На вокзале было жутко холодно, но на Гулливере было его лучшее толстое зимнее пальто, дорогая вещь, которой не было сноса, важнейшая в его экипировке. Посмотрев вдаль на рельсы, уходившие из-под сводчатой крыши вокзала в серенький свет нового дня, он увидел, что начался снег. Он прошел вперед по платформе, чтобы посмотреть на снег, и ему припомнился Боярс, каток на лугу и поощряющее слово Лили: «Молодец!» Если б только Лили всегда оставалась той прекрасной и победоносной! Но он понимал, что любовь не способна настолько преобразить человека. Мимо медленно проехал огромный локомотив. Гулливер смотрел на линию вагонов, на людей в окнах: люди, люди, отправляются на север, на север. Ребенок в окне радостно помахал ему, и он помахал в ответ. Вокзал с его мрачными желтыми кирпичными стенами и тусклыми светильниками под высоким сводом напоминал собор. А еще, подумалось ему, грандиозную конюшню, где стояли локомотивы с длинными желтыми мордами и печальными темно-зелеными глазами, походившие на огромных добрых зверей. Впрочем, зверей еще и смертоносных, которые гарантируют человеку внезапную и неминуемую смерть. Гулливер поспешил назад к расписанию. Выбор поездов был широк, и он отметил несколько самых ранних: на Грэнем, Питерборо, Йорк, Дарлингтон, Дарем, Ньюкасл, Данди, Арброт, Монроуз, Стоунхейвен, Абердин… А куда все же не сможет довезти тот поезд дальнего следования? Во всяком случае, решено, что завтра какой-то конкретный поезд унесет его от прежней жизни, наверное, навсегда. Но пока, думал он, еще продолжается старая жизнь, и он не в силах представить, что все эти великие замыслы, эти смелые действия, вроде съезда с квартиры, — это его реальный выбор. Еще не слишком поздно, еще можно вернуться, позвонить Лили, позавтракать вместе. Не вера ли в это позволяет ему разглядывать расписание и выбирать поезд? Пока это не так мучительно, как будет после окончательного решения. Пока еще он балансирует между старой лондонской жизнью и будущим. Наверное, наступит момент, когда равновесие нарушится и чаша весов начнет клониться в сторону второго, другие места и другие люди станут реальностью, а Лондон, Джерард и Лили станут воспоминанием. Когда это произойдет? Когда он сядет в поезд, когда поезд тронется, когда прибудет на станцию и он будет стоять на вокзале в Ньюкасле и искать выход, когда он выйдет на улицу и зашагает, спрашивая себя, куда направиться? Или позже, когда заговорит с кем-то, кто отнесется к нему со вниманием, хотя бы это был всего лишь мелкий чиновник? Или когда он найдет друга? Ах, друг… Возможно, на то, чтобы чаша весов перестала склоняться то к югу, то к северу, уйдет много времени — или это произойдет очень быстро. Возможно, он встретит в поезде кого-то, кто изменит его жизнь.
Ниже свистков и сипения локомотивов, громких объявлений об отправлениях, стука багажных тележек, птичьего щебета человеческих голосов и стремительного шарканья бесчисленных подметок лежало подобие тишины, как ясная полоса под слоем тумана. Гулливер нашел свободную скамью и, посидев некоторое время в неподвижности, впал в легкую сонливость. Да, подумал он, это место напоминает церковь, помещение для медитации или, пожалуй, греческую православную церковь, где можно ходить и зажигать свечи. Интересно, когда открывается бар? Он немного помедитировал, наблюдая за тем, как его мысли сначала скачут, а потом медленно плывут. Может, он только сейчас начал осознавать по-настоящему, что значит быть безработным, когда уже устал от попыток найти работу и перестал пытаться, просто бесцельно сидишь, не имея желания что-то делать или идти куда-то. Наверное, пялился бы в телевизор, будь такая возможность. Тут Гулливер почувствовал, что кто-то сидит рядом с ним на скамье, мужчина. Они окинули друг друга быстрым взглядом. Человек был без пальто, в древних джинсах и мешковатом, видавшем виды пиджаке поверх фуфайки, покрытой пятнами. Худое лицо, жидкие волосы, многодневная щетина на щеках, серая шея. В руках что-то вроде бутылки сидра, к которой он время от времени прикладывался. Руки, торчащие из слишком коротких рукавов, были распухшие, красные, как клешни, и тряслись. Глаза, как увидел Гулливер, когда сосед посмотрел на него, были водянистые, веки красные, словно вывернутые. Гулливер инстинктивно отодвинулся от него. Хотел сказать ему что-нибудь, но не знал что. Он был расстроен, испуган, раздражен.
Наконец человек проговорил:
— Холодновато, да!
— Да.
— Это все ветер.
— Да, ветер.
— И снег, да?
— И снег.
Они помолчали.
— В Бога веришь?
— Нет, — ответил Гулливер, — а ты?
— Верю, но не в логику вещей.
— Почему не в логику?
— Если Бог существует, все должно быть о'кей, так? Но все дрянь. Мы дрянь. Ты и я, что сидим здесь, дрянь.
— Не думаю, что мы дрянь, — сказал Гулливер. — Мы просто неудачники.
— Неудачники, как же! Нет, я не неудачник, а сущий подонок. Вот почему я верю в Бога.
— То есть? — не понял Гулливер.
— Ну как же? Соображай. Грехи довели тебя до такого положения. Насчет этого я все знаю. Если б не верил в Бога, давно бросился бы под какой-нибудь из тех поездов. Куда все-таки едешь?
— В Ньюкасл, искать работу.
