В тот же день, позднее, но еще до полудня, я вновь покинула дом Бру и побрела по улицам Гаваны, слушая, как куранты отбивают четверти и половины часа. Этот звон и навел меня, хотя и не впрямую, на мысль отправиться туда, где я смогу что-нибудь узнать о Каликсто.
Я бродила по улицам и рассуждала примерно так.
Кэл матрос. Он вырос на море. Оно взлелеяло его — значит, именно к морю он и направится в трудную минуту в надежде, что оно раскроет ему материнские объятия. Как я потом ему объясняла, сначала путаясь в словах, а затем прибегнув ко лжи, мне показалось маловероятным, что он станет искать меня в городе. Наоборот, я предположила, что ему захочется как можно скорее уплыть отсюда, чтобы многие лиги зеленовато-синего моря отделили его от меня и моих тайн.
Сознаюсь: дабы вызвать сочувствие у людей в порту, я облачилась в платье, хотя с этим был связан дополнительный риск. Я по-прежнему опасалась, что меня выследят, а кроме того, боялась назойливых приставаний или чего-то похуже. Если бы мне пришлось защищаться от навязчивых мужчин, я не смогла бы скрыть от случайных свидетелей те средства, какие употребляют сестры в подобных случаях. Поймите, я не боялась. У меня в запасе были подходящие ведьминские приемы и достаточно заклинаний, чтобы противостоять любому насилию. Но я не хотела разоблачать себя, как вышло на корабле, когда Каликсто оказался свидетелем смерти Диблиса. Если какой-нибудь негодяй вынудит меня к ответному действию, что я скажу тысяче с лишним солдат гаванского гарнизона, сбежавшихся полюбоваться на моряка, убитого ведьмой? Я стала заранее выдумывать себе оправдания, и вскоре моя голова уже гудела от этих стараний. Но ведь моя недавняя ложь и привела ко всему тому, что было сейчас. По правде сказать, на самом деле я очень боялась найти того, кого так искала. Что бы я ни сказала Каликсто теперь, погрязнув в бессмысленной лжи, мне это не поможет. Он успел увидеть все собственными глазами, и мне не удастся разубедить его. Правда, которую я собиралась ему открыть, представляла собой всего лишь россыпь слов: исторгнутые из моего сердца, они упали бы к ногам Каликсто, как игральные кости, выброшенные рукой неведомого игрока.
Терзаясь страхом и сомнениями, я вышла в итоге не к самому порту (хотя прихватила с собой карту и сверялась с ней), а к собору. Там я и присела, словно пришла на свидание вовремя, в полдень, как было условлено, хоть назначенный срок истек еще сутки назад. Это показалось мне логичным, хотя никакой логики в этом не было — просто очередная ложь, дающая хотя бы небольшую отсрочку. Каликсто не мог возвратиться к собору; несмотря на учтивость, любезность, обходительность и великодушие, он отличался чрезмерной гордостью, как это свойственно молодым людям. Я обязан, говорил он, вести себя как взрослый мужчина. При такой гордости сердце попадает в капкан разума, как кролик, и гордость Каликсто, ставшая еще сильнее после пережитого на «Афее», не позволила бы ему вернуться к собору на следующий день.
Я долго сидела рядом с собором, несмотря на явственно ощущавшийся мною призыв моей святой Себастьяны — как это было странно! — и наблюдала за тем, как мимо чинно проходят добрые католики. В это время в соборе как раз отпевали умерших, и один гроб пронесли так близко от меня, что лежавший там покойник — или его душа, пребывавшая где-то поблизости, — заставил мою кровь закипеть, а я этого страшилась и всячески избегала. И я приняла решение: отныне я буду руководствоваться планом Гаваны, чтобы в блужданиях по городу случайно не набрести на скопление мертвецов. Буду сторониться кладбищ, где покойники лежат, изнывая под гнетом могильных камней. Но едва я развернула карту, как услышала два звука, один за другим: звон колокола, возвещавшего половину двенадцатого, и шаги человека, направлявшегося куда-то вдоль по Эмпедрадо в западном направлении, то есть, скорее всего, шедшего из порта. Он напевал на ходу веселую песенку, наслаждаясь хорошей погодой, и радовался жизни от души, как это умеют делать все кубинские serenos.[85] Во всяком случае, умели в ту пору.
Все-таки, пожалуй, этот sereno шел не из самого порта. Когда я направилась туда, откуда он появился, то обнаружила рыбный рынок в конце Эмпедрадо. Что рынок именно рыбный, я определила по запаху еще до того, как увидела товар. Солнце стояло высоко, день выдался жарким, и оставшиеся на рынке торговцы (время, когда распродают свежий улов, давно прошло) уже распродавали остатки.
Рынок показался мне бесконечным, и я поспешила покинуть его, держась как можно ближе к берегу. Этим путем я вышла к таможне и, соответственно, к порту.
