Теперь мне еще отчаяннее хотелось с ней поговорить, но она так и не посылала за мной, сколько бы служб я ни посещала и как бы часто ни попадалась ей на глаза. Я так извелась, что меня подмывало накричать на нее прямо в часовне, но я знала, что этим только испорчу дело. Я стала забивать голову попытками разобраться в языке, на котором сестры пели во время служб и молились перед ужином. Распутывание закономерностей и правил меня немного отвлекало. За едой я расспрашивала сестру Афанасию о молитвенном чтении. Наш шепот, казалось, беспокоил сестру, которая всегда сидела рядом с ней – высокую женщину с черными волосами, туго забранными под вуаль, частенько находившую повод прикоснуться к руке Афанасии. Всякий раз, как я задавала той вопрос, она плотно сжимала губы, яростно накалывала на нож свой редис и посылала в мою сторону испепеляющие взгляды.
Тем не менее Афанасии, похоже, нравилось учить меня латыни. После почти недели разговоров за едой я предложила ей видеться днем, когда ее товарку, как я полагала, не будет беспокоить наше общение. Мне хотелось верить, что Афанасия, встречавшая посетителей у врат, была у настоятельницы на особом счету; возможно, произведи я хорошее впечатление, она бы замолвила за меня словечко.
Однажды мы гуляли по саду и говорили о псалмах этого дня. Неподалеку послушница в обычной одежде сидела на коленях на земле и напевала себе под нос, засаживая семенами еще пустые грядки.
– In media umbrae mortis, – проговорила я, останавливаясь возле капусты и подмечая скорбное звучание этого предложения. – Так вы говорите, что umbrae – это тень? А mortis – смерть?
Та кивнула с любопытством на лице:
– Продолжай.
– In media umbrae mortis. Так печально звучит.
– Да, – согласилась сестра, ища мой взгляд. – Под стать смыслу.
– Non timebo mala мягче. А вот quoniam tu mecum es…
– Сколько раз вы слышали этот псалом прежде?
Я почувствовала, что краснею.
– Вероятно, немало, но не представляя его значения.
– Вы когда-нибудь думали принять обет?
Я молча уставилась на нее. Мне ни разу не приходило в голову остаться в аббатстве насовсем. Да, праведная жизнь подарила бы мне дом и спасение от таких людей, как Ульрих, но фигурка здесь не работала, матушка со мной связаться не могла, а главное, голая правда заключалась в том, что я бы нарушила любую клятву в одно мгновение ради Маттеуса.
Афанасия заметила мои сомнения.
– В святой жизни есть свобода. Возможно, в это трудно поверить, ведь мы заперты и отрезаны от остального мира. Но каждое утро я просыпаюсь здесь и чувствую себя много вольнее, чем было дома. – Голос у нее задрожал, и сестра посмотрела мне в глаза. Я кивнула, гадая, что именно та имела в виду. – Хильдегарда – милосердная мать-настоятельница. Это лучше, намного лучше, чем все иное. Dominus regit me, et nihil mihi deerit. – У нее выступили слезы. – Подумай об этом, – добавила Афанасия с торжественной улыбкой.
Я заставила себя снова кивнуть, не желая терять ее расположение.
На второй неделе моего пребывания в гостевом доме над аббатством пронесся ураган; когда Вальбурга принесла мне завтрак, за окном клубились тучи. Послушница только успела закрыть дверь, как небо рассекла молния. Торопясь затворить ставни, она чуть не разлила мою воду. От грома, казалось, содрогнулась земля. С крыши сползли несколько клочьев соломы, размокшей от внезапного потопа.
– Сколько шуму с небес, – сказала Вальбурга, протягивая мне чашку розовой воды и округляя глаза в деланом возмущении. – И помех строительству. Словно Господь недоволен своим зодчим.
Я чуть не расплескала напиток, так сильно рассмеялась. Все знали, кто продумывал каждый цоль каждой постройки.
С Вальбургой мы подружились в первую неделю моей жизни в аббатстве. И стали всякий раз, как она приносила мне еду, обсуждать жизнь за его стенами. Она рассказала мне о юноше, который хотел на ней жениться. Я рассказала ей о Маттеусе, о своем медленном пути к женскости и о пузырьке с маслом, полученном от бабушки и почти опустевшем. Вальбурга считала, что Хильдегарда сможет помочь мне и с этим, и с запасами альрауна, который, как я ей сказала, я ела для сдерживания припадков. Послушница отзывалась о настоятельнице с занятной смесью благоговения и цинизма.
Со всеми остальными сестрами я в разговорах осторожничала. Но Вальбурга была простой и не отличалась почтительностью. Она сплетничала и рассказывала истории. Ее воспитание очень напоминало мое собственное. Мне показалось, что из всех моих новых знакомых в аббатстве она менее всех впечатлится, если и разгадает мое притворство.
– Ты что-нибудь знаешь об этом месте? – спросила я за завтраком в тот день. – Что здесь было до того, как Хильдегарда возвела аббатство?
