— Но ты не спала?
— Вон... Вон там. — Она указала на окно. — Где я могу глядеть... Где я могу глядеть наружу?
— Я не знал, что ты можешь спать стоя.
— Если могу... Если могу опереться. Но я увидела... Но я увидела тебя.
— На улице внизу. У тебя хорошие глаза.
— Я не могу закрыть... Я не могу закрыть их. — В ее низком голосе послышались слезы. — А... А остальное?
— Ты совершенно права. Мой долг — объяснить это, а не сплетничать о привычках спать. — Он еще раз взглянул на Писания, перечитал отрывок и закрыл книгу. — Это отнюдь не легко. Вероятно, это отражает заботу богов о нас. «Наступает мрачное царствование далекой ночи, и заходящие звезды катятся по лазурной равнине: Голос Паса поднимает дикие вихри; облака и двойная тьма заволакивают небеса».
— Звезды... Звезды, патера?
— Крошечные огоньки в ночном небе, — рассеянно объяснил он. — Они есть у нас, на Синей. В каком-то смысле они есть и здесь, но вы их не видите, потому что они находятся вне витка. Это трудный абзац, Оливин. К чему это упоминание о звездах, когда наше жертвоприношение совершается на Витке длинного солнца?
Она пристально смотрела на него, и хотя он не мог разглядеть выражение ее лица, он чувствовал ее ожидание.
— Я полагаю, это то, что называется подписью — знаком, которым бог, благоволивший нам, идентифицирует себя. Чаще всего подписи принимают форму животного — стервятника для Гиеракса, например, или оленя для Фелксиопы.
— Их вообще не... Их вообще не было…
— Да, никаких животных не упоминалось.
Он замолчал почти на полминуты, борясь со своей совестью.
— Вот что я должен объяснить тебе: настоящий авгур сказал бы, что этот отрывок вдохновлен Пасом. Начнем с того, что у нас есть его образ; и когда бог упоминается по имени, предполагается, что он или она вдохновили этот отрывок. Однако это не всегда верно, и я не думаю, что это так в данном случае. Звезды, которые поначалу кажутся такими неуместными, находятся вне этого витка, как я уже говорил. Как объекты, найденные вне его — и только вне его, — они вполне могут быть подписью Внешнего, поскольку я совершенно уверен, что они были во сне, который я видел давным-давно. — Он ждал, что она начнет протестовать, но она не стала.
— В моем сне были лошади, и говорят, что лошади — подпись Сциллы; но я никогда не чувствовал, что сон исходит от нее. Так что давай смотреть на звезды, как мы с женой часто делали, когда были моложе. — Он попытался улыбнуться.
— «Заходящие звезды катятся по лазурной равнине». Лазурная равнина — это небо, дневное небо, каким мы видим его на Синей. Обрати внимание, что сама лазурь — это оттенок синего.
Оливин кивнула.
— Поскольку звезды садятся на Синей, нас предупреждают, что влияние Внешнего там уменьшится, хотя Синяя тоже лежит за пределами этого витка.
— Это... это плохо?
— Для людей там — несомненно плохо, и я думаю, что могу догадаться, почему это происходит. Прошлой ночью один из божков сказал мне, что колонисты больше не должны отправляться ни на Синюю, ни на Зеленую — дескать, достаточно тех, кто уже уехал, и все, кто еще здесь, должны остаться.
— Я этого... Я этого не знала.
— Очень немногие знают. Мне было сказано провозгласить это, но я этого не сделал. Пока, по крайней мере.
Он снова замолчал, вспоминая Новый Вайрон и Паджароку.
— На Синей мы очень мало уважаем богов, Оливин. Мало благочестия и, следовательно, мало порядочности. Наш бог — богатство, то есть земля, карты и золото. То немногое почтение к богам, которое у нас есть, мы находим только у новейших колонистов, которые приносят его с собой. На Синей они, как правило, теряют его. Внешний, которого здесь мало ценят, там практически забыт.
— Не плачь... Не плачь, патера…
— Я всегда укорял себя, Оливин, потому что не оказывал ему должной чести. Возможно, раз в год я пытался сделать какой-нибудь жест уважения. Никто другой, даже мои собственные сыновья... впрочем, неважно. — Он вытер лицо широким рукавом сутаны. — Твоя мать все еще чтит богов. Я должен упомянуть об этом.
