удто дохлая лягушка пыталась вернуть себя к жизни силами темной ворожбы. Я застонала и встала, чтобы открыть ставни. Эрсте влетел внутрь и взмыл вверх по лестнице к комнате Кунегунды.
Проводив птицу взглядом и сев на кровать, я посмотрела на солнечный луч, лившийся в открытое окно. Зачем бы матушка отправила меня сюда, если бы Кунегунда была способна подсунуть мне средство для подавления дара? Что Кунегунда скрывает?
К тому времени как я спустилась вниз позавтракать, моя грудь сжималась от разочарования и горечи. Когда я поставила греться вчерашнюю похлебку из кролика, все три ворона налетели на меня, хлопая крыльями и выпрашивая мясо и кости. Я с отвращением бросила им объедки, не в силах понять, зачем Кунегунда держит таких падальщиков.
У меня ушло целое утро на все домашние хлопоты, что мы обычно делали вместе. Из-за обмана Кунегунды я чувствовала себя донельзя обиженной дополнительной работой. После кормежки птиц – гусь и гусыня жадно крякали над капустой и остатками пастернака, а гусята щипали мне руки – меня уже переполняло негодование.
Утопая башмаками в сугробах, я зашагала обратно к башне. Поежилась от холода, отворив дверь. И протопала наверх в комнату под крышей на третьем этаже, где спала Кунегунда, одержимая стремлением наконец все разузнать.
Лежавший у кровати кошель раздувался от чего бы то ни было, давшего душе Кунегунды оставить ее тело. Я на цыпочках подкралась к стулу, чтобы посмотреть, что же это такое. Кунегунда не шевелилась. Нечто в мешочке оказалось желтым и сморщенным. Таким сморщенным, что мне не сразу удалось признать в нем кожуру одного из моих золотых яблок, которое Кунегунда, должно быть, высушила на солнце.
Я уставилась на него, не веря своим глазам. Она божилась, что альраун сделает меня восприимчивой к демонам. То есть велела мне его не есть, а потом съела сама? Сердце у меня преисполнилось возмущением.
Кунегунда неподвижно спала на кровати, завернувшись в одеяло. Я почувствовала ненависть, чистую и простую. Мне захотелось ранить ее в ответ.
Я сунула альраун обратно в кошель, чтобы она не узнала, что я знаю. Затем ушла из комнаты, чтобы отмыть руки. А потом долго сидела у себя в спальне, пытаясь осознать смысл своего открытия. Кунегунда до того не хотела, чтобы я слышала послания матери, что солгала мне об опасности альрауна и – я была почти уверена – подсыпала в порошок нечто, подавившее мой дар. Мне вспомнилось, как у нее сверкали глаза, когда она говорила о мире мужчин. Неужели Кунегунда хотела удержать меня при себе, так же как матушка, повязывавшая мне в детстве шнурок на запястье? И боялась, что та скажет мне ее оставить?
Внутри у меня что-то оборвалось. Наверняка так оно и было. В тот первый день в башне я призналась, что матушка велела мне идти к соседней горе прямо перед тем, как Кунегунда забрала альрауны.
Остаток дня я провела, пытаясь решить, как поступить с этим осознанием. Мне хотелось выяснить, что бы ждало меня на соседней горе, если бы я добралась туда без ведома Кунегунды. Вечером я по привычке взялась за мешочек с порошком из крыжовника, который лежал на столике у моей кровати. Тот был маленьким и почти невесомым. Я вспомнила детскую считалку на лепестках ромашки. Стану – не стану, напевали детишки. Надо – не надо? После долгих раздумий, исполненная порывом ослушаться, я решила не смешивать порошок с вечерним напитком и отложила мешочек.
Кунегунда пришла в себя примерно через час. Она спустилась вниз по лестнице в меховых тапочках и плотном халате. По стенам метался свет факелов. В очаге потрескивал огонь. Я сидела за столом и изучала страницу ее травника. Передо мной стояла недопитая чаша вина. К исходу дня мой гнев только расцвел. Это было утомительно. После ужина я прочитала надписи на бирках глиняных кувшинов в передней и сделала немного пряного вина, чтобы успокоиться. К ее пробуждению у меня шел уже третий бокал.
Она вгляделась в мой напиток, опускаясь рядом со мной, и налила порцию себе.
– Сколько я проспала?
– Весь день, – сказала я отрывисто.
– Будь к такому готова, если я сделаю это снова. Душе нелегко улечься обратно в тело. Теперь и тебе пора отдохнуть. Ты покормила воронов?
Я молча кивнула.
– И свиней с гусями? И коз?
– И все повседневное сделала, – сухо отозвалась я.
Кунегунда глотнула вина.
– Что-то не так?
Ярость подступила у меня к горлу, будто желчь. Мне хотелось ей все высказать, уличить ее во лжи, но было страшно, что она меня вышвырнет. Я чувствовала себя в ловушке. Слова вырвались прежде, чем я успела их взвесить:
– Ты все обо мне знаешь. О родителях и о том, как меня воспитывали. О припадках и кошмарах. Ты ждешь, что я буду тебе доверять, подчиняться и верить каждому слову. Но я о тебе не знаю ничего!
Кунегунда посмотрела мне в глаза. И погрузилась в долгое молчание. На миг я усомнилась, что она и вовсе заговорит. Просто полностью обойдет вниманием мою жалобу и снова уснет. Но затем она кивнула, протянула руки к огню, так что пламя озарило ее пальцы красноватыми отблесками, и вновь встретилась со мной взглядом.
– Хочешь, я расскажу о том, как стала хранительницей башни? Это поможет делу?
