Гончая глубоко вздохнул:
— Он все повторял и повторял, что ищет кальде Шелка. Но кальде Шелк прямо здесь. Он и есть кальде Шелк, Хряк. Ты его никогда не видел, но мне говорили, что он живет со своей женой в старом доме авгура, совсем рядом.
— Х'йа, парень. Хряк хотел вроде хак позвать х'его, но х'его не было дома. Дверь х'открыта, жена мертва, лежит в х'ящике. Почувствовал х'ее. Встретились с ним х'и с Х'оревом после. Понял, хто х'он такой, х'а х'он не знал. — Хряк опустился на траву, медленно и тяжело. — Счастье для Хряка, гришь ты. Хух. Счастье для него? Время скажет. Хряк знает не больше, чем Х'орев.
Он лег на спину, прижав к груди меч в ножнах:
— Те лучше называть х'его Рог, хогда х'он проснется. Х'и разбуди мя, лады?
Через мгновение он уже храпел. Гончая и Пижма уставились друг на друга, но не нашли, что сказать.
Он был в лодке, и под ней было чудовище, бо́льшее и более ужасное, чем левиафан; его морда виднелась сквозь длинную гладкую зыбь. Он открыл свой старый черный пенал, обмакнул черное перо в маленькую чернильницу и принялся яростно писать, сознавая, как мало — ужасно мало — ему осталось времени.
«Я просто отправился в Паджароку, — писал он, — ничего не зная о том, что там произойдет, даже не зная, что мой сын Сухожилие решил разыскать меня и отправиться со мной на Зеленую, или что мой внук Крайт — сын моей дочери Джали, — скоро присоединится ко мне как сын».
Скрип пера замедлился и затих. Он уставился на бумагу. Кто такой Крайт? У него не было ни дочери, ни сыновей.
На западе одинокая птица летела над водой, становясь черной, когда она пересекала и вновь пересекала солнце; он знал, что это был Орев, и что Орев кричит на лету: «Шелк? Шелк? Шелк?» Но птица была слишком далеко, а ее хриплый голос — слишком слаб, чтобы быть услышанным. Он подумал о том, как встанет и помашет рукой, как позовет к себе Орева, как зажжет фонарь и поднимет его на мачту, чтобы Орев увидел, и тогда левиафан или что-то еще в воде придет к нему, вызванный его пламенной молитвой на закате. Он подумал о том, чтобы перегнуться через борт и посмотреть на чудовищную морду под водой, бросить ей вызов, чтобы она вынырнула и уничтожила его, если сможет. Он ничего этого не сделал.
Лодка качнулась, превратившись в колыбель, которую он сделал для Копыта и Шкуры, колыбель, достаточно большую для двоих, чтобы Крапива, сидя в море, могла качать их вместе, качая левой рукой, в то время как правая выводила пером: «Просветление пришло к патере Шелку на площадке для игры в мяч; после него ничто не могло оставаться прежним». Книга, которую они никак не могли начать, наконец-то началась, книга, которая лежала за его усилиями по изготовлению бумаги, — производству бумаги, которое преуспело там, где не преуспело ничто другое, производству бумаги, которое сделало его объектом зависти братьев и гордости матери, производству бумаги, которое стало спасением семьи.
«Я просто отправился в Паджароку». Кто такой Паджароку и что он сделал? Он зачеркнул слова и переписал их заново: «Он ничего не стоит, этот старый пенал, который я привез из Вайрона. Совсем ничего. Ты можешь бродить по рынку весь день и все равно не найдешь ни одной живой души, которая дала бы за него свежее яйцо. И, тем не менее, он содержит...
Хватит. Да, хватит. Меня тошнит от фантазий». Вот и все. Это было хорошо. Он наклонился, чтобы перевернуть страницу и начать новую, но в этом не было необходимости: исписанная станица осталась пустой.
Он встал и закричал, но не мог вспомнить имени птицы, а птица все равно не прилетала, не слышала его, оставалась в его пенале, как бы дико он ни кричал и как бы громко ни размахивал руками. Что-то с клыками и сияющими глазами плыло к нему, плыло на восток, всегда и навсегда на восток, по прямой линии от Тенеспуска, слабое свечение отмечало его кильватер.
Он кричал до тех пор, пока Саргасс не поднялась из моря, чтобы утешить его, погладить его волосы двумя гладкими белыми руками.
— Это всего лишь сон, Рог, всего лишь сон. Если тебе кто-нибудь понадобится, мы с Гончей здесь.
Он хотел, чтобы она осталась, чтобы она лежала с ним в лодке и утешала его, но она исчезла, когда он попытался обнять ее; стало темно и взошла Зеленая, зловещий нефритовый глаз. На полках стояли бутылки с водой, но лодка исчезла, а вместе с ней и соленое море, море, которое было рекой под названием Гьёлль, в которой плавали трупы, растерзанные большими черепахами с клювами, похожими на клювы попугаев, рекой, которая окружала виток, рекой, над которой никогда не заходили звезды. Он добрался до конца этой реки, и было уже слишком поздно.
Он сел. Хорошо знакомые стены ямы окружали его, стены, отмеченные сырыми трещинами, открывающимися в разрушенные проходы, наполовину заполненные землей и камнями.
— Это грязь, — проскрежетал голос позади него. Он обернулся и увидел Паука, сидящего позади него на поваленной колонне, Паука, беседующего с маленькими девочками в накрахмаленных платьицах. — Это все грязь, — повторил Паук и добавил: — Я могу судить по тому, как он сделан.
