Я схватила свою сумку. Лицо колол мелкий снег. А тело полнилось силой, растапливающей стылую кровь.
– Хаэльвайс. Что ты делаешь?
– Ухожу пройтись. Мне нужно время подумать.
Я развернулась и быстро удалилась; надо было найти, куда выплеснуть эту силу. Вокруг застыли голые деревья, безразличные к моей боли. Мне хотелось обвинять то Кунегунду, то себя.
Я шагала, и глаза мне обжигало горечью. Нужно было убираться из Готель. Это не вызывало никаких сомнений. Но покинув башню, я бы оказалась в положении худшем, чем до побега из дома. Рика умерла, и мне стало некуда идти. Стало никак не вступить в круг.
Меня охватило отчаяние такое сильное, что я больше не знала, как быть. Я нащупала в кошельке фигурку и обхватила пальцами гладкий камень, желая вновь увидеть матушку рядом с собой. Взмолилась: укажи мне путь.
Слова уплыли к небесам вместе с моей последней надеждой.
Сначала ничего не происходило. Мир сохранял неподвижность. Фигурка оставалась холодной. Потом камень начал согреваться, а кожа у меня покрылась мурашками. Я ощутила в воздухе давление и тяжесть. Иной мир приблизился, и послышался гул.
Ищи Хильдегарду, прошептала мать.
Я упала на колени в снег, радуясь, что та наконец-то снова со мной заговорила. Сморгнула слезы, по-новому взглянув на замерзшую чащу. Ели, казалось, искрились под стать моей благодарности.
Но по мере того как я вдумывалась в этот совет, скрючившись в холодном снегу, слова матери все больше сбивали меня с толку. С какой стати она посоветовала искать христианскую настоятельницу? Как мог кто-то вроде матушки Хильдегарды помочь мне обрести свое предназначение?
Единственным истинным предназначением мне сейчас казалась возможность увидеть, как убийца Рики понесет наказание. Рика, моя единственная настоящая подруга. Пусть мы знали друг друга недолго, она была мне как родная сестра. Рядом с ней я чувствовала себя понятой. Меня пронзила уверенность, чистая и острая. Я поняла, что должна сделать, и сердце исполнилось холодной решимостью.
Я поспешила обратно, чтобы достать волчий кинжал из сугроба, куда уронил его ворон. Он мог послужить уликой против Ульриха.
Бабушка медленно утаптывала снег поверх того, что предположительно стало могилой Эрсте. Она выглядела изможденной. После каждого движения ей приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. В нескольких футах в стороне сверкал кинжал, лезвие отливало серебром на фоне снежной белизны. Я глубоко вдохнула.
– Я ухожу из Готель.
Кунегунда осмотрела меня с недоверием.
– И куда же ты собралась?
– Добиваться, чтобы убийца Рики предстал перед судом.
Кунегунда широко распахнула глаза. Вид у нее стал искренне обеспокоенным.
– Хаэльвайс, нет. Ты простолюдинка. Твое слово будет против слова Ульриха. Он дворянин. Тебя никто не станет слушать.
Было ясно, что она сама верит в сказанное, но я знала, что это не так. Знание пронизывало меня до мозга костей.
– Я должна.
– А потом? – усмехнулась Кунегунда. – Где ты станешь жить, если не здесь?
– Не знаю, – отозвалась я, вспоминая матушкин совет. Аббатство может оказаться единственным местом, куда возможно будет податься. Руки у меня задрожали. В висках застучало, внутри забурлил гнев на Кунегунду, на Ульриха, на непостижимую жестокость мира. Кунегунда осознала эту жестокость, потому и удалилась в свою башню. Но у меня сердце пылало новой решимостью. Я собиралась с миром сразиться.
– Твоя мать хотела бы, чтобы ты осталась здесь со мной, в безопасности.
– Она сказала мне найти матушку Хильдегарду.
Лицо у Кунегунды побелело.
– Хаэльвайс, нет. Крестьянке вроде тебя никогда не попасть к ней на прием. Все болтают о том, какая она великая, какая мудрая, какая святая, но ее интересует только власть и заискивание перед архиепископами и королями. Она должна соблюдать правила мужчин, правила Церкви. Твое слово для нее – пустое место.
– Матушка…
– Хаэльвайс. – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Твоя мать мертва.
Клинок блестел на снегу между нами. На мгновение я представила, как оборачиваю оружие против нее. Потом ответила сквозь зубы:
– Видеть тебя больше не желаю.
Нагнувшись и подхватив кинжал, я побежала прочь, захлебываясь обжигающе-холодным воздухом. Кунегунда позади меня застонала, попытавшись погнаться следом. Годы, похоже, сделали ее более восприимчивой к истощению, наступавшему после перемещения душ.
Я поняла, что успею схватить вещи и уйти до того, как она вернется домой. Добравшись до башни, быстро все собрала: одежду, сумку, лук и колчан, зеркало, сворованный альраун, краюшку хлеба, несколько плодов айвы из погреба, остатки своего целебного масла. Проверила фигурку – та была на обычном месте в кошельке – и наполнила водой флягу. Тщательно завернула кинжал убийцы в ткань и сунула его в сумку в надежде на то, что оружие поможет доказать злодеяние Ульриха. Затем я переоделась в собственную одежду, стянула несколько монет из кувшина, в котором хранились деньги от пациенток, и поспешила в лес.