– Почти сплошь сельские угодья, госпожа, – ответила Вальбурга с очевидной тоской по прошлому. – Мои родители по сию пору живут в своем доме на вершине холма. Неподалеку был лес – густой, с дубами, и ягодами, и птицами. И целое поле одуванчиков. А прямо тут, где выстроили верхний ярус, лежали руины старого аббатства, в которых скрывался склеп Святого Руперта. – Вид у нее стал задумчивым. – Они были жуткие и совсем развалились, сквозь крышу вырос дуб. Матушка все говорила нам прижиматься ушами к стенам, чтобы послушать шепот духа этого места.
От ее слов у меня волосы поднялись дыбом.
– Что за дух?
Вальбурга как будто взглянула куда-то внутрь себя.
– Я не знаю, госпожа. Говорят, на этом холме когда-то стояла римская цитадель. А до того, в древности, – некое место для собраний. Кто знает, что за божества здесь живут? Рядом с источником со святой водой есть древнее святилище. Моя матушка говорит, что, коли Хильдегарда его потревожит, не миновать беды.
Я села поровнее, кусая хлебную корку и задаваясь вопросом, не из-за него ли я должна была сюда прийти.
– Ты его когда-нибудь видела? Это святилище?
Вальбурга кивнула.
– Множество раз. Я там раньше играла.
– Какое оно?
– Тихое. – Девушка пожала плечами. – Неестественно так. В моем детстве мы боялись слишком шуметь, когда ходили купаться в источник.
– А какой веры?
Вальбурга пожала плечами еще раз.
– Какой-то языческой. Матушка не желала о ней рассказывать.
Это зацепило мое внимание.
– А Хильдегарда хочет его уничтожить?
Вальбурга понизила голос.
– На самом деле она хочет заложить несколько камней оттуда в монастырь.
Я удивленно моргнула. Сначала альраун, теперь это.
– Правда?
– О таком никогда не говорят, кроме как на тайном языке Хильдегарды, но мне кажется, что архиепископ ей не позволит.
– На тайном языке?
– Она зовет его lingua ignota. И учит ему только самых доверенных сестер, но кое-какие крупицы слышу и я.
– Зачем бы ей учить последовательниц тайному языку?
Вальбурга взглянула на меня.
– Я бы не хотела строить слишком дикие предположения, госпожа, но, попроси вы меня, я бы сказала, что затем, что у нее имеются тайны.
Я хихикнула. Раздался гром, с крыши упал еще клок соломы.
– Небель, – вдруг выдохнула я, вспоминая. – Моя лошадь. Она жутко боится ураганов.
– Может, сходим в конюшню ее проведать?
– Я боюсь покидать верхний уровень. Меня ищут.
Вальбурга распахнула глаза.
– Я могла бы сходить за вас.
– Будь добра? – кивнула я с благодарностью.
Ожидая ее возвращения, я стала размышлять о святилище и о насаждениях альрауна. Как Хильдегарда относилась к Матери?
Когда Вальбурга пришла обратно, плащ у нее насквозь промок и лип к лицу и рукам. Дождь, казалось, был одержим стремлением затопить сад.
– С Небель все в порядке. Конюх сказал, что ваша лошадь напоминает ему жеребенка, о котором он заботился в детстве. Он прямо знал, как ее успокоить, – закутал в одеяло да привязал покрепче.
Эти слова меня встревожили. Неужели конюх присматривал за Небель прежде?
– Сказал, что такая лошадь, должно быть, принадлежит какой-то неприлично богатой даме, которая может позволить себе быть нежной. И спросил, кто там у нас наверху. Княгиня? Герцогиня? Я ему ответила, что не знаю вашего титула. Он посмеялся и назвал вас загадочной княжной с загадочной пугливой лошадью.
Я тихо и тонко спросила:
– А имя мое назвала?
– Да, – ответила Вальбурга, заглядывая мне в лицо. – А нельзя было?
– Лучше бы не называла. Конюх близок к королю?
– Конечно, нет, госпожа. – Послушница уставилась на меня, широко распахнув карие глаза. – Он из крестьян.
Я зажмурилась, чувствуя, как кружит внутри страх. Если конюх проболтается, то рано или поздно меня обнаружат.
Вальбурга явно ждала объяснений.
– Мне нужно увидеть матушку Хильдегарду сегодня же, – сказала я, посмотрев прямо на нее. Больше ждать было нельзя. – Я стала свидетелем убийства принцессы Фредерики. Лошадь, которую ты только что навещала, принадлежала ей.
Тем же вечером, возвращаясь в гостевой дом с ужина, я снова думала о святилище; в животе у меня плескались гороховый суп и тревога. Если этот холм прежде был святыней Матери, почему фигурка здесь не работала? Могло ли христианское благословение земель оказаться настолько сильным? А заложи Хильдегарда в монастырь камни из языческого святилища, что-нибудь изменилось бы?
С дальнего края сада меня кто-то окликнул:
– Благородная дама Хаэльвайс!
Ко мне приблизилась послушница Соланж, которую я часто видела стоявшей на коленях в саду, – полная женщина в простом наряде, с румяной кожей, темными глазами и черными волосами. На безлунном небе над нами сияли россыпи звезд. За ней тянулся запах земли.
– Матушка Хильдегарда готова вас принять, – сказала Соланж.
Меня захлестнуло облегчением. Наконец-то. Я поспешила в дом за кинжалом. Соланж осталась ждать снаружи. Выходя, я посмотрелась в разбитое зеркало, чтобы замотать волосы платком. Мои золотые глаза горели решимостью.