ые получили свое название — «минологии» — от греческого слова «мин» (месяц), ибо в них агиографические памятники располагались, подобно евангельским чтениям в апракосе, по месяцам и дням церковного календаря, в котором каждые сутки были посвящены какому-нибудь святому.
Человек XX столетия оглядывает в удивлении все это изобилие жанров церковной литературы, но ведь не приходится отрицать, что в жизни средневекового человека религия играла большую роль. Почти на все мировоззренческие вопросы византиец искал ответ в богословских книгах: здесь обнаруживал он и этический идеал, и учение о космосе, и сведения по антропологии — науке о человеке, и политико-экономические максимы, и прежде всего систему взглядов на бога и бесконечность, на смерть и бессмертие. Христианство было «всеобщим языком» Византии, как и всей средневековой Европы, и на этом языке говорила и официальная церковь, поддерживавшая государство, и еретическая антицерковная и антигосударственная оппозиция.
Но при всем том круг византийского чтения не сводился только к богословско-агиографическим памятникам, не они одни отвечали на вопросы любознательного читателя. В ходу оставались античные авторы: Гомер и Пиндар, трагики и Аристофан, историки и ораторы, Плутарх и Элиан. Византийцы читали, переписывали и комментировали греческих философов, математиков, астрономов, врачей, агрономов. Отвергая языческое мировоззрение, византийцы отнюдь не отвергли языческую книгу, а многие из образованных подданных василевса преклонялись перед античной литературой.
Собственная светская литература византийцев также представлена множеством жанров. Оставим в стороне научную книгу, хотя в средние века грань между научной литературой и беллетристикой воспринималась как гораздо более расплывчатая, нежели ныне. Коснемся только того, что может быть названо художественной литературой.
Исторические сочинения в Византии, как и в античные времена, оставались и наставительным, и развлекательным чтением. Они были весьма популярны и весьма разнообразны по характеру и по форме. На одном полюсе всемирно-исторические хроники, начинающие повествование от сотворения мира и предлагающие читателю объективизированный эпический рассказ о торжестве христианского благочестия и карах для грешников. На другом — своеобразные мемуары, где автор охватывает обозримый период времени и подробно повествует о себе и своей роли в современных событиях. Тут и обширные компендиумы, и краткие (так называемые малые) хроники, и исторические книги в прозе и в стихах. Византийцы тянулись к прошлому, остро чувствовали связь прошлого с настоящим, и неудивительно, что именно в этом жанре достигли особенно интересных результатов. Об одном из одареннейших византийских историков, о Никите Хониате, мы уже говорили подробно.
Исторический факт служил материалом не только для летописи в собственном смысле слова, но и для так называемого энкомия, похвального слова. Энкомий по сути дела — двойник жития, только объект его не мученик и аскет, а император, полководец или даже писатель. Грань, разумеется, едва различима не только потому, что героем энкомия мог быть патриарх, а героем жития — полководец, но и потому, что в византийском похвальном слове светское лицо наделялось обыкновенно и светскими достоинствами (мужеством, разумом, красноречием), и христианскими добродетелями (благочестием, человеколюбием, смирением). Да и структура энкомия и жития во многом совпадала: и то и другое, к примеру, следовало начинать с рассказа о благородстве происхождения прославляемого героя и о достоинствах его родины.
Самих византийцев, впрочем, больше занимало отличие энкомия не от жития, а от исторического сочинения. «Я пишу историю, а не энкомий» — эту ставшую стандартной фразу мы встречаем у многих византийских историков. Различие обоих жанров особенно бросается в глаза при сопоставлении двух сочинений, созданных одним автором. Один и тот же писатель одно и то же событие нередко освещает по-разному в хронике и в похвальном слове. Мы гадаем, в чем причина — в забывчивости или, может быть, в политическом конформизме, позволявшем легко менять убеждения. Признавая за византийскими писателями все человеческие слабости — и дурную память, и политическую непоследовательность, мы должны все-таки сделать известную скидку и на специфику жанра, на суровую требовательность литературного этикета. Официальная задача историографа, о которой он не забывает заявить в предисловии к своей книге, — истина, даже если он на практике и уклоняется от нее. Энкомий же (по определению) — плод риторики, своего рода искусная литературная игра по наперед данным правилам, и объективное изложение событий никак не входит в программу энкомиаста, По правилам игры и по законам жанра энкомиаст должен превозносить своего героя, должен составить, как тогда говорили, каталог его добродетелей, и для прославления он пользуется, кстати сказать, довольно ограниченным, устойчивым набором приемов и образов.
Энкомий — одно из проявлений византийского риторического искусства. Наряду с ним была распространена монодия — речь, оплакивающая усопшего и тут же превозносящая его достоинства. Одним из вариантов монодии было утешительное слово, обращенное не к покойнику, а к его родне.
Византийской прозаической риторике соответствовали поэтические сочинения, составлявшиеся «на случай»: прославление подвигов, плачи по умершим, эпиталамии, читавшиеся в связи с бракосочетанием, стихи на рождение ребенка, описания щедрых даров.
