Я, который так редко бывает голоден в эти дни, обнаружил, что голоден сейчас. Если бы мне дали выбор между едой и огнем, я думаю, что выбрал бы еду, что меня удивляет. Орев ушел. Мне бы хотелось иметь что-нибудь, что я мог бы дать ему, когда он вернется.
Я молился. Иногда я чувствую, что Внешний так же близок ко мне, как он был близок к Шелку; так было, когда я приносил жертву на вершине холма. Сегодня кажется, что он занят где-то очень далеко и не слышит ни слова. Возможно, он сердится на меня за то, что я подружился с Джали, как, признаюсь, я и пытался сделать. Что думает о ней в этот момент семья, которой поручено за ней присматривать? Как бы мне хотелось это знать! Если я не буду держать их подальше от нее, они скоро все узнают.
Я не решаюсь написать, что она инхума, но посмотрите этот отчет! Посмотрите, как там много всего! Едва ли хоть одно слово не осуждает меня. Я не стану его уничтожать. Нет, я скорее погибну. Хотя он и выносит мне приговор, но в равной степени показывает, что Шкура невиновен. Конечно, инхуми — злые существа. Какими еще они могут быть?
Снова молитва и яростные мысли. Расхаживаю по комнате, одеяло как халат. Дух Джали не может вернуться к ней, это кажется несомненным. Я не должен был возвращаться, оставив ее там. Я должен вернуться и вернуть ее домой, хотя и не представляю, как это сделать.
Нас осудят, даже если судьи не узнают, что Джали — инхума. Осудят за принуждение жирного торговца. Законным образом отнимут все, что мы отняли у разбойников и — как я надеюсь — отпустят. Или обратят в рабство, как, похоже, думает Азиджин.
Наконец-то еда, и хорошая еда, и много еды. Ее принесла около полудня крупная, приятной наружности женщина по имени Аанваген[129]. Этот дом принадлежит ей и ее мужу. Хлеб, масло, сыр, три сорта колбасы (этому последнему я не поверю, когда буду перечитывать отчет), свежий лук, маринованные овощи дюжины сортов вперемешку, горчица и кофе, а также маленькая фляжка бренди, которую я использую, чтобы приправить кофе по своему вкусу. Пир! Тот, на котором я изрядно попировал, прежде чем остановиться и записать все это.
Я спросил Аанваген, не боится ли она, что я могу связать ее и убежать, когда она принесет мне еду. Она очень разумно ответила, что знает, что я этого не сделаю, потому что у меня слишком много вещей — наш багаж и награбленное бандитами. «Товары», вот ее слово.
— Останетесь вы и перед судом предстанете, — сказала она, — надеясь, обойдется все.
— И обойдется?
— Это Сцилла решит, мессир, — сказала Аанваген, что меня не утешило. Она снится мне снова и снова.
— Раз вы меня не боитесь, можно мне взять мой посох? Он напоминает мне о более счастливых временах, и я скучаю по нему.
— В моей кухне он есть. Немедленно вам нужен он, мессир?
— Нет, сейчас он мне совсем не нужен. Я просто хотел бы иметь его, и я, конечно, не буду пытаться причинить вам вред с его помощью. Если вы позволите мне спуститься и взять его, я отнесу его обратно наверх. Мне очень неприятно доставлять вам столько хлопот, Аанваген. — Признаюсь, я надеялся получить немного свободы, достаточно, чтобы навестить Джали.
Немного погодя пришла маленькая служанка с ярко-оранжевыми, как мандарин, волосами, принесла мой посох и охапку дров. Ее зовут Вадсиг[130], и на самом деле она почти ребенок. Вспомнив Онорифику, я показал ей лицо на моем посохе и заявил, что оно может говорить. Она засмеялась и предложила мне заставить его что-нибудь сказать. Я объяснил, что оно сердится на нее за то, что она смеется, и, вероятно, никогда не заговорит с ней после этого. Она, по-видимому, наслаждалась всем этим — чего я, конечно, и добивался, — положила дрова в камин и пошла за углями к кому-то другому, обещая тотчас же вернуться; но, боюсь, ее подстерегла хозяйка.
Что за сон! Я хочу записать его, пока не забыл. Мора, Фава и я ехали по джунглям Зеленой в открытом экипаже, лошади целеустремленно рысили вперед без кучера. Я снова и снова рассказывал о Джали, начиная каждое новое объяснение, как только заканчивал последнее, и прерываясь через долгие промежутки времени бессмысленными вопросами от одной или другой. Мора поинтересовалась, находится ли моя комната над кухней, и Фава спросила, какого цвета волосы у Вадсиг. Это я помню.
Наконец я спросил, куда везет нас экипаж, и Сцилла ответила, размахивая над лошадьми руками, как хлыстами. Поскольку огромные стволы деревьев, мимо которых мы проезжали, и чудовищные безволосые звери, которых мы мельком видели, указывали, что мы находимся на Зеленой, я знал (как «знают» все такие бессмысленные вещи во сне), что мы никогда не сможем достичь моря, если я не поведу. Как бы то ни было, я сел на место кучера и взял вожжи; Мора села рядом со мной. Опасаясь, что Фава рассердится, я оглянулся; она превратилась в мертвую куклу, из ребер которой торчал нож Синель. Деревья исчезли. Вокруг нас клубилась пыль. Я объяснил Море, что везу нас на Синюю, но она уже превратилась в Гиацинт.
