Только на миг, после страшной вести о маме, я расслышал самого себя. Сейчас всё вновь стало беззвучным: мир, Бог, люди, я сам — всё это превратилось в название звуков, но не в их суть.
Ты лишь чей-то кашель. Ты лишь чей-то манифест с телеэкрана. Ты лишь чья-то песня из соседнего окна. Ты лишь чей-то стон под тобой. Ты всегда чей-то, но только не свой.
III
Перед тем, как состоится важный разговор, многие прокручивают его в голове. Возможные фразы, вопросы, векторы развития. И, конечно же, ответы. Так происходит перед собеседованием. Или перед экзаменом.
Идя на встречу с Николаем, я размышляю о том, что скажу ему, как буду смотреть в его глаза и бороться с самим собой. Нужно прекратить это затянувшееся безумие. Рассказать всё, как есть. И уйти. Обратно, в обыденную жизнь, даже если она пуста.
Была пуста, поправляю себя. Теперь она полнится болью, разочарованием и раскаянием. И пусть я не знаю, что делать, но зато точно знаю, чего делать нельзя.
Николай ждёт меня на лавочке, в детском парке. Курит и пьёт пиво. Мы жмём друг другу руки. Его ладонь сухая, моя — влажная.
— Присаживайся, — делает он приглашающий жест.
— Спасибо, — я располагаюсь рядом с ним и откупориваю свою банку пива.
— О чём хотел поговорить? О матери? — он улыбается.
— В том числе, — говорю я и делаю жадный глоток тёплого пива.
— Начинай, — он закидывает левую ногу на правую и закуривает ещё одно сигарету.
Рядом с нами в песочнице играют дети. Малец в ярко-оранжевом комбинезоне с Микки Маусом на груди увлечённо рушит песочный замок черноволосой девочки с огромным розовым бантом.
Я не знаю, с чего начать. Всё то, что я хотел сказать, куда-то улетучилось. Пропала с трудом обретённая решимость. И я в раз стал тем, кем был в начале, придя в секту и партию Яблокова: апатичным, разбитым и пустым.
Николай начинает разговор первым:
— Даниил, ты когда-нибудь думал о том, что единственное реальное чувство в жизни это страх? И самый сильный страх — это страх жить. Рождающийся ребёнок, вылезающий из чрева матери, напуган. Его вырвали из привычной среды. Представь, если бы прямо сейчас с небес вылезли гигантские руки и потащили бы тебя вверх. Что бы ты испытал?
— Шок.
— Мы приходим в этот мир шокированными. И так всю жизнь. Мы испытываем шок, когда узнаём, что есть смерть, когда идём в школу и сдаём свои первые экзамены. Шок от увольнения. От похорон. Шок, который испытываешь, когда видишь, как твоя девушка, которая ещё вчера клялась в вечной любви, ебётся с каким-то парнем.
— Пути Господни неисповедимы, — говорю я. Он, не слушая, продолжает:
— Мы боимся увольнения. Пожара. Одиночества. Кретина с ножом. Инфляции. Банковского кризиса. Рака. СПИДа. Мы боимся, но прячем свой страх за показным обманом. Потому что ложь — это лекарство против страха. Мы боимся, и страх заставляет нас думать о том, что надо жить правильно.
— Выходит, страх помогает.
— Безусловно. Ведь все эти запреты и ограничения — рычаги управления нашими страхами. Но стоит ли жить, каждую секунду ограничивая себя, будто Тантал, что вечность смотрит на яблоко, жаждет его, но не может вкусить?
— Тантал пострадал за грехи.
— Грехи, — Николай растягивает это слово по слогам. — Разве они не отголоски нашего страха?
— И что ты предлагаешь, — я вспоминаю Инну, — принцип «всё дозволено»?
Николай ухмыляется:
— А чем плох принцип «всё дозволено для одних и всё запрещено для других»?
— А делить по категориям будешь ты, Коля? — спрашиваю я.
— Почему же? Для этого есть различные факторы. Вирус, например. Моё дело, наше дело, — поправляет он себя, — указать путь.
— Как на съезде КПСС.
Николай продолжает:
— Когда внутри тебя вирус, и ты стопроцентно знаешь, что умрёшь, когда умрёшь.
— Почти каждый человек знает, что он умрёт, — перебиваю его.
— Понимаешь, ловушка устроена так, что в массовом сознании нет ничего более конкретного, чем диагноз вируса. Тут без вариантов. Это приговор.
Я, молча, отламываю ветку от дерева. Николай смотрит на меня и, не дождавшись реакции, продолжает:
— Когда у тебя вирус, когда осталось плюс-минус три года, не хочется говорить, не хочется всей этой пустой болтовни, ты предельно сконцентрирован, твоё сознание кристально, как у ребёнка. Будто ты медитировал много лет подряд и вдруг просветился.
— Есть другие вещи, которых вы не хотите замечать.
— Например?
— Любовь, доброта, забота, преданность. Многие, узнав о своей болезни, ещё сильнее начинают ценить жизнь, потому что она в том, как мы поступаем друг с другом.
— Это слова твоей матери, — вспоминает Николай. — Может быть, стоит привести её к нам, в нашу растущую позитивную семью?
Я чувствую, как во мне поднимается ярость.
— У моей мамы есть только одна семья. Там нет места психопатам.
— А она знает, что её сынишка один из этих психопатов? — улыбается Николай своей рыжей щетиной. Как говорил Гитлер, «увидел рыжего — убей его».
