– Тебе будет дозволено оставаться здесь при двух условиях, – начала хозяйка, источая высокомерие. – Во-первых, ты должна говорить мне правду. Ясно?
Я кивнула.
– Во-вторых, тебе нельзя выходить из круга без меня. Важность этого трудно переоценить. Я полагаю, тебе известна история о княжне Урсильде.
Я снова кивнула, желая вернуть ее доверие.
– Когда ее мать отправила девочку сюда, отец Урсильды был в походе с королем. Вернувшись и обо всем узнав, он разъярился. Не потому, что Альбрехт христианин, – ведь он притворяется им при дворе; просто он понял, что я излечу страх, который он вбил в свою дочь, и помогу ей стать достаточно сильной, чтобы ему противиться. Забрав княжну домой, он выставил меня перед королем похитительницей и убедил Фредерика издать указ о моей смерти.
Я наверняка выглядела потрясенной.
– Суровое наказание за то, чтобы взять ученицу с разрешения ее родной матери.
– Альбрехт жесток. Волчья шкура принадлежала мужчинам его семьи веками. Это их изуродовало. – Кунегунда встретилась со мной взглядом, выражение лица у нее было резким, а голос глухим. – Порой крестьяне, идущие этими лесами, пропадают навсегда.
Я сглотнула, охваченная одновременно двумя чувствами: детской гордостью из-за того, что она хотела меня уберечь, и страхом перед рассказанным об Альбрехте. Мне сразу вспомнилась та неладность, что я ощутила в воздухе вокруг Ульриха, когда увидела его в волчьей шкуре, и я поежилась.
После обеда, когда Кунегунда позвала меня на прогулку, я пришла в восторг, почуяв возможность наладить этот ужасный день. Она сказала, что вдвоем покидать круг безопасно, потому что она сможет меня защитить, и что у нее вышли запасы кое-каких важных трав. Я пошла за ней к границе каменного кольца в надежде на то, что старушка воспользуется вылазкой как предлогом для беседы, но мои попытки завязать разговор были встречены лишь ворчанием. Ощущение чар, проносящихся на пороге между валунами, показалось мне еще слабее, чем утром.
Отказавшись от попыток разговорить Кунегунду, я попыталась довольствоваться красотой и буйством леса за пределами каменного круга. Этот горный склон был еще более диким, чем темная чаща, через которую я пришла к башне; подлесок кишел лисами, оленями и кроликами, в тени росли тысячи видов редких и ядовитых растений и грибов. Туман как будто побуждал процветать все, к чему прикасался.
Солнечные лучи в тех немногих местах, где мы под них выходили, почти не резали мне глаза. Хотя в тот день я не ела альрауна, порошок из крыжовника тоже явно помогал от чувствительности к свету. Вскоре мы наткнулись на замшелое дерево, и старушка попросила помочь ей собрать немного мха. Пока я складывала тот в корзину, она указала на густые заросли растений, напоминавших папоротник, которые я еще в детстве научилась не трогать. Спросила:
– Что это такое?
– Болиголов ядовитый, – быстро отозвалась я, горя желанием похвалиться знаниями. В середине лета он красиво расцветал, сейчас же, к зиме, от соцветий оставалось лишь несколько сухих семенных коробочек, которые не успел вытряхнуть ветер.
Кунегунда кивнула.
– Верно признала. Даже в такое время года. Твоя мать хорошо тебя обучила. Болиголов полезен в крошечных дозах, но избыток может вызвать головокружение и смерть. Повтори-ка.
Я обнадеженно улыбнулась и проговорила все вслух, хотя мне это было известно. Пока мы шагали, она продолжала учить меня названиям и применению растений. Кое-что из услышанного в тот день я уже знала от матушки, но были и новые уроки. В этой части леса росло много такого, чего я никогда раньше не видела. На пути к башне я с облегчением вознесла мысленную благодарность за то, что гнев Кунегунды начал таять.
Глава 14
За остаток первой недели моей жизни в Готель у нас сложилось что-то вроде расписания. По утрам Кунегунда отправляла меня на охоту, каждый раз требуя обещания оставаться внутри каменного круга. Мне попадались то кролики, то фазаны. Однажды я даже подстрелила гуся. Кунегунда проводила часы, зажаривая дичь. Ее рецепты до странного сильно напоминали мне о доме, но я не стала придавать этому значения. Каждый раз, как я приносила добычу в башню, она как будто все больше радовалась моему присутствию и говорила, что теперь питается лучше, чем за многие прошедшие годы. Во второй половине дня старушка начала обучать меня буквам и цифрам. В детстве я не смела даже мечтать о том, что мне выпадет шанс выучиться чтению. Меня завораживало то, как выведенные на странице знаки соответствовали звукам речи. Я безмерно полюбила читать. И вскоре уже самостоятельно проговаривала вслух названия из травника о местной растительности, который Кунегунда написала бледно-коричневыми чернилами, сделанными из перетертых трав нашего леса. Ее, казалось, впечатляла моя память на звуки и радость, с которой я усваивала слова. Пока она читала свои книги, я часами листала этот травник, так что наизусть запомнила каждый рисунок.
Меня восхищало то, как поразительно точно она изобразила живучку и баранец; виноградные лозы, обвивавшие края страниц. Плющи, колючки и диковинные цветы. Чудовищ и божеств, похожих на матушкиных кукол. Там были Водин и Купидон, Пельцмертель и Ламия.
