Я медленно кивнула, хотя была больше сосредоточена на попытке отдышаться, чем на понимании сказанного. Как только воздуха снова стало хватать, я постаралась восстановить самообладание и осознать ее слова. Снаружи уже бушевал ураган. Ветер тоскливо завывал вокруг башни.
– Ворожба на крови?
Она яростно замотала головой.
– Такому я тебя обучать еще решительно не готова. Ты только прибыла.
Когда я окончательно пришла в себя, мы принялись готовить штрудель. Кунегунда как будто действительно за меня беспокоилась. И без конца просила прощения и спрашивала, все ли со мной в порядке. Смешивая тесто, она даже улыбнулась и назвала меня «малышкой» – так же, как когда-то обращалась ко мне матушка; похоже, это ласковое прозвище ей самой дали в детстве.
Я не могла поверить, что не замечала их сходства прежде. Теперь, глядя, как Кунегунда переплетает полоски теста, я явственно видела в ней тень матушки – плотно сжатые губы, исключавшие нежелательные беседы; движения запястий, выплетавших узор, – и мне мучительно хотелось с ней сблизиться так, как подобает родной внучке.
Пока штрудель пекся, мы приготовили ужин: гуся, которого я подстрелила утром, и грибы, что собрала по дороге домой. Птицу зажарили над огнем, а грибы протушили в котелке на гусином сале. Потом сварили пряное вино, приправленное анисом и сотней яблочных долек. Кунегунда сказала, что еда должна быть хорошей; что новолуние – переходное время, когда погода меняется и в ином мире тоже, так что молитвы туда переносятся естественным образом; поэтому сегодняшняя пища станет подношением Матери.
Я не смогла осознать смысл ее слов о потусторонней погоде, но от мысли о том, чтобы сделать пожертвование матушкиной богине вместе с бабушкой, мне захотелось плакать. Я вспомнила, как мы с матерью то и дело сжигали дары, когда отца не было дома. И стала гадать, позволит ли мне ритуал снова ощутить туман, чтобы повидаться с ней, как в первые ночи в башне. Меня пронзило отчаянной надеждой.
Пока гусь дожаривался, снаружи ворчал и грохотал гром, а в ставни бился шквальный ливень. Кунегунда вырезала мякоть из трех хлебных корок и наполнила каждую мясом, яблоками, сыром и восхитительно пахнущими грибами. Одну из хлебных плошек она опустила в корзину, разложив штрудель вокруг нее красивым кольцом. Затем подошла к двери башни и выставила все на землю снаружи. Я стояла позади, в надежде и нетерпении наблюдая.
Когда Кунегунда склонила голову, я повторила за ней.
– Матерь наша, – заговорила она, взяв меня за руку. – Всякое дело мы свершаем твоим именем. Прими эту пищу как подношение тебе. Благослови нас достаточным запасом дров, чтобы согреться, и достаточным количеством пациенток, чтобы прокормиться этой зимой. И охрани нашу башню.
От простоты ее молитвы у меня выступили слезы, а сердце наполнилось надеждой. На мгновение мне показалось, что я чувствую сгущающийся туман и потустороннее присутствие, но ощущение было настолько слабым, что я не могла ему доверять. Потом все прошло, и сердце у меня сжалось. Я отчаянно попыталась почувствовать это снова, но оно окончательно пропало. Кунегунда молча стояла рядом со мной – глаза закрыты, спина прямая, выражение лица завороженное. Очевидно, ее охватило некое ощущение, недоступное мне. Когда она открыла глаза, я поневоле всхлипнула. Разочарование было слишком сильным, чтобы я могла его вынести.
– Хаэльвайс. В чем дело?
Я сгорбилась, вобрав голову в плечи.
– Я ничего не ощутила. Я знаю, ты говорила, что так бывает, что это похоже на запах, но я же видела, что к тебе оно пришло.
Кунегунда подвела меня к креслу у очага и налила чашку кодла, чтобы успокоить. Оставив еду на столе нетронутой, опустилась в другое рядом со мной. Я долго сидела с закрытыми глазами, наполненная такой тяжкой печалью, что было невозможно пошевелить даже пальцем. Через некоторое время я поняла, что у нее изо рта исходят некие звуки, но не смогла заставить себя вникать в их смысл.
– Хаэльвайс, – повторила Кунегунда. На этот раз я очнулась от оцепенения. – Оно приходит и уходит. У нас нет над ним власти. Это должен был быть счастливый вечер. Ну что мне сделать, чтобы тебя подбодрить?
Я надолго задумалась. Мысли у меня едва ворочались от обманутых надежд. Ушло несколько глотков кодла, чтобы прийти в себя и осознать, что ее предложение дарует мне возможность. Я вяло переворошила все скопившиеся у меня вопросы, пытаясь выбрать, который задать первым, чтобы извлечь наибольшую пользу из ее жалости. Мне показалось, что если когда-нибудь и будет уместно спрашивать о матери-птице, так это сегодня. Я слабо заговорила:
– Расскажешь о фигурке? Ты знаешь, откуда она взялась у матушки?
Кунегунда застыла. На мгновение я испугалась, что зашла слишком далеко. Но затем она глубоко вздохнула. И начала сдержанно объяснять.
– Твоя мать, как и я, поклонялась древней Матери, которую мир позабыл, помешавшись на Отце.
