— Джали сказала, что заботилась о тебе, но я собираюсь позаботиться о тебе сама. Мы с бабушкой ухаживали за папой, когда он болел. Кроме того, она выглядит как шлюха. — К этому времени она уже пробралась к моей кровати и прижала запястье к моему лбу. — У тебя жар. Как ты себя чувствуешь?
— Замечательно.
— Ты бы так сказал, даже если бы умирал.
При этих словах она резко обернулась, и я увидел, что у нее есть меч с более коротким и легким клинком, чем у Эко, а также игломет.
— Люди! — Она подняла обе руки, а также свой голос. — Убирайтесь отсюда! Все! Я знаю, что вы желаете ему добра, но вы делаете ему только хуже. Всем выйти наружу! Наружу!
Когда мы остались одни, если не считать Орева, я сказал:
— Никогда бы не подумал, что ты способна на такое.
Она усмехнулась:
— Я тоже, но попробовать стоило. В любом случае, мой муж прогнал бы их, если бы я не смогла.
— Я не... я очень рад за тебя. За вас обоих, Мора. Он славный молодой человек и очень храбрый. Я бы попросил тебя передать ему мои поздравления, но я сделаю это сам, через минуту или две.
— Когда ты продолжишь свою встречу, или что это было?
Я кивнул.
— Значит, ты позволишь присутствовать? Можно мне тоже участвовать? Только сначала я хотела бы поговорить с тобой.
— И я тоже хотел бы поговорить с тобой. На самом деле я очень хочу, хотя это будет больно.
— Ты хочешь меня отругать. Я знаю, что ты, должно быть, волновался, а папа волновался до полусмерти, и я извиняюсь. Действительно и по-настоящему извиняюсь. Только я не думала об этом раньше. Я думала только о...
Я поднял руку:
— Я знаю, о чем ты думала, и ругаю себя, снова и снова. Мы ужасно волновались, именно так, как ты говоришь, — и так гордимся тобой, что чуть не лопнули, оба, и чуть не сошли с ума, пытаясь скрыть это друг от друга. Нет, я не собираюсь ругать тебя, Мора. Это задача твоего мужа, если вообще чья-то.
— Ты сказал, что это будет больно. Папа?..
— Совершенно здоров, насколько мне известно, и стоит во главе своих войск.
— Тогда позволь мне быть первой. Хорошо? — Она нашла шаткий стул, на который садились мы со Сфидо, чтобы снять обувь, и села. — Ты наверняка захочешь узнать побольше о том, куда я ходила и что делала, так что я расскажу тебе об этом раньше других. Ты знаешь, что я взяла лошадь коротышки-посыльного? Я забыла его имя.
— Да. Римандо.
— Точно. Я взяла ее, потому что знала, что папино письмо лежит в седельной сумке и не хотела ничего менять. Для новой лошади всегда надо что-то подогнать, и иногда это занимает какое-то время. Я хотела умереть как герой.
Она улыбнулась:
— Я все думала о том, как меня ранят, как я прискачу к Новелле Читта, истекая кровью, узнаю, кто здесь главный, отдам папино письмо и упаду замертво. Только упала лошадь. Лошадь Римандо. Они застрелили ее, и она умерла подо мной.
И несколько секунд я ехала на мертвой лошади.
— Они не попали в тебя?
— Нет. У меня был папин игломет. Тебе сказали?
Я отрицательно покачал головой.
— Я говорю. Я знала, что он спит с ним под подушкой. Я вошла и взяла игломет, не разбудив папу. Только я им никогда не пользовалась. Я думала, что застрелю многих из них, и они будут стрелять в меня, и я проеду через их ряды и уйду, но мою лошадь уже убили, и меня бы тоже убили. Вместо этого я подняла руки и закричала: «Не стреляйте!» Я совсем не храбрая.
— Зато благоразумная.
— Очень на это надеюсь. Так что они схватили меня, а примерно через час и Эко. По-моему, они следили за дорогой.
— Их Дуко и генерал Морелло оба здесь. Ты можешь спросить у них.
— Люди со связанными руками? Я их видела. Вот это здорово!
— Мы тоже так думаем. Они взяли в плен тебя и Эко, отправили в Солдо и посадили в тюрьму. Правильно?
Она кивнула:
— Они забрали папин игломет и отправили наши письма своему Дуко, вот что они сказали. И они заперли Эко в камере с другими мужчинами. У меня была своя камера, потому что я была там единственной женщиной. Ты не возражаешь, если я буду называть себя женщиной?
— С какой стати? Ты и есть женщина.
Она снова кивнула, очень серьезно:
— У меня уже сиськи начинают расти. Хочешь посмотреть?
Я покачал головой.
— В основном я просто сидела в камере по ночам. Днем они заставляли меня работать. Я мыла полы, выливала помои и еще много чего делала — все то, что делала, пока мы не наняли Онорифику. Я могла бы довольно легко убежать от них, но я хотела вытащить и Эко, и прошло некоторое время, прежде чем я смогла достать ключи.
— Это было очень смело, — сказал я, и она покраснела, как та девочка, которой была раньше.
— Могу ли я спросить, где вы поженились?
— В Новелле Читта. Они... ну, ты понимаешь. Они сделали это со мной, когда поймали меня, а потом они поймали Эко, а потом они сделали это снова той ночью, вчетвером.
— Мне очень жаль, Мора. Мне глубоко, ужасно жаль.
