Когда раздался стук, я подскочила. Вода выплеснулась из ванны. Я поскользнулась на гладком дне, уцепилась за край – притихшая, обнаженная, со стекающими с тела каплями – и уверенная, что они пришли за мной. Где в этом доме можно укрыться? Может, получится ускользнуть через окно?
– Госпожа, – раздался приглушенный голос из-за двери. – Я принесла вам рагу.
Чувствуя себя дурой, я снова опустилась в воду.
– Входите.
Служанка оказалась послушницей с лукавой улыбкой, соломенными волосами и загорелой, обветренной кожей. На ней были обычные, простые одежды, не похожие на наряд сестры Афанасии. При виде подноса с едой у меня заурчал живот.
– Скажи-ка, – попросила я, стараясь говорить спокойно и произносить звуки так же, как Кунегунда. – Сюда пускают людей короля? Стражников и прочих?
– Людей короля, госпожа?
– Я видела его печать в журнале.
– Граф, опекающий это аббатство, – сводный брат короля. С тех пор как довершили строительство, на верхний уровень не пускали никого, кроме брата Вольмара да священника. Даже привратник провожает посетителей только до верхних ворот.
Меня охватило облегчение. Я закрыла глаза.
– Кто он такой? Привратник.
– Я не знаю, – отозвалась послушница извиняющимся голосом. – Они тут меняются каждую неделю, госпожа. Сменяются каждую неделю.
– Почему ты обращаешься ко меня «госпожа»? – спросила я, расслабившись и позабывшись из-за того, что привратник оказался не из королевских приближенных.
Лицо у нее стало озадаченным.
Я осознала свою ошибку. Дворянка бы не стала удивляться, что к ней относятся с таким почтением.
– Прошу, называй меня Хаэльвайс. А тебя как зовут?
– Вальбурга, госпожа, – сказала девушка, приседая в поклоне. – То есть благородная дама Хаэльвайс. Изволите отведать обед?
Она сняла крышку подноса с едой. В хлебной краюхе дымилось чудесно пахнущее рагу. Говядина с морковью и пастернаком. И чесноком.
Лишь благодаря силе воли я не выпрыгнула из ванны и не нырнула в тарелку.
– Да. Премного благодарю, Вальбурга.
Нутро свело от голода.
Оставалось надеяться, что на верхнем уровне сейчас не было упомянутого монаха, поскольку я вылезла из воды раньше, чем за послушницей затворилась дверь. И поглощая рагу, залила пол водой с насквозь мокрого тела. Но даже не удосужилась вытереться, пока не доела все подчистую. Обсохнув и одевшись, я проглотила последний кусочек одного из сушеных альраунов, отметив, что осталось всего два плода. Потом забрала волосы, натянула сорочку и принялась вышагивать по комнате, желая поскорее рассказать Хильдегарде о преступлении Ульриха.
Заслышав колокол, зовущий к вечерне, я выбралась на крыльцо и стала ждать, что за мной придут и сопроводят в монастырь. За время моего купания над аббатством прошел небольшой дождь. Почки на деревьях в саду ярко зеленели и блестели на солнце. Немного погодя появилась сестра Афанасия. На мое приветствие она лишь кивнула головой, плотно сжав губы. Ключи на кольце у нее в руке звякнули, когда она провернула замок на монастырской двери.
Тяжелые створы со скрипом отворились. Монастырь пронизывал розовый сумеречный свет. Церковь внутри сияла свечами у расписанных фресками стен. На одной был изображен юноша в паломничестве. На другом он же лежал больным, а у постели стояла его мать. Обе сцены, как я узнала потом, были из жизни святого, похороненного в склепе.
Дверь рядом с алтарем вела в часовню монахинь. Я выбрала себе место, шагая в мерцании свечей. Больше никого не было. На полке перед моей скамьей лежало семь псалтырей. Я взяла один в руки, увидела текст на языке священников и положила книгу обратно. Вскоре начали появляться сестры в венцах и вуалях, шагавшие под тихий шелест белых одежд, таких же, как у Афанасии. Две дюжины сестер, каждая из которых несла по свече, которые они затем ставили в подсвечник на стене, постепенно заливавший светом темную комнату. Послушниц же на службе не оказалось вовсе.
Последней в процессии шла пожилая монахиня со свечой более крупной, чем у всех остальных. Матушка Хильдегарда. Мне захотелось немедля воззвать к ней, но я прекрасно понимала, что не стоит прерывать службу. У настоятельницы были серебристые волосы, кожа цвета кости и такие же одеяния и вуаль, как у остальных монахинь. Когда она опустила свечу, взор в мерцании пламени у нее как будто бы сверкнул бледным золотом. Это выглядело почти зловеще. Я на мгновение задумалась, не ест ли она альраун. Но затем матушка с улыбкой отступила в тень, и глаза у нее словно потускнели и приобрели более обыденный бледно-карий оттенок. Возможно, я все себе вообразила из чистой надежды и отчаяния.