— В Ньюкасл? Ты спятил? Нет там работы, зато прорва чертовых углекопов, они тебе глаз вышибут.
— Ты, наверное, тоже без работы? — спросил Гулливер. Глупый вопрос, но ему не нравился тон, каким говорил незнакомец, к тому же он и сам уже думал о ньюкаслских шахтерах.
— Работу? Что это такое? У меня одна работа: найти, где провести ночь.
— Где ты живешь?
— Живу, разве это жизнь? В настоящий момент — здесь.
— Хочешь сказать?..
— Здесь, на этом чертовом вокзале. Понимаешь, мотаюсь, потому что тебя заприметили, с одного вокзала на другой. Паддингтонский, Виктории, Ватерлоо, всюду одинаково, всюду гоняют, приходится ходить, пока что-то не откроется. Даже в паб не пускают, если грязный, как я. И они называют эту страну Англией!
— Семья у тебя есть? — безнадежно спросил Гулливер.
— Семья? Они мне сказали: «сгинь с глаз долой», я и сгинул! Стоит покатиться вниз, уже не можешь остановиться, не получится даже вернуться обратно туда, откуда началось падение. А когда оказываешься на дне — выхода нет. О господи! Я скоро сдохну от холода, точно. Ты веришь в ад?
— Да. Мы уже в нем находимся.
— Ты чертовски прав.
Гулливера охватила смертельная тоска. Надо же было так случиться, что ему встретился этот жалкий бродяга! «Не получится даже вернуться обратно туда, откуда началось падение». Может, когда-нибудь он тоже станет таким, думал Гулливер, может, даже раньше, чем воображает, должно быть, это его альтер эго, что-то ужасное и пророческое, которое выползло из его подсознания и сидит сейчас рядом! И чего этот бродяга привязался к нему? Только заставляет его чувствовать себя не просто несчастным, но ничтожным, дрянью, как он сказал. Чаша весов, которая обещала склониться к чему-то положительному, по крайней мере к скромной пристойной жизни, клонится, похоже, к тому, чтобы возненавидеть себя не только в себе, но и в других людях! Этот человек может быть невинным, как Христос, но он видит в нем причину того, что зло в нем самом. Почему он не пожалеет беднягу? Нет, ему его не жалко и не хочется жалеть, и, конечно, он не невинен, ненавидит его, а он его. Толкнуть бы его под поезд.
Тут в голове Гулливера зародилась кошмарная мысль: «Нужно отдать ему свое пальто!» Будто какая враждебная сила внушила ее. Верно, он столкнулся с бесом в обличье бродяги. Ибо мысль отдать пальто не имела ничего общего с порывом доброты, навязчивая, иррациональная, своего рода шантаж. Если не отдаст свое пальто, его будет преследовать неудача во всем, он никогда не найдет работу, сопьется, дойдет до такого же состояния, что это пугало, сидящее рядом. Тогда как если отдаст его этому зловещему черту, все будет хорошо и он будет жить без забот всю оставшуюся жизнь. Настал момент делать выбор. Не отдам, подумал Гулливер, плевать, что со мной станется! Конечно, можно купить другое пальто, но такое, как это, небось стоит сейчас слишком дорого и ему не по карману, к тому же он любит его, это его пальто, на кой оно этому прощелыге, он его только пропьет! Но, допустим, он не демон-искуситель, не его альтер эго, допустим, он Христос собственной персоной, желающий испытать его, а-а, проклятье, да если он лишь тот, кем кажется: нищий несчастный невезучий малый, каким он сам может стать однажды, просто несчастный случайный встречный? Жаль, что у него возникла такая мысль, жаль, что он вообще посмотрел на бедолагу, но раз уж он подумал об этом, то не стоит ли так и сделать?
Гулливер встал и расстегнул пальто. Сунул руку во внутренний карман и достал бумажник. Раскрыл, вытащил купюру в пять фунтов. Протянул человеку, который как будто ждал этого, и сказал: «Держи, маленький подарочек, удачи тебе». Потом спрятал бумажник, застегнул пальто и быстро пошел прочь. Он чувствовал боль, гнев и страх. Отойдя подальше, оглянулся. Человек исчез, наверное, побежал куда-нибудь выпить и еще немного сократить свою жизнь. Хорошо было бы отдать бедняге пальто, думал Гулливер, или, скорее, хорошо бы в какой-нибудь другой жизни какой-нибудь Гулливер, конечно, не он сам, смог совершить благородный поступок не задумываясь, не принижая его всяким суеверием. Он сел на другую скамью, прикрыл глаза и уткнулся лицом в ладони.
Через какое-то время, стесняясь своей позы отчаяния, он открыт глаза и несчастно посмотрел сквозь пальцы на грязный бетонный пол, усыпанный окурками и шоколадными обертками. Минуту спустя отвел ладони от лица и слегка выпрямился. Под скамьей валялась непонятная маленькая круглая вещица размером с шарик для пинг-понга. Гулливеру стало интересно, что это такое. Не подымаясь со скамьи, он сунул под нее руку, но смог лишь дотронуться до вещицы кончиками пальцев. Та откатилась в сторону. Определенно, сегодня на него действуют какие-то колдовские силы, подумал Гулливер, надо достать эту штуку, что же все-таки это такое? Он встал и заглянул под скамью. Вещица опять откатилась, случайно задетая кем-то из проходящих. Гулливер опустился на колени и еще раз попытался достать ее, но теперь она лежала дальше, на открытом месте, и в любой момент на нее могли наступить. Встревоженный Гулливер бросился вперед, схватил ее и выпрямился, сжимая в руке. Когда он понял, что это такое, удивлению его не было предела.