— Нет, — говорю я, сжимая пивную банку, — и не узнает, потому что я ухожу.
— Куда же?
— В нормальную жизнь. Я думал это просто игра, развлечение, но всё зашло слишком далеко. Мне противно. От вас. От самого себя. От всего вокруг. Я ухожу.
— Мы не цирк, Даня, — лицо Николая напоминает маску ацтекских шаманов, — к нам нельзя прийти, чтобы развлечься, и нельзя уйти. В нашем цирке представление идёт всю жизнь.
Что ж, ожидаемая реакция. Нельзя заигрывать с дьяволом. Пытаюсь найти аргументы:
— Я не пойду в полицию, Николай, никуда не пойду. Пожалуйста, дай мне спокойно искупить грех. Прошу тебя, Коля! Пожалуйста!
Николай бесстрастен:
— И?
— Я дам вам адреса, имена, фамилии нужных людей. Вы сможете использовать их в своих целях.
Продолжаю бормотать предложения. Николай внимательно выслушивает меня и медленно произносит:
— Всё перечисленное ты сделаешь. Но уйти не получится. Это станет, неприятным прецедентом. И твоя мать, — он улыбается, — то, что с ней произошло, наш подарок ей, только начало.
— Что? Вы заразили маму?
Ярость и обида наполняют меня. Внутри клокочущая буря ненависти. Я изо всех сил бью его. Струйка крови течёт из ноздрей Николая. Он вытирает её пятернёй, подносит ко рту и слизывает языком.
— Какая чудная кровь! Хочешь? — он протягивает мне руку. Я отшатываюсь. — А ты злой, Даня! То, что делаем мы, ничем не отличается от того, что сделал ты сейчас.
— Оставьте нас в покое!
— Так забавно наблюдать за твоими судорогами, — Николай хохочет. — Ведь мне достаточно достать из кармана ампулу, навсегда сделав тебя одним из нас.
— Я и так один из вас, — выдыхаю я.
— Разве? — Николай доверительно шепчет. — Ты чист, Даня.
Я, задыхаясь, мямлю:
— Кто? С чего ты взял?
— Не отнекивайся, — он отмахивается. — Это видно. Ты боишься крови. Я видел твои глаза во время наших акций. Да тебя выворачивает наизнанку, когда ты касаешься любого из нас.
— Но тогда, — я запинаюсь, — почему вы не.
— Привили тебя, — договаривает Николай. — Спорю, ты пришёл к нам развлечься. Вот и мы развлекаемся, глядя, как ты трясёшься от страха.
— Суки!
— Но сейчас ты полностью наш. У тебя нет выбора, как нет выбора и у твоей матери.
Николай обводит взглядом детскую площадку:
— Какие замечательные дети! Им не хватает лишь одного — свободы. Мы готовы дать её. Всего лишь немного нашей крови, и они станут другими. Яркая, беззаботная жизнь!
Живи быстро — умри молодым! И никто не отвернётся от прокажённого, потому что сам станет таким, — заканчивает Николай.
— Вас остановят, вас остановят. — бормочу я.
— Кто?
Я подыскиваю слова:
— Правительство… полиция. кто-то же должен сделать это?
Николай встаёт со скамейки.
— Даня, неужели ты так наивен? Вирус — это власть. Им можно шантажировать, угрожать, убивать. И существует только одно противоядие. Фармацевтические компании заработают на этом миллиарды.
— Для чего этот попсовый миф про кровь Кали и антихриста?
Он ухмыляется и склоняется надо мной:
— Товар всегда должен иметь красивую легенду. Только тогда он может приносить деньги. Но цели, ради которых товар продвигают, всегда рациональны. Задача одних — дать лекарство. Задача других — предоставить больных.
— Но для чего вам деньги, если все вы заражены? Вы надеетесь выжить, как те немногие, что смогли адаптировать вирус?
— Выжившие — случайность. Мы же не доверяем случайностям. Нет замка, к которому не было бы ключа.
Николай разворачивается, пуляет окурок в траву и быстро уходит, оставляя меня на скамейке. Наедине со своими мыслями и детьми, беззаботно играющими под ясным небом.
Глава восемнадцатая
I
«Посторонний» Мерсо, герой одноимённого романа Камю, не испытывал никаких эмоций при виде своей матери в гробу. Только скуку и равнодушие. Его отстранённость — лучшее оружие против всех бед мира, совершенная адаптация под изменяющиеся условия окружающей среды.
Стоя у постели матери, я понимаю, что был героем Камю вплоть до её заражения. Когда я узнал о вирусе, то будто выбрался из мутного омута иллюзий. Я стал другим. Не знаю, что изменилось, но наружу, разорвав мою оболочку апатии, вырвался кто-то другой. Кровь вокруг — доказательство перерождения. Кокон прорван. Бабочка выпорхнула наружу. Не могу опередить, как она выглядит, но чувствую первые робкие попытки лететь.
Слёзы делят моё лицо на три равные части. Психотерапевты на своих сеансах говорят пациентам: «Поплачьте — не стесняйтесь». Считается, что плача, мы очищаемся. Лишь недавно я стал ощущать слёзы.
Мама в постели, молочно-белая, обвешанная трубками, подключённая к пикающим и жужжащим аппаратам. Лечь рядом с ней, как в детстве, и исцелить своей любовью.
Каждую секунду в этом мире умирают люди. Умирают от старости. От разрыва селезёнки. От остановки сердца.