От усталости я чуть не забыла съесть альраун и намазать пах целебным маслом, но твердые сушеные фрукты в сумке у бедра сами о себе напомнили. Когда-то я злилась на Кунегунду за то, что она их забрала, а теперь ощутила благодарность за такую предусмотрительность. Не высуши она плоды, те бы уже давно сгнили, а я бы наверняка погибла.
Сквозь дыры в крыше сочились блеклые утренние лучи. Мои мысли обратились к кругу, возможно, теперь навсегда для меня потерянному, и к жизни, которую матушка оставила позади. Каково было в нем состоять? Часто ли она заглядывала в водяной шпигель? Знала ли заклинания, подобные тем, что читала Кунегунда? И как согласилась от всего этого отказаться?
Я вытащила фигурку и погладила каменные изгибы. В серых сумерках та, казалось, почти сияла. Матушка столько всего поневоле от меня скрывала из-за отцовских запретов. Неудивительно, что она стала складывать сказки. Только так можно было поведать мне всю правду. Янтарноглазая киндефрессер, принимавшая неожиданные облики и завлекающая к себе детей, оказалась моей бабушкой. Золотые яблоки, росшие прямо за порогом замка, воплотились в альраунах. Истории нужны были для того же, что и слова, которые я слышала теперь. Для предупреждений. Которые сбылись.
Сон сразил меня только к полудню, и то лишь прерывистый. Страшась, что один из всадников Ульриха мог снова напасть на мой след, я постоянно просыпалась от обычного шума: то птичьих криков, то хруста снега под лапой случайного зверя. Когда к закату меня так и не нашли, страх несколько утих, но чувства безопасности отнюдь не появилось.
Прежде чем выйти из хижины, я плотно замотала грудь, нацепила мальчишеские лохмотья и заправила косу под рубашку, чтобы меня не узнали. А на улице, извинившись перед Небель, запачкала грязью ее белую шерсть.
Я знала, как найти аббатство. Нужно было ехать на запад через горы, а потом вдоль реки на север. Пока я выбиралась к воде, в чаще стемнело. Вокруг раздавались только звуки лесных обитателей – уханье сов, далекое тявканье лисиц да редкий рев оленя. Отыскав реку, я решила, что не поеду по берегу, потому что там меня могут заметить люди Ульриха. Вместо этого лучше было следовать вдоль русла под сенью деревьев.
Я набрала во флягу воды – чистой на таком удалении от городов – и поспешила обратно в лес. В ту первую ночь, пробираясь между стволами и не выпуская из виду блеск реки по левую руку, я поневоле без конца вспоминала последние минуты Фредерики. И несмотря на все попытки забыть его, вновь и вновь проживала нежеланный поцелуй, который стерпела накануне. В сердце у меня горел раскаленный добела гнев на человека, который был за все это в ответе.
Когда сумрак над лесом рассеялся, а на меня навалилась усталость, я привязала Небель и свернулась комочком под облетевшим кустом бузины. Голые спутанные ветви торчали во все стороны, будто из ствола выросли рога сотни оленей. Положив голову на сумку, я прожевала кусочек альрауна, размышляя о подобающем подходе к Хильдегарде. Расскажи я что-нибудь близкое к истине, и та бы решила, что в меня вселился демон, как считали и мой отец, и все остальные в христианском мире.
Я заснула, не успев прийти к решению.
Горе – забавная вещь. Ему свойственно накатывать урывками. На следующий день езды верхом вся скорбь по матери и Рике вновь обрушилась на меня. Вскоре я уже рыдала в гриву Небель, превращая размазанную по ней землю в мокрую грязь. Я устала отцеплять волосы от веток и сучьев, устала прятаться от Ульриха и его стражи. По коже бегали мурашки от мыслей о том, что чуть не случилось позапрошлым вечером.
Лес был густым. Почти наступило полнолуние, но лучи ночного светила и звезд едва проникали сквозь кроны. Деревья и кусты резко выныривали из мрака. Полночь обволакивала тишиной, которую нарушали только шорохи разбегавшихся ночных созданий и звуки, сопровождавшие движение Небель. Цокот копыт, взмахи хвоста, тихий свист и шелест дыхания. Она вела себя примерно, как спокойная и милая лошадь, разве что перед рассветом разволновалась, почуяв скорую бурю. И тогда сразу стала непредсказуемой, принявшись раздувать ноздри и дико вращать глазами, неохотно внимая успокоительному шепоту на ухо.
Долгий путь на север вдоль реки принес мне уйму времени на размышления. Я стала часто ловить себя на том, что гадаю, чем занят Маттеус. И воображаю, как они с Фебой лежат рядом, а в колыбели возле их кровати дремлет дитя. Он был настолько привержен правильным поступкам, что я почти не сомневалась в его способности рано или поздно полюбить Фебу просто из-за того, что мужчине положено любить жену.
Возможно, я поступила глупо, отвергнув его предложение. Как легко было бы проживать свои дни, став ему любовницей. Каким утешением было бы просто кого-то любить, а не оказываться замешанной в опасных интригах волко-князей и принцесс.
Такого рода думы сгущали туман у меня в голове, усугубляя мрачное настроение. В попытках отвлечься я стала складывать в уме поговорки: Блажен снег, укрывающий следы. Блаженна ложь, спасающая жизнь. Блаженна женщина, помогающая себе подобным. Я повторяла их по кругу, как заклинания, в надежде полностью занять мысли словами.
