Я сделал все, что мог, но лучшим решением было бы проследить, чтобы наш багаж не был осмотрен. Я должен расспросить сержанта о юридических процедурах, а также расспросить его людей — насколько я знаю, их информация может быть полнее и лучше, или они охотнее с ней расстанутся. Хотя мы и болтали за ужином, я не помню их имен.
Прежде чем лечь спать, я должен отметить тот примечательный факт, что я помылся в ванне, за что я — и все, кто приближается ко мне, без сомнения, — очень благодарен. На Ящерице мы купались летом в мельничном пруду или в море. Зимой мы мылись так же, как я здесь после ужина: грели воду в медном котелке, висевшем над огнем, и драили себя с мылом и тряпкой.
Когда я был мальчиком в Вайроне, у нас для этого были ванны, похожие на корыта, только длиннее. У тех, кто принадлежал к беднейшему классу, они были, как правило, из дерева, а у среднего класса, как моя мать и я, — из железа, покрытого эмалью. Во Дворце кальде и в Горностае — и вообще в домах богачей — они были каменные, что казалось очень величественным. Хотя я мылся и в них, купаться в мельничном пруду гораздо приятнее. Я намереваюсь помолиться в течение часа или около того, когда положу перо. Но если бы Внешний исполнял любое мое желание, я бы всегда купался в нашем мельничном пруду, и, когда бы я ни захотел искупаться, было бы лето.
Орев вернулся! Из-за витков, нарисованных между этим абзацем и последним, кажется, что прошла по меньшей мере неделя. Это была всего лишь ночь, но многое произошло. Новостей хватит на неделю, не говоря уже о снах. Я сделаю все возможное, чтобы изложить все по порядку.
Я попросил еще дров, желая посмотреть, не попытается ли хозяин постоялого двора взять за них деньги после того, что произошло между ним и Азиджином. Я получил их без дополнительной платы, и в этой комнате стало довольно тепло; когда сержант вернулся, я попросил его открыть окно. Он так и сделал, и едва не получил удар прямо в лицо от холодной, усталой и очень голодной ночной клушицы. Конечно, это был Орев, который пришел подарить мне кольцо с необычным черным камнем. Я опишу его более подробно через минуту, если меня не прервут.
Только что я сказал, что сержанта чуть не ударил Орев, который, кажется, уже некоторое время долбил в ставню, хотя я не слышал его из-за потрескивания огня. Я должен добавить, что шел сильный снег, свистящий западный ветер нес мириады крошечных хлопьев.
— Им в море Сцилла поможет, — сказал Азиджин.
Я раздобыл прекрасную свежую рыбу и чашку чистой воды для Орева. Он поел и улетел в угол возле камина — там для него есть деревянная подставка, на которую он садится, — и с тех пор с нее не слетает. Азиджин и легерман Влуг[124] были ошарашены и задали о нем больше вопросов, чем я мог ответить. Я ожидал, что они потребуют кольцо, и предложил им подержать его у себя, пока мы не доберемся до Дорпа, где я объясню судье, при каких обстоятельствах я получил его, и попрошу вернуть мне. Они осмотрели его с большим любопытством, но не выказали никакого желания иметь; так что я оставил его себе.
Оно слишком велико для моих пальцев, поэтому я положил его в карман, думая, что переберу драгоценности, когда смогу сделать это на досуге, найду цепочку и надену кольцо на шею. Однако я боялся, что потеряю его; поэтому сейчас оно находится на большом пальце левой руки, на котором идеально сидит.
На черном камне вырезана картинка. Я поднес его к окну и, хотя день был далеко не ясный, смог разглядеть, что линии, выгравированные на камне, — рисунок или надпись. Я полагаю, что это кольцо с печатью, и надо отпечатать его на воске, чтобы печать можно было прочитать.
Некоторое время я говорил об Ореве, объясняя, что он — мой любимец, что он в какой-то степени может говорить и часто уходит по своим делам. Прежде чем лечь спать, я рассказал им немного о Шелке и первоначальном Ореве, сказав, что он, должно быть, умер.
— На это вы должны не рассчитывать, мессир, — сказал мне Азиджин. — Попугай старше, чем моя двоюродная бабушка она была, и девяносто один год ей был, когда на посадочный аппарат мы вошли. Про старую птицу часто мама рассказывает. — Так что, возможно, этот Орев и есть тот самый Орев, которым владел Шелк. Это исключительно интересная идея, и я рад, что нет способа ее проверить. Как бы я был разочарован, если бы узнал, что это неправда!
После этого я лег спать, как и сержант с Влугом. Я могу только догадываться, как долго я спал, прежде чем меня разбудила мягкая рука, поглаживающая мой лоб, — час, возможно.
Это была Джали:
— Мой огонь умирает, Раджан, и в комнате становится все холоднее и холоднее. Я могу лечь в постель, чтобы ты хоть на минутку согрел меня? Я не осмеливаюсь лечь к Шкуре, он крепко спит и убьет меня, когда проснется, а ты ведь не хочешь, чтобы я легла в постель к труперам? Но я замерзаю и боюсь замерзнуть насмерть. Пожалуйста, Раджан? Я умоляю спасти мне жизнь!