Я уставилась на нее; на место негодованию плавно приходило любопытство.
Наконец я кивнула.
Кунегунда усмехнулась и покачала головой, подметив мою нерешительность. Затем сделала еще глоток вина и откинулась на спинку стула, прикрывая глаза. Через мгновение размеренно полились слова.
– Когда я была маленькой, родители прочили мне жизнь при церкви. Я не была их десятым ребенком, но у меня были припадки наподобие твоих, и они полагали, что праведная жизнь сможет держать их в узде. Когда мне исполнилось десять лет, меня отослали жить к набожной вдове, которая немедленно принялась заделывать дыры в моем религиозном образовании. С нами жила девочка, которая хотела стать отшельницей, и еще одна по имени Хильдегарда.
После всей остальной ее лжи я усомнилась:
– Ты знала Хильдегарду [9] в юности?
Кунегунда кивнула. Откинулась на спинку стула, потягивая свой напиток и глядя на пламя.
– Мы были как сестры. Она часто хворала, но в хорошие дни мы вместе бродили по округе и играли в глухих закутках поместья. Мы обе чувствовали, что мир сам по себе священен. Она была одержима тем, что называла его зеленостью, силой всех живых созданий. И всегда так верила в произносимые обеты. Говорила, что ей с самого рождения суждено было стать служанкой Господа. Я же не разделяла ее веры. Уроки вдовы на меня только давили. Все это заучивание псалмов, помешанность на чистоте и опрятности. Я предпочитала проводить дни в лесу, слушая голоса диких зверей и птиц. Обучение ничуть не приструнило мои припадки, они по-прежнему приходили без предупреждения и без причин. Вдова советовалась со знахарями, давала мне лекарства. Когда я повзрослела и мое тело расцвело, я стала мечтать скрыться от жизни, которую выбрали для меня родители, хотела найти мужа и создать семью. Когда Хильдегарда заболевала, я целыми днями собирала цветы в лесах и полях. И представляла, как сбегаю из усадьбы вдовы. Одним из моих любимых мест было поле синего зверобоя с ручейком на самой окраине ее земель. Летом я частенько разувалась и ходила вброд по воде, вдыхая горький мятный аромат цветов. Именно там мы повстречались с красивым дворянином из соседнего поместья, который частенько проезжал верхом по ту сторону ручья. Когда я приходила одна, он со мной заговаривал. Если же рядом была Хильдегарда, только махал рукой. Он был таким красивым, Хаэльвайс. Широкие плечи, смеющийся взор и эта его доброта.
Кунегунда посмотрела прямо на меня глазами, яркими в свете огня; распущенные пряди волос вокруг лица у нее сияли серебром. На мгновение под всеми морщинами я увидела юную женщину, которой она когда-то была, – та скрывалась в мечтательном блеске ее взгляда и лукавой улыбке.
– Мне нравилось, как он смотрел на меня, Хаэльвайс, – будто мое тело было святыней. Он меня боготворил.
Я всмотрелась в ее лицо, изумленная тем, что она заговорила о любви. Между нами потрескивало пламя. Кунегунда по-прежнему улыбалась и смотрела куда-то вдаль, подхваченная воспоминаниями.
– Он проезжал там в полдень почти каждый день, а Хильдегарда хворала частенько. Когда я была одна и замечала, что он приближается, настроение у меня мигом воспаряло. Мы садились по разные стороны ручья и говорили обо всем на свете: о премудростях ведения дел его отца, его братьях и сестрах, о том, как я скучаю по семье, о моих сомнениях в святой жизни. Что-то подхватывало нас и удерживало, заставляя подолгу оставаться там у воды. Со временем он стал занимать все мои мысли. Полагаю, это было взаимно. Есть сила, Хаэльвайс, похожая на притяжение между влюбленными. Я чувствовала ее всякий раз, как мы сидели друг напротив друга. Такое давление позади глаз, и острая тяга к нему. И это было правильно.
Я сделала глоток вина, увлеченная историей, несмотря на былой гнев.
– За день до того как мы должны были оставить поместье и произнести обеты, вдова послала за целителем, чтобы тот осмотрел Хильдегарду. Она оправлялась от очередного недуга, и вдова хотела убедиться, что ей хватит сил на дорогу. Пока мы ждали лекаря, я пошла на поле зверобоя, надеясь встретить своего дворянина и попрощаться. И уснула в ожидании, как это часто случалось. В том поле, под теплым солнечным светом у меня на веках, мне приснилось, будто мы вместе. – Кунегунда снова посмотрела на меня глазами, лихорадочно яркими и горящими этим жутким янтарем. – Что-то было в том сне, Хаэльвайс. Оно зародилось глубоко внутри меня. Даже сейчас я не могу подобрать объяснения. Проснувшись, я точно знала, что это святое видение, которое непременно сбудется. Вскоре после моего пробуждения он приехал. Было жарко. Стоял разгар лета. Я спросила, не хочет ли он пройтись босиком по ручью, чтобы охладиться и поискать на дне красивые камни. Подвязала подол платья, прекрасно осознавая, что вид моих обнаженных ног приведет его в смятение. Забрала волосы, открыв шею и затылок. Он снял сапоги, закатал штаны и взял меня за руку. – Кунегунда помолчала, в глазах у нее отражалось пламя. – Вдова бы меня выпорола, застав за подобным. Одежда и волосы в беспорядке, юбка задрана, рука об руку с дворянином. Именно от такого она и должна была меня уберечь, но все всегда так волновались о Хильдегарде, что никто не обращал никакого внимания на меня.