Там я принялась по-испански, по-английски и по-французски расспрашивать всех и каждого, чей вид был не слишком отталкивающим. Конечно, там прогуливалось много публичных женщин, и можно было попытать счастья у них, однако шлюхи пугали меня еще больше, чем мужчины. Если женщина желает завоевать симпатию другой женщины, ей нужно прибегать к самой изощренной и коварной лжи. Если бы я надела жилет с панталонами и забинтовала грудь перед выходом в город, я бы смогла задавать вопросы любым женщинам, будь то матери матросов, их жены или подружки. Но поскольку я щеголяла в платье из «болана», мне приходилось обращаться к мужчинам, которые сразу принимались меня оценивать, причем так нагло, бесстыдно и неторопливо, что я успевала сделать то же самое и понять, насколько я не хочу общаться с ними. При этом я полагалась на интуицию, использовать которую в полной мере мне помогало… Ну, в общем, мое двойное естество. Мои инстинкты всегда были готовы сослужить мне службу.
В торговом ряду рядом с верфями я купила себе веер с перламутровой ручкой. Стоил он довольно дорого, но я еще в Киприан-хаусе усвоила, как полезен для дамы веер, если она собирается завести беседу с незнакомым кавалером. В таких случаях даже не нужно, чтобы вас кто-то представил. Конечно, если разговор с дамой не заводит сам кавалер — в таком случае веер должен затрепетать совершенно иначе, по иным правилам, и даме дозволяется уже не прикидываться неприступной скромницей, отвергающей любые заигрывания. Именно такой скромницей я и притворилась, когда подошла к стоявшему у причала стивидору.[86] Он отличался грузным телосложением, зато высвистывал изящнейшую мелодию английской песенки. Поэтому я пролепетала:
— Сэр… Сэр?
Во второй раз я выговорила это слово так, как завязывают бантик на ленте. Когда мой маневр не возымел желаемого действия, мне пришлось осмелеть настолько, чтобы резко сложить веер и постучать им — тук-тук-тук! — по мускулистой спине, точнее, по плечу стивидора в тот момент, когда он нагнулся рассмотреть надпись на бочонке. Эти каракули, нанесенные через трафарет, не смогла бы прочесть даже я. Если б какая-нибудь жрица любви увидела мои заигрывания, с ней бы случилась истерика, ибо так могла себя вести только распутная девка. Но девка разом исчезла, стоило мне патетически возопить:
— Прошу вас! Ох! Умоляю, сэр! Говорите ли вы по-английски?!
Он ничего не ответил. Но по его губам наконец скользнула улыбка, и я удвоила старания: улыбнулась в ответ и подобострастно, снизу вверх, посмотрела ему в глаза. Именно так, снизу вверх, ибо стивидор был много выше меня. Я специально выбрала такого, исходя из суровой необходимости: увы, когда маленькие мужчины смотрят в глаза даме выше их ростом, они становятся не в меру застенчивыми и даже пугливыми. Итак, я принялась разматывать нескончаемый клубок россказней, подробности которых теперь уже не имеют ни малейшего значения. По сути, меня интересовало вот что: какие суда ушли в море за истекшие сутки и каким еще предстоит нынче отплыть?
Так и не дав ответа, стивидор вернулся к своим бочонкам. Они все, как я теперь разглядела, были маркированы словами на одну и ту же букву: «Перец, пемза, Палау — Пенанг».[87]
Я повторяла свои вопросы снова и снова. Настаивала. В конце концов, быстрым движением отставив в сторону мясистый палец, словно это была обглоданная кость для дворовой шавки, стивидор указал мне дом, вернее, лачугу с односкатной дощатой крышею. Над открытой дверью висела вывеска: «Начальник порта». Туда я и направилась, даже не поблагодарив.
В хибаре я обнаружила не начальника порта, а какого-то жирного мелкого служащего, не утешившего меня. Этот человек сообщил — его испанский был приправлен табаком, который он жевал и время от времени смачно сплевывал, — что за нынешний год Гавану посетило почти две тысячи кораблей.
— Сеньор, — ответила я тоже по-испански, и гнев помог мне собрать воедино крупицы познаний в этом языке, придав ему чеканную выразительность, — меня не интересует здешнее судоходство ни в этом, ни в каком-либо ином году. Меня интересуют корабли, ушедшие в море за последние двенадцать часов, а также те, что готовятся к отплытию, пока мы с вами разговариваем.
По правде сказать, меня мало тревожили корабли, собиравшиеся поднять паруса, ибо я знала: Каликсто уже в море. Какой инстинкт подсказал мне это, обычный женский или ведьминский? Не знаю; но поскольку прежде мне доводилось использовать и тот и другой, а иногда к ним подмешивалась толика ясновидения — так сказать, en plus,[88] то я редко обманывалась. Да, он уплыл. Мне оставались лишь вопросы: с кем он уплыл, куда и когда же, ох, когда он вернется?
Ответы на эти вопросы предстояло найти в соответствующих бумагах, наколотых на острие гвоздя, который торчал из дощатой стены. Толстяк сорвал с него два листка с декларациями о выгрузке, или как там их называют, и нахмурился. Я стояла и ждала, не сомневаясь, что вскоре он протянет руку ладонью вверх или каким-то другим способом намекнет, что пришла пора совершить честную сделку: его сведения в обмен на мои деньги. Однако портовый служащий этого не сделал. И поступил очень разумно, ибо я уже приготовилась применить заклинание некой сестры из Байи: та умудрялась наполнять протянутую руку непереносимой болью, причем исключительно с помощью слов. Впрочем, я не уверена, что именно руку. Может быть, срамной уд? Я не успела вспомнить, да мне и не потребовалось — вскоре я получила все, чего хотела, а точнее, в чем отчаянно нуждалась, причем совершенно бесплатно. Видите ли, я предполагала,