Хряк снова прикоснулся к изваянию Сфингс, найдя медальон:
— Х'они сражаются, кореш? Похоже, х'они должны.
— Нет. — Опираясь на посох, он изучал статую. — Несмотря на мечи, которые она держит, Сфингс не просто богиня войны, как мне следовало бы пояснить. Она также управляет послушанием, храбростью, бдительностью и выносливостью — всеми добродетелями, которыми должен обладать трупер, даже чистотой и порядком. Я упомянул, что Фэа была богиней врачей, богиней исцеления. Я знал одного доктора Журавля из Тривигаунта — это было еще до того, как они стали воевать с нами. Он был крепким и храбрым, хотя и невысоким человеком; и он сказал бы нам в недвусмысленных выражениях, насколько хорошая диета и чистые руки имеют отношение к здоровью и исцелению. Так что нам нужны и Фэа, и ее сестра. Можно сказать, что они нуждаются друг в друге.
Выпрямившись, он с улыбкой повернулся к Гончей:
— Ты вспомнил, о чем хотел спросить?
Гончая покачал головой.
— Тогда у меня вопрос к тебе. Когда ты сказал, что многие изваяния Колющей Сфингс были разбиты, я предположил, что ты имел в виду разгневанных жителей Вайрона, которые видели в них символы Тривигаунта. Минуту назад мне пришло в голову, что вандалами могли быть и сами жители Тривигаунта. Статуи, подобные этой, запрещены в Тривигаунте и на его территориях, предположительно по ее приказу, как и ее изображения; и я полагаю, что какая-нибудь глубоко религиозная женщина из Тривигаунта могла поддаться искушению и уничтожить их, где бы она их ни нашла. Это и произошло?
— В основном в городе, я думаю. В Великом мантейоне.
Хряк усмехнулся:
— Х'обе стороны х'их ломают?
Гончая кивнул с печальной улыбкой:
— Я слышал это о жителях Тривигаунта, наверное, потому, что они делали это там. И я надеялся, что Рог объяснит нам, почему они этого хотят. Вот о чем я хотел спросить, но забыл. А ты можешь, Рог?
Он уставился в полумрак закрытого ставнями мантейона, где одинокая полоска солнечного света пронзала пыльный воздух.
— Шелк речь!
— Боюсь, Орев имеет в виду меня. — Он снова повернулся к ним. — Кто я такой, чтобы противиться требованиям птицы? Они хотели этого, потому что думали, что этого хочет их богиня; но ты, конечно, и сам это понимаешь. Настоящие вопросы заключаются в том, хотела ли она это, и если да, то почему. — Он снова замолчал, его ясные голубые глаза были погружены в раздумья.
— Если она не хотела, то ее предполагаемое требование, по-видимому, ложь, выдвинутая Капитулом Тривигаунта — как бы он ни назывался — или правительством Рани. Если это так, то они, вероятно, делают это для того, чтобы более жестко отделить своих людей от тех, кто живет в других городах. Я уже упоминал, что к югу от Нового Вайрона есть город выходцев из Тривигаунта?
— Я этого не знал, — сказал Гончая.
— Произошла определенная степень смешения, которую некоторые люди с обеих сторон стремились предотвратить — женщины Тривигаунта выходили замуж за вайронезцев, а вайронезки — за мужчин Тривигаунта.
— Жаль всех четверых, — сказал Хряк.
— Как и мне, в некотором смысле, но сомневаюсь, что они гораздо более — или гораздо менее — недовольны, чем другие пары.
Во всяком случае, их обычай — отказываться изображать богов — явно изолирует народ Тривигаунта. Этот мантейон показался бы им богохульным; что еще важнее, дом любого благочестивого человека в Вайроне тоже был богохульным. У моего друга Гагарки, который был, что называется, обычным преступником, хотя и необычным человеком, на стене висело изображение Сциллы. Но я отвлекаюсь от темы.
Если Сфингс сама наложила запрет, я думаю, скорее всего, она действовала из гордости или стыда. Возможно, она чувствовала, что мы не можем сделать ее правильное изображение. Я видел Киприду...
Рука Хряка сомкнулась на его локте, толстые острые ногти почти причиняли боль.
— Давным-давно, и ни один художник не смог бы изобразить столь же прекрасную женщину. Жена Шелка, Гиацинт, была ослепительно красива в молодости, но даже она не была так красива.
Хватка Хряка ослабела.
— Или Сфингс может стыдиться своих последователей или вообще не хочет, чтобы ей поклонялись. Ни один из других богов, кажется, не поступает так, но это сделало бы им честь.
Гончая уставился на него:
— Но…
— Но они же боги. Ты это хотел сказать? Да, это правда. Они наши боги, — по крайней мере здесь, — и если они требуют нашего поклонения, мы должны дать его им или погибнуть. Видишь вон ту нишу?
— Да, — сказал Гончая. — Там пусто.
Орев резко каркнул, и его хозяин подошел к ней:
— В каком-то смысле ты ошибаешься. В том смысле, что это ниша Внешнего. Хряк, хочешь вложить в нее свою руку? Это тебе никак не повредит.
— Не.
— Хорошо. Гончая, ты понимаешь, почему эта пустая ниша принадлежит Внешнему? Почему она теперь принадлежит ему, хотя первоначально, возможно, предназначалась для одного из Девяти? Возможно, даже для Паса?