Уходя по тропинке на север, я услышала, как Кунегунда зовет меня по имени. Едва слышный голос принес издалека ветер. На миг я прочувствовала утрату – нашего родства, своих прежних порывов с ней сблизиться. В задворках разума раздался тихий голосок, давно знакомый голосок, который раньше высмеивал любой мой выбор. Где ты станешь жить, если не в Готель? Я подавила эту мысль и продолжила упорно шагать на север; в голове у меня бились отголоски предостережения Кунегунды об опасностях дворцовых интриг.
Решимость, похоже, вполне уживалась со страхом.
После того как я соберу больше улик против Ульриха, я поставлю перед собой цель добиться его наказания. Очевидным выходом было бы отправиться к королю, но беда крылась в его указе. Мне бы пришлось утаить, что Рика жила в Готель, не говоря уж о точке обзора, с которой я оказалась свидетелем убийства. Король считался донельзя прозорливым. Что, если бы он раскусил мой обман? Возможно, именно поэтому матушка велела искать Хильдегарду. Если получится убедить ее поверить в мою историю, она может помочь уговорить короля внять мне, а не Ульриху.
Я шагала дальше и дальше, мимо сосен и сугробов. Когда поднимался ветер, за снегом почти ничего не было видно. Я усмехнулась, когда поняла, что это наконец-то случилось – впервые за долгое время погода соответствовала моему настроению. Постепенно ко мне начала подкрадываться усталость, какой невозможно было пренебречь. Та самая усталость, которая усыпила Кунегунду на целый день после прошлого перемещения ее души в птицу. Теперь это накатывало и на меня.
Я даже не успела добраться до поляны, прежде чем начала засыпать прямо на ходу. Все вокруг застилала пурга. Ветер свистел промеж деревьев, искушая меня прилечь на снег и уснуть в свой, вероятно, последний раз. Но я заставила себя плестись дальше ради Рики. И наконец с облегчением наткнулась на полую расщелину в стволе дерева, в которой можно было укрыться от полной мощи порывов ветра. Тот метался вокруг, напевая призрачную песню, – тихий вой, похожий на далекий волчий голос. В другой день я бы испугалась, но теперь мне так хотелось спать, что было уже все равно. Когда я пригнулась, чтобы забраться в темную пустоту, нос и ресницы припорошило снежной пылью. Солнце зашло. Я едва держала глаза открытыми.
Внутри я закуталась в плащ и свое изодранное одеяло. Кора холодила спину, а одеяло почти не согревало. Я не знала, будет ли здесь безопасно. Однако выбора у меня, в сущности, не оставалось. Это было лучше, чем спать на открытом воздухе, где меня могли обнаружить охотники или кто похуже.
В последние мгновения бодрствования я думала о Рике.
Глава 21
Укутавший меня сон был темен и глубок. Один раз я просыпалась – и тут же пришла в ужас от невозможности пошевелить ни руками, ни ногами. Онемевшую кожу снова покалывало, как будто по ней ползали муравьи. Когда сознание опять меня оставило, мне приснилось, будто матушка по-прежнему жива и я до сих пор живу с ней в нашей хижине. Не знаю, сколько я проспала до того, как подсела, потянулась, ожидая нащупать угол чулана, и открыла рот, чтобы ее позвать. Когда мои пальцы коснулись холодной коры, кошмар всего произошедшего обрушился на меня с новой силой.
Матушка умерла, и Рика тоже. Я застыла в древесном стволе на бесконечное мгновение, пытаясь с этим примириться. Постепенно мир сновидения окончательно улетучился, я достала фигурку матери-птицы, и в горле у меня встал комок.
– Матушка, – прошептала я вслух. – Ты здесь?
В ожидании ответа миновала целая вечность. Через час с лишним я съела кусочек альрауна и выбралась из своего укрытия.
Снаружи было светло, хотя серое небо и бесконечный снег мешали точно определить время суток. Я двинулась в сторону поляны или туда, где она мне представлялась. Но без птичьей способности чуять след приходилось брести почти наугад. Я наткнулась на пару полян, однако обе оказались пусты. В конце концов я поняла, что мне придется просить помощи Даниэля, чтобы найти нужную.
К этому времени небо прояснилось, и стало видно, что солнце садится. Метель прошла. Вскоре я добралась до поселения; женщина в плотном платке веником сбивала снег с крыши большого дома возле синагоги. Я спрятала сумку под куст огнешипа, за которым ждала Рику; сердце у меня сжалось от горя. Женщина на крыше уставилась на меня, но прочесть выражение ее лица издалека было невозможно.
Я направилась к дому. И едва открыв дверь, окунулась в благословенное тепло. Возле входа потрескивал очаг, жар пламени окутал мои руки и щеки. Под потолком вокруг огня висели нарядные связки сушеных овощей: чеснока и пастернака, имбиря и турнепса, и еще каких-то трав, слишком далеких, чтобы я могла их разглядеть. Дальше стояли четыре длинных стола. Изрядно потертых. На деревянных балках качались выцветшие украшения, поблекший пурпур диких фиалок и темно-красные оттенки цветков шиповника. По стенам горели факелы. В дальнем углу женщина в более легком платке, коричневой шерстяной юбке и рубахе помешивала что-то в котле над очагом, напевая себе под нос; волосы у нее были заплетены в длинную рыжую косу. Заметив ее расслабленную осанку, я вдруг побоялась сообщать весть, которую принесла.