Шли дни, и я перестала замечать покалывание в руках и ногах внутри каменного круга и туман в окружающем воздухе. А потирая вечерами фигурку, стала понимать, что ощущение присутствия матери делается все слабее и слабее, и сердце у меня ныло в разочарованной тоске.
Как-то ночью, когда я пробыла в Готель уже около недели, я потерла амулет и не почувствовала ничего. Ни гула, ни тумана, ни единого намека на то, что фигурка была чем-то большим, чем простой резной камешек. На один душераздирающий миг я задалась вопросом, было ли в ней вообще что-то особенное, или это я сама призывала призрак матери в своем горестном помешательстве. Но нет, Кунегунда ведь обещала добавлять в порошок столько альрауна, чтобы я могла слышать голос и дальше. Может, она забыла? Я пыталась придумать способ об этом узнать, но опасалась спрашивать, потому что фигурка была крайне щекотливым предметом для беседы.
– Кунегунда, – все же решилась я, спускаясь по лестнице на следующее утро. Она работала над рукописью за столом. – Можно кое-что спросить?
Та продолжала писать.
– Минуту. – Перо скользило по пергаменту, покрывая страницу неразборчивыми знаками вроде тех, что были на ручных зеркалах. Через мгновение хозяйка подняла глаза, явно раздраженная тем, что я отвлекаю ее от работы. – Да?
– Я больше не чувствую тумана, – сказала я, изо всех сил стараясь говорить ровно. – Который окружает башню. Когда я только пришла, воздух был разрежен, и эта дымка висела повсюду. А сейчас башня кажется обычным местом. Вы ведь тоже чувствуете туман? Что-то переменилось?
– Нет, – отозвалась она, опуская перо на стол с очевидно растущим беспокойством. Я не понимала, сердится она из-за того, что ей помешали, или из-за самого вопроса. Кунегунда глубоко вздохнула, явно стараясь оставаться спокойной. Когда она заговорила, голос у нее звучал сдавленно. – Я тоже больше не чувствую туман. Большую часть дней. Он приходит и уходит. Просто воспринимай его как запах. Если чем-то пахнет достаточно долго, ты перестаешь это замечать.
Я медленно кивнула. Объяснение казалось здравым. Я на мгновение задумалась, пытаясь понять, что же меня по-прежнему беспокоит.
– А еще я больше не слышу голос. Вы не забывали добавлять альраун в мой порошок?
– Конечно, нет, – отрезала она. – Я же сказала, что буду.
– И фигурка изменилась, – осторожно добавила я, всматриваясь в ее лицо и страшась расстроить старушку упоминанием об амулете. – Раньше она тихонько гудела, а теперь…
– То же самое, что с туманом, – ответила Кунегунда с предостерегающей ноткой в голосе и так отрывисто, что стало понятно, насколько она близка к срыву. – Не о чем тут тревожиться.
На следующий день дул такой сильный ветер, что с деревьев в саду попадали последние красные яблоки, а мы отложили книги, чтобы приготовиться к урагану.
– Запри ставни, – приказала Кунегунда, надевая фартук и собираясь на улицу. – Я скоро вернусь. Сегодня вечером будет последнее осеннее новолуние. Мы испечем яблочный штрудель и сделаем подношение. Аниса оставалось в самый раз.
– Штрудель, – воодушевленно повторила я. Мы с матушкой тоже всегда готовили его в этом месяце. Она говорила, что так издавна принято встречать начало темной половины года. Пока Кунегунда на улице собирала из-под деревьев упавшие яблоки, я торопливо обошла башню и позакрывала все ставни.
А когда старушка вернулась и протянула мне огненно-красное яблоко из своего фартука, я осознала – внезапно и неоспоримо, кто она такая. Темноволосая пышногрудая женщина из моих воспоминаний, бабушка, по словам отца, давно почившая.
Яблоко сияло у нее на ладони.
Я взяла его, ошеломленная тем, как все одновременно стало вставать на свои места. Печаль, с которой Кунегунда отозвалась на мои слова о смерти матери. Огромный сад. Запруда, которую я помнила из-за того, что мы действительно вместе в ней купались. Неудивительно, что матушка велела мне отправляться в Готель.
– Что такое, Хаэльвайс?
Яблоко выпало у меня из руки и закатилось под стол. Кунегунда проследила за ним взглядом.
– Язык, что ли, проглотила?
– Ты моя… – Я собралась сказать слово «бабушка», готовая броситься к ней с объятиями, но едва Кунегунда это поняла, как глаза у нее вспыхнули.
– Анаселан! – выкрикнула она, воздевая руки. Слово прозвучало с характерным ритмом, напоминавшим о том, как матушка ругалась на старом языке. Заклинание разнеслось по воздуху, искря силой. Грудь у меня сжалась, и страшная мощь высосала весь воздух из моих легких. Стало нечем дышать. Я схватилась за горло.
Увидев мой страх, она мигом пожалела о содеянном и уронила руки. Чары меня отпустили. Я судорожно втянула воздух.
– Нам нельзя об этом говорить, – сказала Кунегунда. – Твоя мать заставила меня поклясться. Тут в деле ворожба на крови.