— Потому что никто не знает, как он выглядит? По-моему, ты как-то говорил об этом.
— По крайней мере, это одна из причин, хотя есть и другие. Я не хочу сказать, что он относится к своим изображениям так же, как — по мнению женщин Тривигаунта — относится Сфингс. Нет ничего плохого в том, что мы пытаемся изобразить его, например, как мудрого и благородного человека, или как ночное небо, которое мы видим на Синей — огромную темноту, усеянную точками света. В этом нет ничего плохого, если только мы не считаем, что он действительно похож на то, что мы нарисовали. Тогда отсутствие изображения лучше всего.
Гончая глубоко вздохнул:
— Но ведь именно так они изображают Сфингс!
Позже, когда они оставили Гончую на Золотой улице и направились в четверть Солнечная улица, Хряк спросил:
— Нет народа в х'этих хазах, кореш?
За него ответил Орев:
— Нет муж! Нет дев!
Его хозяин вздохнул:
— После того как мы прошли мимо дома, в котором жили Гончая и Пижма, я спросил у Гончей, когда мы доберемся до населенных районов города. Я говорил тихо, и, может быть, ты был слишком занят, чтобы услышать нас; но он сказал, что мы уже там, что улица, по которой мы шли, была одной из тех, которые еще не покинуты. Тогда я начал считать дома, и мне показалось, что на каждый обитаемый дом приходится пять пустых.
Хряк не ответил.
— Конечно, кто-то может жить в некоторых из тех, которые показались мне пустыми. Это вполне возможно, и я надеюсь, что это правда.
— Ты сказал, чо пустое место принадлежит Внешнему.
— Ободряющая мысль — спасибо. Ответ на твой вопрос: некоторые из этих домов явно заняты, но их немного.
Хряк склонил голову набок:
— Холеса, кореш!
— Я не могу слышать их. Твои уши острее моих, как я уже заметил. Однако я рад, что ты услышал их, и нисколько не сомневаюсь в твоих словах. Могу я рассказать тебе одну историю, Хряк? Ты напомнил мне о ней, и даже если тебе не доставит особого удовольствия услышать ее, я с удовольствием ее расскажу.
— Х'он возражает? Х'он не!
— Спасибо еще раз. Я должен сказать с самого начала — я не уверен, что речь идет о том же мантейоне, хотя подозреваю, что это так. Гончая сказал, что не может вспомнить имя авгура, который возглавлял его в то время, когда они с Пижмой иногда посещали жертвоприношения. Это был бы его предшественник, я полагаю, если это действительно тот же самый мантейон. Его звали патера Луч.
— Хорош муж?
— О, в этом и есть смысл моего рассказа, Орев. Мальчик — я забыл его имя, но это не имеет значения — и его мать возвращались в город после того, как прожили год или около того в деревне. Ты помнишь, Хряк, что Гончая и Пижма переехали из Концедора в город после того, как поженились, потому что для Гончей в Концедоре не было работы. Позже они вернулись.
Почти точно так же, этот мальчик и его мать переехали в деревню, поселились в отдаленном фермерском доме, где мальчик, еще совсем маленький, был счастлив, имея лес и ручей, слишком широкий, чтобы перепрыгнуть через него; однако им было одиноко. Теперь они решили вернуться в город. Это было долгое путешествие, как считал тогда мальчик, хотя большую часть пути он ехал в чем-то вроде тележки, которую толкала его мать и которая везла их вещи.
Она очень устала, и они остановились на окраине, чтобы переночевать у подруги, прежде чем отправиться в город, в аккуратный маленький домик, который другой добрый друг — мужчина, который, я полагаю, спал там время от времени, так как держал там бритву, — устроил для них несколько лет назад. После обеда бедная женщина легла спать и почти сразу же уснула, а мальчик — нет.
— Хорош мал?
— Не особенно, Орев, хотя он так думал, потому что его мать любила его. Он был еще слишком мал, чтобы понять, что она всегда будет любить его, независимо от того, хорошо он себя ведет или плохо.
Они проходили мимо пустых погребов — прямоугольных ям, окаймленных обуглившимися кусками дерева и наполненных черной водой.
— Этот квартал сгорел двадцать лет назад, — сказал он Хряку. — Мне жаль, что бо́льшая его часть не была восстановлена. Я был в Городе инхуми на Зеленой, и он не намного пустыннее, чем этот. Здесь, кажется, Струнная улица. Мне очень жаль, что пожар зашел так далеко.
— С тобой, кореш.
— Я хочу закончить свой маленький рассказ. Я прерву его, если увижу что-нибудь стоящее комментария.
Он помолчал, собираясь с мыслями.
— Мальчик решил немного прогуляться. Он надеялся найти еще одного ребенка, но очень боялся заблудиться и потому шел только по той дороге, на которой стоял дом, в котором они с матерью остановились, полагая, что всегда сможет повернуть назад и вернуться к ней. Ты уже догадался, что произошло. Он отвлекся на что-то или на кого-то и забыл направление, в котором шел. Думая, что он возвращается к матери и к дому, в котором они остановились, он долго шел, пока не увидел старика в черном, плачущего на ступенях мантейона. До этого времени мальчик боялся просить о помощи; но старик выглядел таким добрым, что мальчик подошел к нему. Несколько минут он молча мялся, глубоко вздыхал и выдыхал, раз за разом решал начать и каждый раз не начинал, пока, наконец, не сказал: