— Они построили этот город на Зеленой? А потом ушли и отдали его инхуми? Почему?
— Потому что предпочли отказаться от него — отказаться от обоих этих витков, — чтобы не жить с инхуми, как живем сейчас мы.
— Почему? — повторил он.
Я покачал головой.
— А ты разве не знаешь? — Он поставил свою миску и внимательно посмотрел на меня через наш маленький костер.
— Нет. Я думаю, что мог бы высказать догадку, но догадки мало что значат.
— И все-таки я хотел бы ее услышать.
Я снова покачал головой.
— Хорошо. — Он поднял свою миску. — Это довольно вкусно. А что это за острая штучка?
— Имбирь.
— Здесь ты его не найдешь.
— Я нашел его в своей сумке, так как привез из Бланко, когда мы с Дуко Сфидо уходили из него с нашими труперами. Мне порядком надоела лагерная еда, когда я был в холмах с генералом Инклито, поэтому я купил в Бланко некоторые специи и взял их с собой — имбирь, красный перец, базилик, душица и некоторые другие.
— Ты очень мало ешь. Пока я был с тобой, ты почти ничего не ел.
— Я ем слишком много. Я постоянно стараюсь — возможно, мне следовало бы сказать, что я стараюсь постоянно стараться — держать себя в узде.
— Мой отец мог бы сказать подобное о специях, а вот об этом — нет. Ты любишь рыбу?
Я улыбнулся:
— Чересчур.
— А чем бы ты ее приправил?
— Лимонным соком и черным перцем, я полагаю; но здесь, кажется, ни у кого нет черного перца. У нас в Гаоне были лимоны, но не думаю, что видел хоть один в Бланко.
— Дома. Предположим, мы находимся на Ящерице.
— Морской водой и уксусом. — Я пожал плечами. — В какой-то степени это зависит от сорта рыбы. Жир или масло для той рыбы, которую мы называли белой форелью, хотя на самом деле это была не форель, конечно. Она имеет тенденцию оставаться сухой независимо от того, как ее готовить. — Я услышал, как его ложка заскребла по дну миски, и добавил: — Если хочешь, в кастрюле есть еще немного.
— Я бы предпочел, чтобы доел ты.
Я покачал головой.
После этого мы некоторое время сидели молча, и я начал просматривать то, что уже написал.
— Знаешь, иногда мне кажется, что ты действительно мой отец.
— Так оно и есть.
— Иногда ты говоришь как он, а иногда нет, но он всегда писал. Он целыми днями работал на нашей фабрике, вечером ужинал, а потом писал, пока остальные разговаривали или играли в игры. Иногда он вставал, когда было еще темно, и писал до восхода солнца, а потом выходил и работал.
— Я писал историю патеры Шелка, — объяснил я. — Его жизнь, насколько я ее знаю. Когда я вспоминал что-то свежее во время работы или когда просыпался, мне хотелось записать это, пока впечатление было еще живым. Не забывай, что твоя мать тоже писала — даже больше, чем я.
— В основном она делала чистые копии того, что написал ты.
— Она знала многое, чего не знал я, — например то, что было сказано на последней встрече патеры Шелка с советником Лори, — и не раз предлагала идеи и подходы, о которых я не думал.
— Я когда-нибудь называл тебе имя моего отца? Или мамы?
Я снова поднял плечи и позволил им упасть:
— Не помню. Да и какая разница?
— Я помню, как говорил тебе, что у меня есть брат по имени Сухожилие и брат-близнец, и поскольку я рассказал о нем, то, наверно, сказал, что его зовут Копыто.
— Может быть, и так. Это вполне вероятно.
— Только я, кажется, не упоминал ни имени Матери, ни Отца.
— Твою мать зовут Крапива. Меня — Рог.
Шкура наложил себе в миску остатки рагу:
— Ты действительно мой отец, не так ли? С тобой что-то случилось, и теперь ты выглядишь по-другому.
Счастье, которое я испытал в тот момент, действительно неописуемо; мне удалось сказать что-то вроде «Вот именно, сынок», но я не могу точно сказать, что это было. Я мог бы сказать: «Сын мой». Возможно, сказал.
— В том другом месте ты был гораздо больше похож на него.
Я кивнул:
— В караульном помещении барбакана было зеркало — я думаю, стражники пользовались им, когда брились. Разве ты не понял, когда увидел меня там, на витке Красного солнца, что твои поиски увенчались успехом?
— Джали выглядела там настоящей женщиной.
— Она и была настоящей женщиной, — сказал я ему. — Там.
— Плохой женщиной.
— Потому что пыталась соблазнить тебя? Ты должен понять, что она занималась подобными вещами большую часть своей жизни, завлекая мужчин и обещая гораздо больше, чем она когда-либо могла им дать. Например, она никогда не позволяла мужчинам видеть себя обнаженной, как это делали мы, и даже близко не подпускала их, когда стояла в ярком свете. Но когда мы оказались на витке Красного солнца, все, что она так долго изображала, стало правдой; неудивительно, что у нее закружилась голова. Попробуй поставить себя на ее место.
— Логично.
— Соблазнить тебя было бы дурным поступком, и это плохо отразилось бы на твоем моральном и эмоциональном равновесии, но она этого не понимала. Она знала только, что на самом деле может дать любовь, которую изображала для десятков мужчин. Надеюсь, я достаточно ясно выразился.
