Сознавая также, что он сам — раскрашенная деревянная фигура в синем пальто, движимая веревочками, фигура в синем пальто на верхушке музыкальной шкатулки, чье синее пальто было слоем краски, и не сознавая ничего, что происходило, когда шкатулка молчала, когда умная, блестящая пружина внутри больше не раскручивалась, чтобы заставлять его и его партнершу безумно крутиться, подчиняясь мелодии, исполняемой стальным гребнем, который пел себе о девственнице, заплетающей волосы при свете свечи, о девственнице, увиденной бродягой, крадущим свой ужин из сада ее отца, о яблоках, ставших еще более драгоценными, потому что он увидел мельком ее, сидящую на кровати в одной сорочке, и она была самой красивой женщиной в этом витке, была Кипридой и Гиацинт, потому что ей еще предстояло узнать, как она прекрасна и какая сила таится в ее улыбке.
Я из города бегу,
Его видеть не могу.
Вот прелестный милый сад,
Фонтан с яблоней шумят.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
Темные волосы, заплетенные в косы, как корона, и улыбка, разрывающая сердце. Мандолина играла не особенно хорошо, и сладкий мягкий голос, хотя и не сильный. И все же — и все же…
Потянулся и упал, свыше меры был несмел,
До сверкающей верхушки дотянуться не сумел.
У окна сидит она,
Вся в дела погружена.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
— Нет петь, — пробормотал Орев, сам не певец. — Нет плачь.
Стар я стал, уйду я вскоре
Ты ж прекрасна, мне на горе.
Что я бросил — не ругайся,
Не могу с тобой остаться.
Там красавица живет, меня ловко проведет.
Горький опыт не соврет.
— Бедн Шелк!
Он сел, затем тихо поднялся и бросил тлеющие обломки палок в огонь. Судя по звуку его дыхания, Гончая еще не спал. Он снова лег.
— Патера? Патера, ты не спишь? — Он — Рог, зовущий под окном спальни Шелка.
Он — Шелк, отвечающий из окна:
— Да, но патера Щука, кажется, еще спит. Говори тише.
— ...умирает, говорит мама. Она послала меня за тобой.
Он преклонил колени в молитве у изголовья кровати; Шелк изобразил четками знак сложения и преклонил колени рядом с молящимся мальчиком, принося мир Паса серолицей старухе в постели:
— Я передаю тебе, дочь моя, прощение богов. Вспомни теперь слова Паса, который сказал: «Поступайте по моей воле, живите в мире, умножайтесь и не ломайте мою печать. Тогда вы избегните гнева моего. Идите добровольно…»
Идите добровольно…
Идите добровольно…
Голова умирающей женщины поворачивается на подушке:
— Крапива? Где Крапива? Крапива?
Она встает и берет умирающую за руку:
— Я здесь. Я здесь, бабушка.
— Я любила тебя, Крапива.
— Я знаю, бабушка. Я тоже тебя люблю.
Он наблюдал за ними двумя парами глаз.
— Я хочу, чтобы ты знала, Крапива, что тебя любили. Я хочу, чтобы ты это запомнила. Кто-то когда-то любил тебя. Кто-то может снова полюбить тебя, Крапива.
Эхо повторяло и повторяло: «кто-то может снова полюбить тебя, Крапива».
Он моргнул и проснулся, не уверенный, что не спит. И наконец сел, дрожа всем телом.
Их огонь почти погас. Гончая завернулся в одеяло, дыша глубоко и тяжело. Орева нигде не было видно. Кровь сказал:
— Уходишь, патера? Мой поплавок отвезет тебя обратно. Если ты расскажешь о нашем маленьком соглашении…
Рука об руку они, шатаясь и спотыкаясь, прошли через эту самую комнату, он жаждал — нет, патера Шелк жаждал — держать Кровь рядом с собой, чтобы Кровь не заметил азота Гиацинт, заткнутого сзади за пояс и прикрытого туникой. Мускус сопровождал их к поплавку, управляемому Бекасом, шпионом Тривигаунта.
С высоты своего роста (он едва мог видеть место) он заглянул в эту комнату, где мужчины средних лет в вечерних костюмах стояли, пили и разговаривали, в то время как кровь из раны, которую белоголовый проделал в его руке, капала на ковер невидимыми каплями.
Он стоял, прислонившись спиной к стене, напротив белой статуи Тионы. Он напряг зрение, пытаясь разглядеть ее в темноте, наконец углядел и направился к ней, когда та шевельнулась.
Перегнувшись через балюстраду, Тиона превратилась в Мукор, а затем растаяла, как туман. Кивнув самому себе, он достал фонарь, который дал ему Гончая, и зажег свечу палочкой, взятой из огня.
Он услышал приглушенное восклицание Хряка, когда вошел в апартаменты, принадлежавшие Гиацинт, и тихо позвал: «Шелк? Шелк? Где ты, Шелк?» — невольно напомнив себе Орева.
— Ищешь, хак тя убьют? — В голосе Хряка не было дружелюбия.
— Шелк, я знаю, что ты в нем, и мне нужно поговорить с тобой.
Длинный клинок выскользнул из медных ножен. Заглянув через дверной проем в спальню, он увидел слепое и страшное лицо Хряка и лезвие меча, пробующее воздух на вкус, как стальной язык огромной железной змеи.
— У меня есть фонарь. Я знаю, что ты этого не видишь, но он есть. Без него...
Хряк приближался к нему, ведомый его голосом и нащупывая его своим ужасным клинком.
— …у меня не хватило бы смелости. Если ты убьешь меня, мой призрак останется здесь с призраком Гиацинт. Ты об этом подумал?
Хряк заколебался.
— И когда бы ты ни искал ее, ты найдешь и меня.
— Кореш...