Я согласился, и это было замечательно еще до того, как мы отправились на Зеленую. Я обнял ее и прижал к себе, чтобы она могла согреть спину о мой живот, и мне показалось, что я обнимаю настоящую женщину, более стройную, чем Крапива, и менее сладострастную, чем Гиацинт, но, несомненно, молодую и привлекательную женщину, мягкую, чистую и надушенную.
Я попытался вспомнить, каково это было — спать с Фавой там, среди камней и снега; и я очень хорошо сознавал тогда, что она вовсе не та, за кого себя выдает, что на самом деле я обнимаю рептилию, способную менять свой облик точно так же, как маленькие ящерицы, которых я ловил в огуречнике за окном или на жимолости вдоль нашего забора, могут менять цвет, и что мое положение мало чем отличается от положения заклинателя змей, спящего в канаве со змеей, свернувшейся кольцом под туникой.
Я проснулся и сел, решив одеться, разбудить Джали и сказать ей, что она должна идти. Когда я поднялся на ноги, зевая и моргая, комната преобразилась совершенно невозможным образом. Ставни превратились в круглый проем, сквозь который виднелось небо самой неземной синевы. Исцарапанные ножом деревянные стены сгладились и окаменели, превратившись в мягкий серый камень. Джали встала и завернулась в одно из одеял, стараясь показать мне, что она стала стройной человеческой женщиной с безупречной белой кожей, тонкой талией и полусферическими грудями с розовыми сосками, которые я жаждал ласкать с того момента, как мельком увидел их. Она обняла меня, а я ее, в то время как в двух шагах от нас Азиджин и Влуг спали на тех же кроватях, что и в гостинице, и под теми же грубыми одеялами.
Когда мы разделились, я спросил, где мы находимся.
— На Зеленой. Разве ты не чувствуешь тепло и сырость воздуха? Если бы я осталась такой, какой ты видел меня в последний раз, они показались бы мне чудесными. Здесь я такая, какая есть. — Она остановилась, чтобы улыбнуться, и позволила одеялу немного соскользнуть. — И они все еще чудесны. Я наслаждаюсь ими! — Азиджин открыл глаза. Он мигнул и, казалось, ошеломленно посмотрел по сторонам; потом закрыл глаза и снова заснул.
Я пересек комнату, подошел к окну и выглянул наружу, ожидая увидеть джунгли Зеленой. Подо мной расстилались облака, каких я не видел с тех пор, как смотрел вниз с дирижабля Сабы, не иссиня-черные дождевые тучи, угнетавшие нас в течение бесконечных месяцев на Зеленой, а сияющие на солнце перламутровые облака — это было море, более великое и чистое, чем то, которое когда-нибудь бороздили корабли людей; новый виток, более прекрасный, чем Синяя, и более бурный.
Чтобы впитать его, я высунулся как можно дальше из окна и, в конце концов, встал босыми ногами на серый каменный подоконник, держась пальцами одной руки за внутренний край проема, и посмотрел вниз, потом вверх, налево и направо.
Мы находились в узкой башне, стоявшей в нише огромного утеса из темно-красного камня. Красный камень поднимался все выше и выше, пока не терялся в сиянии неба, превращаясь в бесконечную стену запекшейся крови. Слева и справа от меня он простирался без границ, морщинистый и выветрившийся. Внизу тянулась башня, более высокая, чем самая высокая, которую я видел на любом из трех витков; ее тошнотворная высота заставила меня закрыть глаза и снова шагнуть в комнату, в которой мы с Джали проснулись, но не раньше, чем я увидел ее могучее основание и утес под ней, — отвесный утес, черный от сырости, усеянный пятнами самой яркой зелени и уходящий вниз, в беспокойное море облаков.
— Я хотела снова стать настоящей женщиной, — тихо сказала Джали, — настоящей женщиной для тебя, Шкуры и всех остальных, кто захочет, чтобы я была такой, какая я есть на самом деле. Вот почему я присоединилась к тебе. Ты, должно быть, это знал.
— Я должен был прогнать тебя, но бандиты убили бы нас обоих, если бы я это сделал.
— Ты предвидел это?
Я покачал головой.
— Наши тела спят в жалкой маленькой гостинице на вашем замерзшем витке. Если бы я умерла там... я слышала, как ты и твой сын говорили о другой женщине, такой же, как я, которую он встречает во сне. Он боится ее, но не должен бояться меня.
— Ты хочешь, чтобы я убил тебя? Я не могу. Мое собственное тело спит, так же как и твое. Если я убью тебя здесь, ты знаешь, что произойдет. Ты видела Дуко Ригоглио.
Она подошла к окну и встала на подоконник, как и я; поднявшийся ветер шевелил ее одеяло и развевал красновато-коричневые волосы за ее спиной.
— Если бы я могла быть такой вечно, я бы прыгнула, — сказала она небу.
— Прежде, чем ты это сделаешь, ответишь мне на один вопрос? Ты была хорошим другом моему сыну и мне, и мне не хочется увеличивать наш долг перед тобой; но мне любопытно, и это может оказаться важным.
Она спустилась и повернулась ко мне лицом.
— Мы побывали в разных местах на Зеленой и на Витке красного солнца, на том самом месте, где когда-то стоял дом Дуко.
— Да. — Теперь ее глаза были ярко-голубыми, словно в ее черепе просверлили отверстия и я видел позади нее небо; сначала я спросил себя, может ли она управлять их цветом, а затем — не выпили ли они так много этого неба, что приняли его цвет.