Через семь дней моего путешествия, наутро, когда силы ехать верхом меня покинули, я подыскала большое древесное дупло для отдыха. В лесу стремительно теплело от приближения весны, да и горы давно остались позади. Я все еще не решила, что сказать настоятельнице. Порой меня одолевали надежды на то, что были иные причины, по которым матушка указала мне разыскивать Хильдегарду. Конечно, казалось маловероятным, чтобы та знала о круге, но и невозможным это не было.
Узловатые корни впивались в меня сзади, пока я разматывала повязку, которую по-прежнему носила на груди. Устроившись поудобнее, я достала фигурку из кошелька и помолилась, потирая ее изгибы, но камень у меня под пальцами остался холодным. С той ночи, когда я сбежала от Ульриха, я снова и снова возносила мольбы о возвращении призрака матушки, однако та не приходила. Я продолжала есть альраун, но мне все чаще казалось, что у меня в этом мире совсем никого не осталось. Сдавшись, я закуталась в одеяло, вновь обращаясь мыслями к Маттеусу.
И сразу стала представлять, что он сейчас делает – читает утренние молитвы, одевается на работу в мастерской? – как вдруг неподалеку раздалось тихое воркованье: ха-мама, ха-мама. Подняв голову, я увидела горлицу, заглянувшую ко мне в укрытие. Может, я забралась в ее гнездо? Пытаясь найти его на ощупь, я вдруг кое-что задумала. Кунегунда всегда перемещала свою душу только в воронов, но горлица тоже была относительно крупной. Далеко не такой, как Эрсте, и все же, съев альраун и прошептав нужные слова, я могла бы улететь в ее теле и взглянуть на Маттеуса.
Сердце затрепетало. Внутри закипело желание его повидать. Маттеус, мой самый давний друг, моя любовь. Пускай мы не смогли бы поговорить, возможность увидеть лицо любящего человека все равно стала бы усладой для моей души. Кунегунда говорила, что нельзя улетать далеко и надолго оставлять свое тело, но я была готова на это пойти.
Оставалось отыскать в памяти заклинание, отвязавшее душу Кунегунды от тела. В попытках разгадать его значение я некогда выучила все наизусть. Вытащив из мешка один сушеный плод и стараясь не спугнуть свою пернатую гостью, я откусила небольшой кусочек. И сразу пробормотала слова, услышанные от бабушки.
«Лиик хаптбхендун фон хзост. Туид хесту».
По коже побежали мурашки. Воздух загудел. Душа у меня начала ощутимо отделяться от плоти. Как и в прошлый раз, сперва я на миг очутилась где-то между – став лишь клочком тумана, а затем осознала себя внутри горлицы.
И уже ее глазами посмотрела на свое тело, съежившееся в стволе дерева. Пребывание в этом разуме отличалось от бытия в вороне: горлица была заметно спокойнее. Я почувствовала только легкий голод, ведомая которым птица оглядывала землю в поисках семян. И легко представила, как лечу над лесом в сторону своего дома. А в следующий миг мы уже поднимались к небу под легкое удивление горлицы по поводу проделанного. Вверх, вверх, вверх над зеленеющим пологом крон, на юго-восток, к озеру, розовому в рассветных лучах. Наверное, это было захватывающе – мчаться вот так к родным краям, но я замечала только тягу к Маттеусу и гложущий страх увидеть нечто, чего бы мне видеть не хотелось.
Когда под нами протянулась городская стена, я представила, как мы снижаемся. Горлица повиновалась и полетела к имению Кюренбергеров. Мы приземлились на садовую ограду, за которой колыхалось море одежды, сохнувшей на веревках. Здесь никого, подумала я. И вспорхнула на окно комнаты, в которой Маттеус шил в тот мой последний вечер в городе. Ставни были закрыты. Нам пришлось приотворить их клювом.
В мастерской царил беспорядок. Повсюду валялись лоскутки, подушечки для иголок и свертки полотна. На полу лежала недоделанная рубаха с иглой, брошенной прямо на нити. Вокруг открытого сундука у стены были раскиданы ткани. Похоже, Маттеус что-то искал и не успел прибраться.
Что ему помешало? Я задумалась и замерла, чтобы ощутить, где он находится. В других помещениях не было слышно движений, никто не подавал признаков жизни. Я с опаской влетела внутрь. Никого нигде не было. Кровати в двух комнатах наверху пустовали – одна с колыбелью под боком, другая без.
Весь дом как будто перевернули вверх дном, словно отчаянно что-то разыскивая. Посуду на кухне побили, сундуки пооткрывали в каждой комнате. Чашки на столе, одежда на постелях, полупустой рожок простокваши в колыбели. Если бы Маттеус просто отбыл куда-то с отцом, такого раздрая бы не было.
Что-то стряслось.
Охваченная страхом, я изо всех сил горлицы помчалась к лавке портного, чтобы узнать, что именно. Пока мы неслись над крышами и переулками, под нами просыпался город. Женщины выливали ночные горшки, распахивали ставни и впускали тепло в дома, не обращая внимания на пролетавшую над головой зачарованную птицу. Завидев свет в спальне родителей Маттеуса, я поспешила вниз. Окно было открыто. Внутри на кровати сгорбилась его мать в ночном чепце и с красными от слез глазами. Супруг сидел рядом с ней, беспокойно сморщив лоб. Они долго молчали, так что я успела засомневаться, что услышу хоть слово.