Вскоре следом за ней пришел священник, размахивавший кадильницей с благовониями, запах которых напоминал церковь, в которую ходил отец. Пока читалось благословение, дым поплыл к потолку; затем священник завел незнакомую молитву. По ее завершении Хильдегарда кивнула дочерям. Все потянулись за псалтирями. Присмотревшись к словам под каждым из них – dies Lunae, dies Martis, dies Mercurii, я поняла, что они упорядочены по дням недели. И взяв тот же, что сестра рядом со мной, изо всех сил поспешила найти страницу, к которой она обратилась.
Некий жутковато звучавший инструмент в соседней комнате сыграл долгую гулкую ноту. Матушка Хильдегарда подождала, пока звук утихнет, открыла рот и запела. Ее голос, подобный колокольному звону, затянул гимн, подымаясь и опускаясь по незримым ступеням. Лицо настоятельницы в свете большой свечи засияло, глаза загорелись – вот она, опять та слабая золотая вспышка, – и весь облик запылал радостью. Ее дочери подхватили пение, следуя за мелодией, будто эхом. Через мгновение лица у них тоже просветлели, а голоса задрожали от избытка переживаний. Мне стало интересно, чувствуют ли они присутствие Бога, хотя для меня самой тот был ощутим здесь не более, чем в церкви отца.
Служба двинулась дальше, сестры попеременно пели и молились на языке церковников, излучая радость. Завидуя такому восторгу, я закрыла глаза и вытянула руку в попытке узнать, способна ли сама воспринять нечто похожее, однако, несмотря на тонкость этого места, ко мне ничего не пришло. Только пустота и та самая тревожная нехватка, из-за которой я в детстве противилась походам в церковь.
На глазах у меня выступили жгучие слезы. Пришлось постараться, чтобы подавить чувства. Не знаю, почему я вообще чего-то ожидала, но от того, что ничего не случилось, мне стало необъяснимо горько. Сестры радостно пели, разом перелистывая псалтыри и заполняя часовню слитным шелестом страниц. Я отложила книгу, отказавшись от попыток повторять за ними. Затем нащупала фигурку у себя в кошельке, потерла каменные изгибы, потянувшись мыслями к матери. И взмолилась:
– Зачем? Зачем ты привела меня сюда?
Глава 24
Матушка Хильдегарда не послала за мной ни на другой день, ни на следующий за ним. Иногда она проходила мимо, шагая к воротам монастыря и обратно с восковой табличкой под мышкой и едва замечая мое присутствие. Я безоговорочно убедилась, что на улице глаза у нее действительно отливают золотом, загораясь ярче на солнечном свету, но не знала, из-за альрауна ли это или такой оттенок радужек у настоятельницы от природы. Иногда с ней ходил брат Вольмар, пожилой монах, служивший у нее писцом. Я бы солгала, если бы сказала, что ни разу не испытала порыва встрять в их беседу, но к Хильдегарде не обращалась ни одна из сестер, которых она миновала, а я была всего лишь скромной гостьей.
Большая часть тех первых дней прошла в томительном ожидании приема. Я больше не ходила на службы и покидала домик только ради приемов пищи. А ночами сжимала в руках фигурку, отчаянно пытаясь понять, зачем матушка отправила меня в аббатство. Я потирала камень, но тот больше не отзывался гулом; казалось, будто внутри этих стен амулет не имел никакой силы, несмотря на разреженность воздуха. Я заподозрила, что эти земли благословлял некий высокопоставленный церковник – епископ или архиепископ, что и не позволяло фигурке работать.
Подозрения укрепили мой настрой закончить дела в аббатстве как можно скорее. Мысли о приеме у Хильдегарды начали овладевать мной даже во время еды, так что от волнения у меня кусок не лез в горло. Вскоре я снова стала посещать службы, хотя те казались мне однообразными и скучными, – просто чтобы настоятельница меня заметила. Время шло. Ульрих, без сомнения, принимал меры, стараясь избежать наказания за содеянное. Мой сон стали отравлять кошмары; то мне не удавалось сбежать от князя, то его люди штурмовали аббатство. То стражники находили и убивали Маттеуса. Приходя в себя после подобных снов, я снова принималась гадать, что с ним стряслось, но так и не могла понять смысла услышанного. Оставалось напоминать себе, что я снова навещу его, как только покину двор, но этого было ощутимо недостаточно.
Однажды днем, когда Хильдегарда проходила мимо меня по пути в скрипторий, глаза у нее горели так ярко, что я почти уверилась в своей теории с альрауном. Будь это правдой, стало бы ясно, ради чего меня сюда привели. Я нашла огород с травами, о котором говорила Афанасия, и стала выискивать альраун среди посадок. Если Хильдегарда ела его плоды, то наверняка выращивала сами кусты.
Огород был обширен. В одной части я узнала ростки тысячелистника, кровокорня и красавки, которые применялись для лечения язв и ран. Следующий участок был полон побегов трав, сбивающих жар: лапчатки и жерухи. Там же проклевывались горох и бобы, тимьян и рапунцель, медуница и чемерица. Дальше росли хвостатый перец, латук и укроп – растения, о которых травник Кунегунды гласил, как об умеряющих плотские желания. И наконец, на самом краю огорода, я увидела целую грядку альрауна; лиловые бутоны только начинали выглядывать из гущи капустоподобных листьев. У меня зачастило сердце. Там были десятки растений. Наверняка она их ела. Иначе зачем сажать так много? Возможно, настоятельница все-таки что-то знала об этом круге.