— Не знал, что вы такой хиленький, Даниил. Для человека, который так проживает жизнь, вы чересчур восприимчивы.
— Как так? — А вы не знаете? — он делает удивлённую мину. — Как паразит, Даниил! Как печёночный сосальщик, как аскарида, как бычий цепень, которого хочется размазать по полу, но не так легко достать из нутра.
— Почему вы оскорбляете меня?
— Ты спрашиваешь, гнида, почему? — он наотмашь бьёт меня по щекам. — Ты ещё спроси, кто виноват и что делать!
Я в полиции. Пришёл сюда, чтобы признаться в преступлениях. Меня бьёт следователь по особо важным делам, которому я ещё ничего не рассказал. От происходящего голова превращается в инфернальную карусель, и меня выташнивает. Макаров морщится и отходит вглубь кабинета:
— Вы ничего не сказали, я ничего не сделал, а такая реакция.
Он звонит по телефону. Появляются два полицейских. Макаров кивком указывает им на меня:
— В изолятор!
Меня бросают в помещение с серыми, облупившимися стенами. По периметру тянется узкая деревянная скамья. Одной стены нет — вместо неё сплошная решётка. Кроме меня в изоляторе стонущий мужик в спортивном костюме и кавказец со странным взглядом.
— Здарова, брат! — кивает он мне.
— Здравствуйте.
— Сыгарэту дай, брат!
— Угощайтесь! — я протягиваю ему пачку.
Он берёт с десяток. Закуривает.
— Ты покуры, брат, лучшэ станэт, — даёт мне дешёвую газовую зажигалку.
— Спасибо.
Возвращая зажигалку, я понимаю причину странности взгляда кавказца: один глаз у него вставной.
— Табачкууууууу! — стонет из угла изолятора парень в спортивном костюме.
— На, брат! — кавказец протягивает ему свою сигарету и тут же подкуривает новую.
Помещение наполняется табачным дымом. Я скидываю облёванную рубашку и швыряю в угол. Остаюсь в белой майке.
Когда я шёл на чистосердечное признание, то думал, что буду делать его в присутствии адвоката. Но всё совсем не так, как я себе представлял. Особенно поведение Макарова. Или он просто запугивает, как в прошлый раз?
«Спортивный костюм» встаёт с пола, жуя окурок. Кавказец усмехается. «Костюм» вплотную подходит ко мне, обдавая вонью застарелого пота.
— Ты за что, паренёк? — обращается он ко мне.
— Сам не пойму. Думаю, скоро отпустят.
— Отпустят, — он смеётся, — только не сразу. Привыкай к пидорам ментовским!
Сказав это, «костюм» падает на пол и начинает истошно орать. Так продолжается минут пять. Я ошалело наблюдаю за происходящим. Видя, что никто из сотрудников полиции не обращает на его вопли ровным счётом никакого внимания, «спортивный костюм» принимается орать ещё громче. Кавказец колотит в решётку с криком «Начальнык». Наконец, к нам подходит полицейский.
— Заткнись, сука! — в свою очередь начинает орать он.
— Плохо, блядь, плохо! — завывает «спортивный костюм».
— Заткнись, уёбок!
Так продолжается ещё минут десять. Наконец, полицейский, подозвав своего коллегу, спрашивает у «костюма»:
— Тебе чего надо?
— Скорую! Пусть укол захуярят! Или, блядь, сдохну!
Когда приезжают врачи, я понимаю — «спортивному костюму» действительно плохо. Его лицо приобретает пепельный оттенок, а губы становятся синюшно-бледными.
— Ломка. — Врач распаковывает свой чемодан. — Развелось отбросов на свете, а нам геморрой.
После укола «спортивный костюм» замолкает. На его скуластом лице выступает пот и едва заметный румянец. Он отползает в угол. Кавказец курит одну сигарету за другой. Вся эта вакханалия заканчивается, когда за мной приходят два человека в форме.
— Грехов, на выход!
Меня приводят в просторный кабинет. Из мебели только стальные стол и два стула. На одном сидит Макаров. Пот стекает с меня и застревает в жировых складках.
— Созрели? — встаёт из-за стола Макаров. — Будем рассказывать? — Согласно киваю. — Вот и хорошо, а то играем в удивление.
— Я же сам пришёл.
— Отлично. Чистосердечное признание облегчает вину, — улыбается он, — а, может, и нет никакой вины. Вы поделитесь горестями, авось пойму вас…
Я начинаю рассказ. О секте. Об убийствах. О фашистах. Обо всём том, что было моей жизнью.
II
Макаров внимательно взирает на меня из-под насупленных бровей и непрерывно постукивает по столу серебристым карандашом. На наиболее интересных местах моего повествования его нижняя губа подёргивается вверх, кончик языка высовывается так, словно он пытается слизнуть усики.
Я заканчиваю историю. С последним сказанным предложением из меня будто выходит демон, прочно сидевший внутри. Макаров принимается мерить шагами кабинет. Останавливается. Наливает себе воды из графина. Выпивает. И вновь приходит в движение. Его руки замком сложены за спиной.
— И чего вы хотите, Даниил?
Его вопрос приводит меня в недоумение. Я так долго готовился к признанию. Но, действительно, что теперь?
— Я хотел, чтобы вы знали. — мямлю я, запинаясь в словах и утопая в собственном поту, — нужно получить кару.
— Кару за что?
— За преступления.
— А разве вы их совершили, Даниил? Если исходить из ваших слов, то нет. Людей, перечисленных вами, убил кто-то другой. Прямого участия в изнасиловании несовершеннолетней гражданки вы не принимали. Заражение детей? Вы, по сути, стояли рядом. Максимум, в чём я могу обвинить вас, это хулиганство.
— Но… все эти погромы.
— По факту, вы были наблюдателем.
— Тогда… вы отпустите меня?
Самое сложное сделано — история рассказана. То, что будет дальше, не имеет значения.
— Для начала мне нужно проверить все ваши показания. Только тогда можно принять решение.
— Но вы же, — я окончательно сбит с толку, — сами сказали, всё, что я сделал, это только хулиганство.
— Я сказал, что могу обвинить вас лишь в хулиганстве, исходя только из ваших слов. Но я должен проверить. Это как следователь, а как человек.
Он замолкает. Тушит сигару в пепельнице и поворачивается ко мне спиной. Я понимаю, что его добродушный тон, странные ужимки, ведение разговора — просто игра, в которой я проигравший.
— А как человек, — Макаров говорит, стоя ко мне спиной, — я не могу вас отпустить в принципе, потому что есть намерение.
— И что?
— То, что вы видели, в чём участвовали, это ведь достойно внимания. Деятельность секты надо пресекать. — Он поворачивается ко мне. — Ты же, друг, отсидишь за намерение!
— Разве за него садят?
— В нашей стране и не за такое садят.
— Простите? — не понимаю я.
Макаров меняется в лице. Его землистая кожа покрывается мелкими красными пятнами. Он в бешенстве:
— Простить тебя, тварь вонючую? За то, что ты игрался, когда детей заражали? За то, что смотрел, как ни в чём неповинных людей делают калеками? За девочку тебя простить? За это тебя, выродок, простить?
Я просто хочу прийти к финалу. Ничего более. Поэтому молчу.
— Я не могу тебя отпустить. Потом ты сам меня не поймёшь. Помучаешься и, наконец, удавишься в затхлой дыре…
— Главное, чтобы эта история закончилась, — говорю я. — Вы всё равно ничего не сможете изменить. Не сможете, пока люди не задумаются сами.
— Пиши чистосердечное, философ. — Макаров кладёт передо мной лист и шариковую ручку. — К тому же твои отпечатки на местах убийств.
Я шокирован. Мои отпечатки?! Откуда он знает он них? И почему бездей ствовал? Ведь он мог допросить меня сразу после убийства Юли? Или через меня он хотел выйти на настоящего убийцу? Но он не мог знать, есть ли настоящий убийца в принципе?
— Пиши чистосердечное, — повторяет Макаров.
— Раз сам пришёл, так иди до конца!
Вспоминаются строки одной их моих любимых песен:
«I hurt myself today
To see if I still feel.
I focus on the pain,
The only thing that’s real».
Вдруг приходит абсолютно ясное, кристально чистое понимание того, что мой путь завершён.
Ещё в «Ведах» сказано: «Что даёшь, то и получаешь». Рано или поздно всё вернётся на свои места, тайное станет явным, и кара найдёт согрешившего.
Макаров был прав: моё преступление, во-первых, в намерении, а, во-вторых, в бездействии. Я покорно наблюдал, как совершается зло. Сам создал ад внутри себя.
Мой самый тяжкий грех в том, что я, обладая свободой воли, свободой выбора, направил свои мысли и поступки против Создателя, против возможности получить Его благодать, ибо я сам избрал страдания, так как «подобно всем витающим в облаках, принял падение с небес на землю за открытие истины».
Мой грех — отвержение жизни как дара.
«Всему своё время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное».
Я вывожу первые слова на серой бумаге. Ровным, аккуратным почерком. И, кажется, то, что я пишу, отпечатывается в моей душе.
Game over.
III
Стоп! Замрите там, где вы есть. В офисе у компьютера или в туалете с книгой. В очереди у кассы или в постели с партнёром. Взгляните на то, что вы называли своей жизнью. На все эти годы. Промотайте их у себя в голове. Только, ради Бога, не торопитесь! Не бойтесь опоздать на работу. Или на метро. Или на свидание. Первый раз в жизни, пожалуйста, не торопитесь.
Выдохните. И вновь наберите полную грудь воздуха.
Вдохните так, как будто это последний шанс почувствовать бренность своего тела. Начните молиться. Или вспомните самого близкого вам человека. Или расплачьтесь, как ребёнок. Если умеете медитировать — медитируйте. Сосредоточьтесь на пламени свечи или пойте заветное «Ом».
Главное — поймать себя в момент всеобъемлющей пустоты. В момент, когда странным образом вы полностью отключитесь от внешнего мира, но его восприятие вами будет как никогда острым и чутким.
Дай Бог, чтобы всё у вас получилось. Тогда вы сможете увидеть самого себя. Не того себя, каким вас видят окружающие, или сводки новостей, или регистрационные данные, а первозданного себя.