— Значит, она не такая уж плохая?
Я покачал головой:
— Она — злое создание, как ты и говорил.
— Ты говорил так, будто она была твоей подругой, но она уходила ночью, вылетая...
— Летать хорош! — Мне показалось, Орев почувствовал, что слишком долго не принимал участия в разговоре.
— ...из окна своей комнаты, чтобы пить человеческую кровь. Она так и сказала. Она мне так и сказала.
— Неужели? Я не знал. Я, конечно, знал, что она это делает, но не знал, что она тебе призналась.
Шкура выглядел смущенным:
— Это было уже после того, как мы вернулись.
— Я понимаю. Она чувствовала себя обязанной объяснить тебе, что ее природа восстановилась.
Он не мог встретиться со мной взглядом:
— Да.
— Серьезное разочарование.
Он ничего не ответил и, покончив с едой, встал и начал строить это маленькое укрытие.
Мы остановились перед болотом. Шкура говорит, что он знал о нем, но надеялся, что лед будет достаточно толстым и мы сможем его пересечь. Это не так, и нам придется идти в обход. Довольно длинный путь, говорит он. Там бродит огромный мужеубийца — на двух ногах, как человек, — зеленый и бесшумный, с клыками длиннее и толще руки сильного мужчины; но он ищет только меня, и только тогда, когда я не ищу его.
Сегодня вечером мы говорили о Соседях. Я рассказал Шкуре о развалинах на острове и о том, как я упал там в яму, и сказал:
— Ни одна стена не была выше моей талии.
— Ты сказал, что на Зеленой есть башни, которые поднимаются выше, чем посадочный аппарат.
Я кивнул:
— Да, есть.
— Когда мы говорили о деревьях, растущих из стен, ты сказал, что Исчезнувшие люди строили лучше, чем мы.
— По крайней мере, лучше, чем мы сейчас.
— Значит, то место на острове опустело очень давно.
Я попытался прочитать его взгляд, как он попытался прочитать мой — попытался узнать, как много он знает, и догадаться, о чем он догадывается.
— А что с ними случилось?
Я уставился на болото. Это длилось не более нескольких секунд, но передо мной, казалось, встал весь Виток красного солнца: голодный, злобный омофаг; кладбищенские ворота, сквозь которые просачивались клочья тумана, словно заблудшие духи; глупый, суровый стражник перед ними, представлявший нашу единственную надежду на лечение Ригоглио и правосудие.
Конечно, мы не говорили все сразу, хотя это должно было показаться именно так. Сам Ригоглио был почти слишком слаб, чтобы говорить, кучер почти не разговаривал с тех пор, как мы приехали, и, мне кажется, Эко и Терцо держались спокойно. Шкура и Джали тоже, возможно, но Мора, Сфидо и я болтали как обезьяны.
Стражник, казалось, не слышал ничего из того, что мы говорили, но направил на меня свое длинное оружие, которое не было ни пикой, ни копьем, хотя напоминало оба:
— Вы, что, палач?
— Что?
— Я спрашиваю, вы, что, палач? Вы состоите в их гильдии? — Он дернул головой, указывая на что-то более далекое, чем кладбище, камни которого покрывали широкий склон холма позади него.
Я сказал «Нет» не столько для того, чтобы отрицать это, сколько потому, что не понял его.
— Башня Матачинов?
Я покачал головой и сказал, что никогда не слышал о таком месте.
— У вас есть этот меч, — он указал на него, — и эта одежда.
— Да, но я здесь чужой.
— Дуко ударили ножом, — сказал Морелло и выразительным жестом указал на рану. — Мы перевязали его, но он потерял слишком много крови.
Охранник кивнул; если он и понял, то по его лицу этого не было видно.
— Ему нужен врач, — заявила Мора.
— Или тюремщики, у которых хватит ума позволить ему умереть, — добавил Сфидо.
Морелло возмутился, и Шкура встал между ними.
— Если наш Дуко умрет, он тоже умрет! — выпалил полковник Терцо и бросил на омофага взгляд, полный ядовитой ненависти.
Глаза Моры вспыхнули:
— Ты здесь не начальник!
— Тогда свяжи мне руки и сама неси Ригоглио. Я говорю, что, если Ригоглио умрет, он умрет!
Эко зарычал. Его рука легла на рукоятку меча.
— Я скорее отпущу его, — сердито сказала Мора Терцо, — чем позволю тебе убить его. Я скорее верну ему его нож и позволю ему убить тебя.
Охранник крикнул, требуя тишины, Орев каркнул: «Нет речь!» — и Джали захихикала.
— Никто никого не убивает. — Охранник направил свое странное оружие на омофага. — Пока я не отдам приказ.
— Хорошо сказано, — сказал я ему.
— А вы... где ваш меч?
Я показал ему пустые руки:
— У меня его нет.
Ригоглио поднял свою большую голову, как будто она была слишком тяжелой для него:
— Наш друг — колдун, стрего. Как видите.
— Давайте на этом закончим! — Охранник поманил Джали к себе. — Ты с ними?
— Хочешь, чтобы я была?
Он уставился на нее, словно не в силах придумать ответ, и выругался монотонным шепотом.