Он вежливо спросил, как найти Гиацинт.
— Внизу. — Белокурая девочка указала пальцем. — Она там, внизу, как и мы с Пауком.
Темноволосая девочка кивнула:
— Внизу, куда ты идешь, и она никогда не сможет вернуться. Возьми пирожок для пса.
Паук тоже кивнул, сказав:
— Там, внизу, грязь. Я могу судить по тому, как он сделан. — Паук достал из кармана что-то зеленое и протянул ему. Это был один из ползучих зеленых огоньков, окаймлявших туннели; огонек начал ползти по его ладони, сверкая в жарком солнечном свете, пока он не сомкнул пальцы вокруг него.
— Спасибо, — сказал он. — Большое спасибо.
— О, пока благодарить меня не за что, — сказал ему Паук. — Ты поблагодаришь меня, когда спустишься вниз.
Он встал на колени, протиснулся через отверстие и вернулся на свою лодку, где ползучий зеленый огонек, который он поместил на потолок, превратился в Зеленую — зловещий глаз, поднимающийся на востоке. Хряк сидел на корме, положив руку на румпель, а Орев — на плече. «Хорош Шелк», — сказал Орев. Хряк снял грязную серую ткань, закрывавшую его глаза, и когда она исчезла, он, который думал, что может видеть, действительно смог видеть.
А большое бородатое лицо Хряка было лицом Шелка.
— Это действительно очень любезно с вашей стороны, — сказал он Гончей, умывшись и прихлебывая суп, приготовленный для него Пижмой, — но не слишком ли поздно мы выйдем?
— Да, — признался Гончая, — но это не слишком важно. Обычно я выхожу до тенеподъема, и Пижма это подтвердит, я уверен, потому что она тоже всегда встает, хотя я и запрещаю ей, и готовит мне завтрак.
Пижма рассмеялась:
— Я возвращаюсь в постель после его ухода.
— Если стоит хорошая погода, — продолжал Гончая, — и я гоню ослов изо всех сил, то к вечеру добираюсь до центра города; там есть хорошая старая гостиница, где я обычно останавливаюсь. Она не слишком дорогая, и на следующий день я начинаю покупать прямо там.
— Я понимаю.
— Но даже если мы уйдем сейчас, мы не сможем добраться до города раньше тенеспуска. Так что мы разобьем лагерь где-нибудь на дороге или остановимся в деревенской гостинице, о которой я знаю. Она не так хороша, как та, в которой я обычно останавливаюсь, но это сэкономит нам несколько битов, а если мы устроим лагерь рядом с дорогой, это ничего не будет стоить. В любом случае, мы закончим путешествие завтра, и я начну покупать завтра днем.
— Приготовить вам что-нибудь прямо сейчас или подождать, пока Хряк проснется? — спросила Пижма.
— Подожди, — сказал ей Гончая. — Он съест больше, чем Рог и я вместе взятые.
— Тогда я бы хотела показать Рогу нашу лавку. Можно?
Гончая посмотрел на него и пожал плечами:
— Хочешь посмотреть на нее? Самая обычная, за исключением того, что она — такая маленькая.
— Но это место, где мы работаем, — возразила Пижма, — так что для нас оно необычно. Оно — наше, остальные — нет.
Их лавка находилась на площади, совсем недалеко от маленького домика на краю городка, в котором они жили. Он почтительно держался позади них, пока они поднимались по трем крутым ступенькам и отпирали дверь.
— Не думаю, что у нас появятся покупатели в такую рань, — сказала ему Пижма, — но, если появятся, мы продадим им все, за чем они пришли, а потом снова запрем дверь, когда будем уходить. Я открою ее после того, как вы с Гончей и Хряком уйдете.
— Вы сказали, что она маленькая. — Он остановился, чтобы оглядеть блестящие кастрюли и сковородки, подвешенные к потолку, бочонки с гвоздями, молотки и пилы, свисающие с гвоздей в стенах. — Но она больше, чем наш дом на Ящерице, и мы вырастили в нем троих детей.
— Наверху тоже есть комнаты, — сказала ему Пижма. — Мой отец обычно сдавал их в аренду. Мы попытались, но не смогли найти никого, кому они были бы нужны.
— В наши дни так много пустых домов, — сказал Гончая. — Любой, кому нужен дом, может просто переехать.
— Так что мы держим там лишние запасы, и там есть кровать, чтобы мама могла вздремнуть, когда слишком устает. Мы должны были привести вас сюда прошлой ночью, тогда вы смогли бы спать в кроватях.
— У моего отца была похожая лавка в городе. Я не должен был говорить «похожая», потому что она была не такая большая. Он продавал бумагу, перья, чернила, бухгалтерские книги и тому подобное.
Брови Гончей поползли вверх:
— Возможно, это неплохая идея для нас. Здесь, в Концедоре, бумагу не купишь. Я посмотрю, сколько стоит пачка в городе.
— Здесь никто не захочет так много, — сказала Пижма.
— Конечно, нет. — Голос Гончей прозвучал резко. — Один бит за два листа бумаги и один конверт. Еще у нас будет большой флакон чернил, и мы будем продавать их на вес.
— Здесь нельзя продать перья, — сказала Пижма. — Почти все охотятся или держат гусей и уток.
— Или и то и другое, — добавил Гончая. — Посмотри на эту киянку, Рог. Я сам ее сделал, так что она нам ничего не стоила, и мы возьмем за нее девять бит, а именно столько приходится платить за такой молоток в городе. Головка — вяз, а ручка — ясень. Я отполировал их с пемзой и льняным маслом.