Больше я ничего не помню, хотя, уверен, было больше. Все это, как я должен пояснить, произошло после того, как Вадсиг принесла обещанные угли и зажгла огонь в моем камине.
Она хотела знать обо мне все: откуда я и где был, почему меня арестовали и так далее. Я рассказал ей о Вайроне, о том, как опустел город сейчас, и о том, что беззвездная ночь может начаться в полдень и продлиться несколько дней — к этому она отнеслась крайне скептически. Я сказал ей, что принес там жертву, одетый в ту же рваную и грязную сутану, что и сейчас, и снял одеяло (которое мне больше не требовалось) и куртку, чтобы она могла ее увидеть. Она ничего не знает об авгурах, бедное дитя, и еще меньше — о богах. Она сказала, что никогда не поверит в бога, которого не видит; я объяснил, что она никогда не увидит Внешнего, который здесь главный бог, и что даже Шелк видел его только во сне.
После этого мы поговорили о снах, и она попросила меня предсказать ей судьбу, имея в виду, что я принесу что-то в жертву, как это делали авгуры в Вайроне. Осталась одна колбаска, и я принес ее в жертву, сделав из камина наше Священное Окно и алтарный огонь. Она поймала кровь-бренди в мою пустую чашку и плеснула его в огонь, который дал нам прекрасную синюю вспышку. Прочитав ей колбаску (скоро богатый брак, счастье, много детей), я сжег кусок и отдал ей остальное. Она не толще моего посоха, бедный ребенок, хотя настаивает на том, что Аанваген дает ей достаточно еды.
После того как она ушла, я помолился некоторое время и лег спать, и тогда мне приснился сон, о котором я уже рассказывал. Я не могу сказать, что он значит, и сомневаюсь, что он что-нибудь значит.
Я пытался придумать какой-нибудь план, но вскоре вместо этого начал пересказывать свой сон — любой план кажется бесполезным в нашем положении. Что можно планировать, если у меня нет свободы для осуществления любого плана? Я мог бы легко сбежать от Аанваген и ее мужа, и каждый бог знает, что мне плевать на добычу. При значительной удаче я мог бы украсть лошадь и сбежать из Дорпа, оставив Шкуру наедине с гневом наших тюремщиков, а бедную Джали в коме, чтобы ее сожгли заживо; все это отбивает у меня малейшее желание бежать. Шкура и Джали связывают меня гораздо крепче, чем алчность могла бы связать Ната.
По крайней мере, я знаю, что это была за кукла, которая искала Шкуру.
Как хорошо было увидеть Гиацинт, хотя только на мгновение и только во сне! Когда мы с Крапивой жили во Дворце кальде, я ее терпеть не мог, или мне так казалось. Каждый из нас завидовал тому вниманию, которое Шелк оказывал другому, что было так же глупо, как и неправильно. Хорошая или плохая, какая же она была красивая! Когда кто-то одарен, мы думаем, что он должен вести себя лучше, чем все остальные, как это делал Шелк. Но в случае с Шелком его доброта была его даром — даром, при помощи которого он создал себя. Именно магнетизм, притягивавший к нему других, заставил ученых Паса поместить его эмбрион на борт посадочного аппарата. Это была их работа, как и размер и сила Хряка. (Вспоминая то, каким стал Виток красного солнца, я не могу не задаться вопросом, не принес ли тот слишком большую жертву ради нас.)
Своей добротой он создал себя еще мальчиком и юношей, как я только что написал. Без сомнения, ему подсказывала мать, но ведь все мальчишки такие. Я сам был таким, но много ли пользы принесли мне мамины подсказки?
Орев вернулся, не найдя никого, кто мог бы нам помочь, удрученный и не желающий беседовать. У него нет новостей, разве только про холод и снег.
Мы делаем успехи! Вадсиг принесла мне сегодня завтрак, а вместе с ним и новости лучше любой запеканки из кукурузной каши. Джали держат в доме по диагонали через улицу от нашего. Я поспешил к окну, но оно смотрит не в ту сторону.
— Тогда, пожалуйста, Вадсиг, умоляю вас, позвольте мне подойти к окну, из которого я все это увижу. Если бы я только мог хоть на минуту увидеть дом, в котором заключена моя бедная дочь, я почувствовал бы себя в тысячу раз лучше. Клянусь вам, я не убегу, вернусь в эту комнату и позволю вам снова запереть меня, как только вы скажете, что я должен вернуться.
Пришлось долго умолять, но она согласилась. Мы прошли десять шагов по маленькому коридору и оказались в спальне, которая была лишь немного больше и удобнее моей. Это была собственная комната Вадсиг, как она объяснила с трогательной гордостью: узкая кровать, наполовину прикрытая старым стеганым одеялом, предназначенным для кровати побольше, камин с дровяным ящиком и старый сундук, в котором, я уверен, хватит места для всего ее гардероба. Мы вместе высунулись из ее окна, чтобы она могла показать окно комнаты, в которой лежит бедная Джали.
— Врач для нее они хотят, если суд за него заплатит, — доверительно сообщила Вадсиг.
— Бедн вещь, — пробормотал Орев, и я согласился. Будем надеяться, что этого не произойдет.