизвестная баллада о влюбленных, что знали друг друга с детства. Заметив взгляд Маттеуса, сидевшего за главным столом, я поняла, что он наверняка попросил ее исполнить с мыслями обо мне. В уголках глаз выступили жгучие слезы. Я уткнулась лицом в кубок и сделала большой глоток медового вина, чтобы скрыть свою скорбь. Жидкость согрела руки и горло, даря привкусы дорогих пряностей и веселья, ощутить которого я не могла.
К завершению песни мой кубок уже опустел, и служанка с кухни поспешила снова его наполнить. Пока я делала первые глотки, остальная прислуга начала выставлять на столы больше еды, чем мне когда-либо доводилось увидеть одновременно. С десяток видов колбас и горчичных подлив, жареных гусей, оленину, румяных запеченных перепелов и аж целого кабана. Я поневоле уставилась на клыки бедного создания. Вынесли даже тушку павлина с воткнутыми обратно переливчатыми голубыми перьями, колыхавшимися волшебным веером. Когда стали раздавать тарелки, голод взял верх над завистью, и вскоре я уже предавалась обжорству. После мясных блюд появились громадные вазы с фруктами. Ломтики груш, пропитанные пряным маринадом – мягкие, рассыпчатые и словно тающие во рту. Миндальный хлебный десерт, густой и липкий, будто восхитительно вкусный клей. Поглощая свою порцию и наверняка напоминая белку с набитыми щеками, я заметила, что за мной наблюдает Маттеус. И, устыдившись, поскорее все проглотила.
Когда разносили последнее блюдо, миннезингер поднялся и стал обходить столы, выслушивая пожелания. Едва я впилась зубами в ежевичный пирог, он кивнул, откашлялся и заговорил.
– Меня попросили спеть и свадебную, и похоронную. – Несколько мужчин за соседним столом принялись улюлюкать и хлопать себя по бедрам, пока сидевшие рядом женщины не воззрились на них с укором. После недавно подслушанного разговора о Фебе я поняла смысл этой шутки. – Что-нибудь праведное и что-нибудь злобное. Что-нибудь невинное и что-нибудь мудрое. – Миннезингер в притворном отчаянии всплеснул руками. – Непростая вы компания!
Седая женщина рядом со мной рассмеялась.
– Есть одна песня, над которой я сейчас тружусь, и в ней может оказаться все это разом, кроме разве что праведности. – Артист сморщил нос и посмотрел на Маттеуса. – Она сложена по новой сказке, никогда прежде не исполнявшейся. Жених не изволил раскрыть ее источник.
В толпе зашушукались. Маттеус за главным столом снова поймал мой взгляд, явно пытаясь что-то мне сказать. Заливаясь румянцем, я уткнулась лицом в свой бокал.
Миннезингер поднял лиру, ударил по ней пером, так что струны загудели, и вернулся на свое место в углу сада.
– Итак, баллада о беглой принцессе!
Я чуть не поперхнулась напитком. Речь была о моей сказке? Придуманной для Маттеуса? Он устроил это для меня? Все разом заговорили. До меня донеслись обрывки слов, что светловолосая девица напротив зашептала женщине рядом со мной: «Новая песня… Принцесса Фредерика… Князь Ульрих…»
Когда гомон улегся, миннезингер снова коснулся струн и принялся наигрывать мелодию, одновременно причудливую и грустную. То в ней сквозила история любви, то тихо сыпался снег. Гости отложили недоеденное, дожевали последние куски и взялись за напитки. Я повторила за остальными, в замешательстве допивая свой второй кубок вина. Зачем Маттеус пересказал певцу мою историю? Я думала, та была ему противна.
Все притихли, и миннезингер начал первый куплет:
Королева приданое шьет у окна,
С мужем делит постель, но бездетна она,
И в тоске нежный палец ужалив шипом,
Проливает кровь алую в снег под окном.
Когда он допел эти строки, в саду воцарилась тишина, нарушаемая только далекими громовыми раскатами. За стеной у берега плескались волны.
Невыносимо странно было слушать свою историю в чужом исполнении. Я больше не ела. Сидела, безвольно уронив руки на колени. Маттеус снова посмотрел на меня, и теперь мне открылся смысл его взглядов. Он понял, почему я рассказала ему такую историю. Понял и простил мне всю мою зависть и обиду. Он знал, как я люблю складывать сказки. И устроил это как подарок для меня.
На короткий миг мысли мои просветлели, будто клочок чистого неба показался в пасмурный день. Настроение поднялось. Потом все стало как прежде. Не все ли равно, что он обо мне думает, если рядом сидит она?
Вздохнув, я снова обратила внимание на миннезингера, который уже запел куплет о фее из кровавой розы. Окружающие позабыли про еду, увлеченные его словами. Женщины за моим столом. Мужчины за соседним, прежде хохотавшие над шуткой артиста. Все они ахнули, когда Златокосица устроила обручение принцессы с волко-князем. Все возликовали, когда девочка сбежала из замка.
Во мне боролись противоречивые чувства. Никто и никогда не стал бы слушать так меня, бедную девушку без дворянской крови в жилах. И тем не менее это моей сказке внимала собравшаяся знать, это развития моей истории все ждали затаив дыхание. Я украдкой покосилась на главный стол. Феба была в таком же восторге, что и остальные. Я втайне возликовала возможности увидеть, как она воспримет кошмарную концовку. И с огромным удовольствием дождалась мгновения, когда ночные птицы накинулись на принцессу, а пухлое лицо Фебы побелело от потрясения.