– Это ее воплощает женщина-птица?
Кунегунда кивнула.
– Кто она такая?
– У нее много имен. Ей тайно поклоняются всюду, докуда может долететь горлица, и здесь, и на Востоке, вплоть до Рима и Иерусалима.
– Как ей служить?
Кунегунда сделала большой глоток вина.
– Защищать женщин и их мудрость. Считать мир природы священным. Изучать потаенные силы кореньев, листьев и земных созданий.
– Почему она принимает форму птицы?
Кунегунда откинулась на спинку кресла.
– Это непростой вопрос. Я не уверена, что кто-либо знает наверняка, но на каждом изображении, что мне встречалось, она выглядит исключительной женщиной-птицей. Мне же всегда казалось, что она больше похожа на лесной туман, или на живую тень, или на муравьев, что съедят подношение, которое мы выставили наружу.
Я кивнула, глубоко вздыхая и беспокойно осмысляя ее сравнение богини с ползучими насекомыми. Потом отбросила эту мысль и стала думать об остальной части услышанного. Она упустила самую важную часть моего вопроса. Мне нужно было знать, как использовать фигурку, чтобы снова призвать матушку. Я спросила совсем тонким, детским голосом:
– Что же это за фигурка? Как она работает?
На долю секунды мне показалось, что Кунегунда скривилась. Затем выражение лица у нее стало пустым.
– Это просто амулет, – отозвалась она так, будто вопрос был глупым. – Такие носят с собой на удачу.
Меня переполнило разочарование. Я знала, что она лжет. Фигурка имела какое-то отношение к тому, почему я слышала матушкин голос; иначе как бы Кунегунда догадалась, что та вообще у меня? Я понимала, что она прекрасно осознает мое стремление узнать ответ, и потому отказ давать его привел меня в ярость, но я побоялась перечить ей после недавнего заклятия. Я закрыла глаза и решила пока притвориться, будто поверила, ломая голову над тем, как подойти к предмету окольным путем.
– Много людей поклоняются Матери?
Голос Кунегунды стал жестким.
– Уже нет. Мы вынуждены делать это втайне. Мир людей порочен, Хаэльвайс. Здесь полно королевских особ и священнослужителей, которые так страшатся потерять свою власть, что казнят любого, кто им противостоит.
Я ждала продолжения, но она замолчала. Потрескивал огонь.
– Что за чары на камнях? Как они работают?
В глазах у нее плясало отражение пламени.
– Не знаю. Они здесь намного дольше, чем я. Что касается источника их мощи – здесь тонкое место. Заклятие черпает силы из тумана за завесой.
– Тонкое место? – переспросила я растерянно. – Вроде того, что я ощущаю во время рождений и смертей? Но постоянное?
– Да. – Она пересела поудобнее, продолжая глядеть на очаг.
Как могла моя способность чувствовать что-то столь мощное то исчезать, то появляться? Это не имело смысла. Густое разочарование вернулось, дурманя голову. Внезапно снова стало трудно думать. Я глубоко втянула воздух, пытаясь подобрать следующий вопрос и борясь с онемением разума.
– От чего место становится тонким? – спросила наконец.
Прошло много времени, прежде чем Кунегунда сделала глоток вина и заговорила.
– От того же, что истончает завесу, где бы ни случалось. От рождений и смертей, присутствия богов или духов. В местах, подобных этому, завеса истончалась столько раз, что износилась. Граница между этим миром и иным стала проницаемой.
– Что здесь происходило?
Кунегунда покачала головой.
– Я не знаю. Как и ворожея, которая жила здесь до меня, я задала тот же вопрос, едва прибыла. Знаю только, что это не простые камни, Хаэльвайс. Это могилы. И подозреваю, что в них одни лишь женщины. А заклинание было призвано защитить оставшихся.
Глава 15
Вскоре зима мягко и тихо засыпала башню, окутав лес плотной белой тишиной. Чем холоднее становились дни, тем больше Кунегунда обращалась со мной как настоящая бабушка. Она стала следить за тем, чтобы я надевала на прогулки плащ. Сделала мне новые порошок и масло, когда прежние вышли. То и дело звала меня «малышкой». От этих жестов меня тянуло в слезы, хотя нрав у нее оставался вспыльчивым, а из-за ее лжи моя привязанность вызревала труднее. В начале декабря, когда матушка по обыкновению рассказывала истории о моем рождении и отмечала, что я повзрослела, Кунегунда ничего не сказала, и меня одолела великая печаль.
Той зиме суждено было стать самой холодной изо всех, что я когда-либо переживала, а я пережила много зим за все свои годы. Снег шел и шел без конца, словно боги хотели уничтожить каждое лесное существо и лишить сам лес способности к существованию. Чаща стала черно-белой, превратившись в замысловатую решетку из веток и снега. Птицы, за исключением воронов Кунегунды, почти пропали. Повсюду нанесло сугробы, и по утрам мы стали находить следы оленьих копыт. Мороз окаймил инеем листья падубов. Вызрели зимние ягоды, красные, как кровь. Без привычных церковных служб недели сливались воедино. Кунегунда не праздновала дни святых, отмечая только Йоль, самый короткий день в году. Во имя середины зимы мы приготовили жаркое с пряным вином и разожгли из бревен, окропленных кровью ягненка, костер, который долго бушевал во мраке.