— Ты мне нравишься, Хряк, но сейчас я не хочу с тобой разговаривать. Я пришел сюда с риском для жизни, чтобы поговорить с твоим всадником. Поговори со мной, патера, или убей меня здесь и сейчас. У меня нет оружия, и это единственный выбор, который у тебя есть.
— Тогда я поговорю с тобой, — сказал Хряк и вложил меч в ножны. — Ты знал, потому что я не мог не прийти сюда, не так ли? Ты говоришь, что у тебя есть фонарь?
— Да. — Он почувствовал, что с его плеч свалилась тяжесть. — Нет и да — вот как я должен был ответить. Хряк очень хотел остаться один в этой комнате, но только из-за этого я бы, наверное, не догадался. Я подумал о боге-Шелке, о Серебряном Шелке, как тебя называют авгуры, подумал о том, что он вместе с Кипридой, и отбросил эту мысль. Я понимаю, что сейчас ты не с ней. Пока Хряк слеп, ты не можешь вернуться к ней.
— Верно. Хотя я в любом случае постараюсь восстановить его зрение, как и ты сам делаешь похвальные усилия, чтобы восстановить зрение майтеры.
— Ты даже говоришь как патера Шелк. — Он поднял фонарь, и его свет залил всю печальную пустую комнату. — Странно слышать твой голос из губ и гортани Хряка. Голос, конечно, гораздо сильнее определяется духом, чем я когда-либо мог предположить. Голос Синели, должно быть, звучал совсем по-другому, когда она была одержима Кипридой.
— Да. Ты сказал, что причина не только в том, что я пришел сюда, Рог. Что же еще?
Он вздохнул:
— Жаль, что я не знал этого, когда мы с Крапивой писали нашу книгу. Я бы еще больше подчеркнул изменения в голосе. Если бы у меня не было света, я готов был бы поклясться, что передо мной лично стоит патера Шелк.
— Стоит перед тобой и удивляется тебе, Рог. Откуда ты знаешь? Я не заставлю тебя отвечать, хотя, возможно, и смог бы. Я все равно буду благодарен за ответ.
— Хотел бы я иметь ответ получше. Прошлой ночью мне приснилось, что Хряк снял повязку, и, когда он это сделал, его лицо было твоим. Значит, я что-то почувствовал. Мы называем его Хряк и говорим о нем так, как будто это действительно его имя; но это просто обычное вайронезское имя, которое он выбрал для себя вчера.
— Я помню.
— Конечно. Сегодня вечером Гончая сказал, что наши имена связаны — Гончая и Рог, словно охотничья гостиница. Это заставило меня задуматься об имени Хряка, потому что я чувствую себя ближе к Хряку, чем к Гончей, хотя Гончая был так добр к нам, и я вспомнил старую поговорку, что нельзя сделать шелковый кошелек из уха свиньи. Шелковый кошелек обычно означает кошелек, сделанный из шелка, но это также может быть кошелек, содержащий Шелка.
Хряк хихикнул.
— Хряк, или ты в Хряке, счел бы забавным дать пословице ложное истолкование — так мне показалось. Кроме того, редко кому нравятся люди, которых боятся; но Гончая любит Хряка и боится его. Ты был единственным человеком из всех, кого я знал, кто обладал таким бессознательным обаянием, но у Хряка оно есть. И, как ты сказал, Хряк разыскал эту комнату, которая раньше принадлежала Гиацинт, и пришел в ярость от перспективы быть потревоженным здесь.
— Это Хряк разозлился, — сказал Хряк.
— Я знаю. В каком-то смысле ты — Шелк, но в конечном счете ты действительно Хряк, именно такой, каким кажешься. Хряк, которому были даны некоторые новые инструкции.
— Чо х'эт ты сказал, кореш?
— Я сказал, что не хотел нарушать твое уединение, что я чрезвычайно благодарен тебе за то, что ты позволил мне провести хотя бы несколько минут в этой комнате, и что сейчас я вернусь к Гончей и оставлю тебя наедине с твоими мыслями.
— Никохда не х'имел ни х'единой, кореш. — Хряк снова хихикнул. — Пойду с тобой, х'ежели ты не против моей компании.
— Я был бы рад ей, и, возможно, мы сможем найти немного дров. Как ты думаешь, это возможно? — Он тяжело вдохнул.
— Чо х'эт ты так тяжко вздыхаешь, кореш?
— В этой комнате несколько окон. Без сомнения, ты сам их нашел.
— Он нашел? Он нашел. Х'йа.
— Ну, облака разошлись как раз в тот момент, когда я закончил говорить, и я увидел вспышку небоземель. Это значит, что солнце снова горит. Когда мы уедем, будет уже светодень. Я... Я понимаю, что для тебя это не имеет никакого значения, Хряк, но это будет иметь огромное значение для Гончей и меня, и даже для ослов, я полагаю.
— Ха! Хочу шоб х'эт х'имело значение для мя, кореш. Поможешь мне найти зенки, х'йа?
— Я сделаю все, что в моих силах, Хряк. Даю тебе торжественное обещание.
Дверной проем был слишком мал, чтобы они могли выйти из него рука об руку, хотя обоим этого очень хотелось. Как бы то ни было, он отступил назад, позволив Хряку встать на колени и проползти перед ним. На мгновение ему показалось, что голый пол и покрытые плесенью стены сметены в сторону, и он снова видит былую роскошь и великолепие: богатый узорчатый ковер с розово-золотыми женщинами и огромная кровать из душистого дерева с черными и малиновыми простынями. Вино и шоколад благоухали в воздухе, а светящиеся огоньки, значительно более яркие, чем фонарь, который он держал в руках, роились под потолком, их сияние держала в узде осторожность шепчущей пары в кровати.