Отраслью византийской риторики была эпистолография, литература посланий. Византийское письмо отнюдь не только средство общения между близкими людьми, оно вместе с тем и художественное произведение, созданное по определенным правилам. Существовали образцы для составления посланий, издавались, как уже сказано, сборники писем.
Византийскую литературу неверно было бы представлять себе всегда сурово нахмуренной, наставительно-серьезной, поглощенной богословскими и этическими проблемами. Византийцы любили и острое слово, и грубую шутку. Лукианом здесь возмущались, но вместе с тем ему подражали. Византийцы создавали в стихах и прозе сатирические сценки, героями которых могли быть монахи-обжоры, жалкий муж под каблуком своей жены, несчастный пациент в руках невежественного эскулапа. Сохранились и насмешливые ямбы, и гневные памфлеты, поднимающиеся над уровнем критики бытовых пороков, — смех становился орудием борьбы разума против суеверий, честности против пресмыкательства и продажности. Византийская сатира нередко рядилась в образы животного эпоса, выливалась в басни об осле и лисице, в «поучительное повествование» о битве между хищниками и травоядными.
Византия, прославившая монашеское целомудрие, не пренебрегала и любовным романом — прозаическим или поэтическим повествованием о разлуке влюбленных и мучительных скитаниях их в поисках друг друга. Разумеется, читателю предоставлялась возможность аллегорически истолковать любовное томление и страстные объятия, о которых шла речь в романах, в духе аскетического благочестия, как символ устремления души к божеству. Образцом для такого толкования служила экзегеза к библейской книге «Песнь песней». Ведь и сам Христос в средневековой символике трактовался как небесный жених невесты-церкви.
Итак, византийцу было что читать. Конечно, приходится сделать существенную оговорку. Если бы мы собрали все упоминания о блюдах, съеденных всеми византийцами за тысячу лет существования империи, они составили бы внушительный список — от вареной крапивы до журавлиного мяса. Но это, естественно, не значит, что трапезы каждого византийца были столь многообразными: в действительности большинство подданных константинопольского василевса довольствовалось хлебом, вареными овощами и рыбой, запивая все это виноградным вином. Примерно то же приходится сказать и о книгах: сохранился разнообразнейший круг литературных памятников и литературных жанров, но даже самый образованный читатель овладевал значительно более скромными сокровищами. Для большинства же грамотных византийцев было доступно совсем немногое прежде всего из-за ограниченного числа византийских библиотек.
О высоком уровне библиотечного дела в античный период вряд ли нужно специально напоминать. Крупнейшие библиотеки древности — александрийские Мусейон и Серапейон — насчитывали, по всей видимости, 500–700 тыс. томов.
Судьба александрийской библиотеки в IV–VII вв. недостаточно ясна. В общих чертах ее можно представить себе следующим образом. Мусейон пришел в запустение уже в III столетии, и научный центр переместился в Серапейон. В 391 г. фанатичная александрийская толпа, подстрекаемая патриархом Александрии Феофилом, разрушила Серапейон — языческое капище. Можно ли думать, что при этом уцелела библиотека, даже если считать, что она располагалась в боковых строениях храма? Если она и не сгорела (прямых известий об этом нет), то явно переживала упадок: христианский историк Орозий в начале V в. застал здесь пустые шкафы для книг. Начатое христианским фанатизмом довершил фанатизм арабских завоевателей: арабское предание рассказывает, что халиф Омар, заняв Александрию в 642 г., распорядился отнести корзины с книгами в александрийские бани и предать их огню; понадобилось шесть месяцев, сообщает Ибн аль-Кифти, чтобы их сжечь. Хотя предание это позднее и детали его вызывают сомнение, оно довольно стойко сохранялось в средневековой арабской литературе.
Итак, разрушение крупнейшей античной библиотеки стоит у порога византийской истории. Другие библиотеки, хотя и не пережили такой катастрофы, постепенно приходили в запустение. Во второй половине IV в. Аммиан Марцеллин, грек родом, ставший одним из самых значительных латинских писателей, скорбел о том, что библиотеки пустуют. Даже в таком крупном центре, как Антиохия, производство книг и книжная торговля в IV в. шли на убыль, и не приходится удивляться, что о функционировании антиохийской библиотеки в то время никаких сведений нет. Несколько столетий спустя Антоний, монах лавры св. Саввы в Палестине, живший около 600 г., составил «Пандекты» — сборник поучительных отрывков из Библии и церковных писателей. В предисловии Антоний объяснял, почему он взялся за такую задачу: «Пандекты» давали необходимый минимум сведений читателю, бессильному раздобыть полезные, но труднодоступные книги. Мы помним, что с наступлением средневековья книги подорожали, их стало меньше. Кроме того, изменился и состав библиотечных фондов, о чем свидетельствуют найденные в Египте папирусные списки книг (иногда условно называемые каталогами), прин