Она пожала плечами:
— Знаешь, как надо, если упал с лошади? Резко вскакиваешь, если в состоянии, и прыгаешь в седло. Потому что если ты этого не сделаешь, если дашь себе время подумать, то уже не сможешь. Так что я продолжала думать, что мне нужно вернуться в седло, мне нужно вернуться в седло. Это было уже после первого раза. Инканто, это даже не то, что я хотела тебе рассказать.
— Бедн дев! — посочувствовал ей Орев.
— Весьма вероятно, это более важно, чем то, что ты первоначально хотела мне доверить.
— Да, но я не нуждаюсь в советах по этому поводу. Его тоже поймали, и он был такой храбрый. Когда они снова сделали это со мной, он обзывал их и пытался освободиться, а они били его своими карабинами. Меня они тоже били, но только руками.
— Они будут найдены и наказаны. Я понимаю, что тебе это не поможет, но может спасти кого-то другого.
Мора кивнула, хотя я не думаю, что она меня слушала:
— Он был так мил, когда мы ехали в Солдо; потом, когда его там заперли, я сказала себе: не может быть, чтобы бабушка из-за этого снова и снова выходила замуж, и мне пора вернуться в седло. Я могу себе представить, каково это было бы, если бы это была любовь. Они ненавидели меня. То, что они делали, не было любовью.
— Да, не было.
— Так вот, я воровала для него еду в тюрьме, а он все время говорил мне, чтобы я не беспокоилась о нем, а бежала, если смогу. Но я открыла его камеру, и мы украли лошадей — только мы никак не могли вернуть папины письма или его игломет. Во второй раз мы ехали намного медленнее и намного более осторожно, и мы прорвались, и я сказала в Новелле Читта, что я — дочь нашего Дуко, а Эко подтвердил. И я сказала им, что мы победим. Они знали, что должны либо быстро сдать нас Дуко, либо перейти на нашу сторону, и они выбрали второе. Они подарили нам карты и драгоценности, мечи, иглометы и новых лошадей, так что на вторую ночь мы как бы ускользнули, нашли это место и попросили одного из святых падре обвенчать нас. Я рада, что ты улыбаешься.
— Как я могу не улыбаться?
— Мне кажется, папа рассердится, потому что Эко — иностранец. Только я этого не знаю. Про папу никогда не скажешь наверняка.
Я заметил, что Торда тоже иностранка.
— Не из Грандеситты, я имею в виду. Только Грандеситта сейчас очень далеко, где-то высоко в небе, и никто никогда ее больше не увидит. Мы боялись, что падре задаст нам много вопросов, и он их задал. Только не те, которых мы боялись, вроде, например, сколько тебе лет и где твой отец? Падре боялся, что мы не любим друг друга и не сможем остаться вместе. Мы должны были повторять ему снова и снова, что любим и сможем. И мы это сделаем.
— Хорош дев!
— Так что он обвенчал нас с двумя другими падре в качестве свидетелей, и все поцеловали невесту. — Она улыбнулась. — Та ночь была совсем не похожа на другие, но когда я заснула, мне приснилась Фава.
Я кивнул:
— Это было неприятно?
— Нет. Очень мило. Я снова была маленькой, и мы играли с куклами и другими игрушками, как раньше, только она не была…
— Инхумой.
— Вот именно. Когда я впервые встретила ее, Инканто, я думала, что она такая же маленькая девочка, как и я, и в моем сне она была именно такой. Я тогда подумала, как же я могла так ошибиться в ней? На следующую ночь было то же самое, и на следующую тоже. Я не имею в виду, что мы делали одно и то же или говорили одно и то же, просто мы с Фавой играли каждую ночь. Я вижу и другие сны, но в одном всегда играю с Фавой. Это мило, мне нравятся сны, только я думаю, что в этом есть что-то неправильное.
— Я верю, что в этом есть что-то правильное, Мора.
— А ты не думаешь, что это несколько опасно?
— Сомневаюсь, — сказал я. — А еще я тебе завидую. Мне бы очень хотелось снова стать маленьким мальчиком в своих снах. Я бы многое отдал за это, если бы мне было что отдать. — Что было чистой правдой.
Она задумчиво кивнула.
— Ты хочешь, чтобы я прекратил эти сны, Мора? Я могу это сделать, если пожелаешь, но, предупреждаю, я не смогу вернуть их, если ты захочешь, чтобы они вернулись. Если я попытаюсь остановить их и добьюсь успеха, они исчезнут навсегда. Ты меня понимаешь?
Она снова кивнула с серьезным выражением лица.
— Подумай хорошенько, но ты должна принять решение быстро. Я долго здесь не задержусь. — Увидев выражение ее лица, я добавил: — О, я не собираюсь умирать, или, по крайней мере, боги не сказали мне об этом, и я разговариваю с богиней в своих собственных снах почти каждый раз, когда сплю. Я только хочу сказать, что, поскольку война уже закончилась или почти закончилась, я возвращаюсь домой. Я должен также предупредить тебя, что эти сны могут когда-нибудь прекратиться сами по себе.
Она выпрямилась, расправив плечи:
— Если ты не думаешь, что они опасны, я хочу сохранять их так долго, как смогу.
— Хорош дев!
— Это мудро, я считаю. У тебя было очень короткое детство, и, я знаю, ты стремилась оставить его позади. Я рад видеть, что Внешний, который намного мудрее нас обоих, нашел способ продлить его. — Я замолчал, теребя бороду.