– Скучала по мне, девочка? – прошептала я.
Та уткнулась носом мне в ладонь.
Я вспомнила слова Рики о том, как тщательно она заботилась о Небель. И с уколом вины осознала, что лошадь наверняка впервые так долго простояла в конюшне без возможности размяться.
– Здравия, госпожа, – произнес голос у меня за спиной. – Она ваша?
Я обернулась и встретилась взглядом с конюхом, худым мужчиной с румяными щеками.
– Дивное создание, – продолжил тот. – Пугливое, но сладкое, что твой клевер.
Соланж откашлялась, как будто не одобряя эту беседу.
– Принеси нам две попоны и подстилки.
Конюх кивнул и исчез. Потом вернулся, принеся для Небель ярко-белый наряд. Та покорно замерла, пока мужчина надевал на нее уздечку с затейливо украшенными поводьями и седлом. Когда я вдела ноги в стремена, она тихонько заржала и замахала хвостом, прогоняя мух и вынося меня из конюшни. Впереди верхом на рыжей кобыле ехала Соланж.
– Родник к северу отсюда, – объяснила она по пути, – через лес и наверх по холму.
Мое прежнее воодушевление по поводу святилища не возвращалось. И ничего с этим было не поделать. В голове звучала матушкина песня. Оставалось радоваться, что Соланж ехала впереди и потому не пыталась завязывать беседы. Мне не верилось, что моя мать забрала собственную жизнь.
Я следовала за послушницей через лес, с подступающими слезами отмечая, как надвигается иной мир по мере нашего подъема на склон холма, густо поросшего деревьями. Ближе к вершине я поняла, что чувствую дымку, умиротворяюще мерцавшую у преддверия. Глаза затуманились влагой, и я улыбнулась, несмотря на недавнее потрясение.
Вскоре после того, как впереди послышалось журчание воды, мы миновали несколько каменных плит, прислоненных к древесным стволам. Неподалеку высилось несколько груд полурасколотых камней и осыпающийся помост. Когда мы приблизились, у меня волосы встали дыбом, и я чуть не выпрыгнула из седла. На каменных обломках виднелись вытертые знаки.
– Постой, – окликнула я Соланж.
Та натянула поводья.
Я привязала Небель и подошла к сложенным друг на друга плитам. На некоторых из них были насечки в форме летящих птиц, напоминавшие узоры на матушкином зеркале и водяном шпигеле в Готель. А позади лежала расколотая статуя женщины. Она выглядела так, будто по ней ударили молотом, но разрушитель не слишком усердствовал. Хотя камень развалился на части, кое-что я все равно различала. Тело у нее было обнаженным, с некогда большой грудью. Среди обломков виднелись и крылья, и остатки лица. Лоб и глаза сохранились в целости. Взглянув в них, я пришла в ярость из-за того, что некто посмел испортить ее изображение. Такое святотатство.
Я повернулась к Соланж, не в силах скрыть возмущение.
– Кто ее разбил?
– Брат Вольмар, я полагаю, но возможно, и сам архиепископ, когда приезжал благословить земли.
– Матушка Хильдегарда правда хочет включить несколько камней в стены монастыря?
Соланж побледнела.
– Откуда вам это известно?
– Подслушала разговор.
– На lingua ignota?
Я закрыла глаза.
– Мне удалось кое-что выучить.
– Вы же только прибыли, госпожа!
– Тебе известно, зачем она такое задумала? С чего ей так поступать? Она же христианка.
Соланж не ответила. Только стала белой, будто привидение.
Я впилась взглядом в разбитое изображение богини, заходясь от негодования в адрес того, кто ее сломал. Фигурка у меня в кошельке загудела. Напряжение вокруг стало заметнее. Кожу начало покалывать.
Когда я прикоснулась к амулету, в воздухе зародились щупальца тумана, и серебристые завитки огладили мне руки и лицо. Меня захлестнуло той же любовью, что закипала в моем сердце прежде, когда туман приходил ко мне в Готель. Такой великой, такой всеобъемлющей, что я охнула под ее бременем. Однако за этой бескрайней любовью кружила целая разноголосица чувств: гнев и свирепость, гордость и власть, жадность и желание.
Собери меня воедино, приказал знакомый голос, куда более громкий, чем когда-либо прежде, ставший яростным гулом.
Завеса схлопнулась. Я изо всех сил постаралась прийти в себя. Беспорядочные чувства по-прежнему плескались внутри, как сон, который никак не стряхнуть.
Собери меня воедино? Я наконец осмыслила эти слова. Меня?
Соланж уставилась мне в лицо. Я не могла думать, не могла говорить, не могла даже дышать, настолько меня ранило это озарение. Отрицать дальше было бессмысленно. Все это время я кормила себя сказками. Говоривший со мной голос принадлежал не матушке. А Матери.
Из горла у меня вырвался глухой вскрик. Не было радости от того, что ко мне пришла богиня; была только опустошенность от того, что не пришла моя собственная мать. Призраки, голоса, туман, подумала я. Неужели все это была не она?
Соланж поспешила ко мне.
– Госпожа Хаэльвайс? С вами все в порядке?
Я зарыдала, сгибаясь пополам. Матушка как будто только что умерла вновь. Небель заржала, натягивая поводья и вращая глазами.
– Тише! – попыталась Соланж успокоить лошадь.
Потом потянулась ко мне, но я ее оттолкнула. Немного погодя волна скорби начала спадать. Я глубоко вдохнула, пытаясь взять себя в руки.
– Прости, – попросила у Соланж. – Я не так давно потеряла мать. Горе накатывает непредсказуемо.
Соланж кивнула, округлив глаза. На миг мне показалось, что в них мелькнуло понимание, но так быстро, что уверенности у меня не осталось. Я задалась вопросом, не знает ли она нечто неведомое мне.
Женщина стиснула мои руки и забралась обратно на лошадь.
– Источник уже близко.
Я со вздохом села на Небель и двинулась следом за Соланж, сгорбившись в седле. Вскоре мы подъехали к густо растущим деревьям, между которыми весело и без всякого интереса к моей душевной боли журчал родник. Соланж спешилась, склонилась над водой и вытащила из сумки альраун. Снова надев перчатки, обвязала его листья коротким шнурком. И опустила корни в источник, придавив их камнем, из-под которого всплыла стайка пузырьков. Почему-то от вида исчезнувших под водой растений мне снова пришлось давить в горле всхлипы.
– Завтра вечером приеду и заберу их, – пообещала Соланж.
Я последовала за ней обратно, охваченная мучительной печалью.
Следующий день я провела в гостевом доме, ворочаясь в постели и поднимаясь только ради приемов пищи. У меня из головы не шли мысли о матери. Откровение в святилище разбередило воспоминания о днях, когда она лежала, не поднимаясь с топчана. О красном снадобье лекаря, стекавшем у нее по подбородку, о синем котенке, которого мы будто бы вместе гладили. Я отчаянно хотела верить, что все это время ко мне обращалась она, что именно моя мать являлась мне в саду, но не желала обольщаться.
Меня так сразило горем, что я не могла ни с кем разговаривать. Соланж заходила сообщить, что корни альрауна сушатся, но я не отворила ей, выслушав все через дверь. И даже Вальбургу попросила оставить еду за порогом.
Когда я высунулась за ужином, свет резанул мне глаза. Накануне вечером я не стала есть альраун, зная, что ни шагу не ступлю из дома и аббатства, так что матушка – или Мать – все равно не сможет до меня достучаться. Я, конечно, понимала, что светочувствительность вернется, вот только не была готова к тому, как сильно из-за этого огорчусь. Пока я заносила еду внутрь, аппетит у меня пропал.
На второй день после посещения святилища мое горе немного улеглось. Не настолько, чтобы я могла выйти за порог, но достаточно для того, чтобы подняться с постели. Я до ночи просидела за столом, читая латинский букварь, который дала мне Афанасия, и пытаясь примириться со своим открытием. Множество раз я тогда бралась за фигурку, молясь Матери об утешении. Раз именно она поддерживала меня прежде, может, могла поддержать и теперь? Но судя по всему, благословение на землях аббатства по-прежнему пресекало такую возможность.
На третий день Соланж сообщила мне, что корни освящены и готовы к измельчению. Она отвела меня в инфирмарий, чтобы научить растирать их в порошок. Потом наполнила пузырек настойкой и показала мне, сколько нужно принимать. Я растворила средство в чашке воды и сразу выпила, надеясь вновь избавиться от чувствительности к свету. Через час у меня свело живот, так что пришлось бежать обратно в гостевой дом к ночному горшку. Настойка вернула моим радужкам бледно-золотистый оттенок, но остаток дня меня мутило.
На следующее утро завтрак во мне не улегся. Пока я шла к утрене, кружилась голова. Аббатство казалось светлее. Воздух вокруг был залит дурманящей яркостью.
Дальнейшее не должно было меня удивить. Мое новое лекарство готовила настоятельница, а я пришла в христианскую часовню. Но я так свыклась с однообразием служб, что внезапный озноб меня испугал.
Я выпрямилась на скамье. Воздух стал тугим и звенящим, как перед грозой. Присутствие, которое я ощутила в преддверии, было могучим, отеческим и сильным. Головокружительный свет наполнил часовню сиянием, а меня – любовью, одновременно древней и словно бы знакомой. Я сразу поняла, что чувствую присутствие его – Отца, но это выбило меня из равновесия.
Помоги нам, приказал он громоподобным голосом.
Глава 26
После утренней службы голова у меня шла кругом. Я вышагивала по гостевому дому, не в силах подавить волнение, бившееся в груди. О ком Отец сказал «Помоги нам»? Руки у меня дрожали, и я необъяснимо страшилась, почти опасалась его. Мне было не объяснить этих опасений, но и не отказаться от них. Отца полагали великодушным. Его присутствие казалось любящим и добрым, но от мыслей о нем сердце слишком частило, а стены домика подступали тошнотворно близко. Вместо восторга я чувствовала тревогу. Чем дальше, тем крепче я задумывалась о том, не мог ли опыт жизни с земным отцом быть в ответе за мои дурные предчувствия.
Но даже понимание такой возможности не облегчило моего беспокойства. Как не прогнало и дурноту от настойки. К дневной службе мне стало настолько нехорошо, что я бы не смогла покинуть дом, даже если бы захотела. Сжимая ночной горшок, я пыталась отвлечься размышлениями о том, что узнала про Хильдегарду и святилище. И вспоминая воодушевление на лицах сестер во время службы и размеры участка с альрауном в саду, задавалась вопросом, не принимают ли такую же настойку ее дочери. Мне было интересно, как давно возвели святилище, что за люди его строили и после каких событий это место стало тонким.