— Ты ее... Ты ее знаешь?
— Да. Я видел ее и говорил с ней перед тем, как отправиться на Зеленую. Я не решался сказать тебе об этом, потому что... потому что...
Рука Оливин вытянулась из-под ткани; маленькие твердые пальцы, облеченные во что-то похожее на плоть, сомкнулись на его руке.
— Она ослепла.
Пальцы расслабились, тонкая металлическая рука повисла вдоль тела.
— В остальном с ней все в порядке, и я... я абсолютно уверен, что она послала бы тебе свою любовь, если бы знала о твоем существовании. Но теперь она слепа, как и мой друг Хряк. По правде говоря, я иногда думаю, что Хряка прислали мне, чтобы я не забывал о твоей матери.
Он ждал какого-то слова, какого-то комментария.
— Ты скажешь, что это наказание богов, я уверен. — Он прочистил горло. — Наказание богов за то, что она бросила тебя, хотя она поступила так, повинуясь богам. Но я люблю ее и не могу не жалеть ее. Она дала мне один глаз — слепой, конечно. Они оба слепы. Но она дала мне один в надежде, что я найду для нее работающий глаз, когда приеду сюда. Я его потерял. По крайней мере, он больше не у меня в кармане.
Он замолчал, и тишина Дворца кальде сомкнулась вокруг них. На кухне кто-то был — повариха, сказал он себе. В саду снаружи был садовник. Теперь кальде был Бизон, поэтому он и майтера Мята, которая, должно быть, отказалась от своих обетов, чтобы стать его женой, жили в этом высоком, полном тайн здании. И все же казалось, что здесь никто не живет, что даже закутанная в ткань фигурка напротив него не была по-настоящему живой, и что здесь находится центр пустоты, охватившей весь Вайрон.
— Потерял... потерял его? — Этот низкий, мягкий голос почти мог быть шумом ветра в дымоходе.
Он сказал себе, что должен ответить.
— Да, потерял. Он на Зеленой, наверно. — Он хотел сказать «вместе с моими костями», но передумал: — Вместе с моим кольцом и другими предметами.
Закутанная фигура могла и не услышать.
— От него уже не было пользы, ты же понимаешь. Ни для нее, ни для кого-либо еще. Она хотела, чтобы он был у меня, чтобы я знал, как он выглядит.
— Мне... Мне повезло.
Он не был уверен, что правильно расслышал ее, и сказал:
— Прошу прощения?
— Я не очень хорошо функционирую... Я не очень хорошо функционирую, патера.
— У всех нас есть недостатки. Гораздо лучше иметь больную ногу или что-то в этом роде, чем склонность ко злу.
— Но мои глаза... Но мои глаза в порядке. Я могу... Я могу видеть. Ты так... Ты так сказал. Это счастье... Это счастье, не так ли?
— Да, это действительно так. Но, Оливин, ты позволила мне снова уйти от темы — от того отрывка, который бог — Внешний, по-моему — выбрал для нас. В нем есть двоеточие. Ты знаешь, что такое двоеточие? Не точка с запятой, а полное двоеточие? Две маленькие точки, одна над другой?
Она не ответила, и он, путаясь в словах, продолжил:
— Двоеточие — очень сильный разделитель, Оливин, и они редко встречаются в Писаниях. Я верю — предполагаю, конечно, но это то, во что я верю, — что оно предназначено для того, чтобы отделить этот отрывок о звездах, катящихся по лазурному небу, от следующего; чтобы мы поняли, что речь идет о двух витках. Видишь ли, Синяя и этот Виток длинного солнца сами по себе похожи на две маленькие точки, если смотреть на них так, как смотрит Внешний. Более высокая точка — это Виток, который дальше от Короткого солнца, более низкая — Синяя.
Он откашлялся и порылся в памяти:
— Я закрыл книгу, но думаю, что все еще могу точно процитировать этот отрывок. Это было «Голос Паса поднимает дикие вихри; облака и двойная тьма заволакивают небеса». Сам Пас — дикий вихрь. То есть так его изображали художники. На самых старых изображениях он представлен в виде бушующего шторма.
— Я этого не... Я этого не знала. А тот, другой... А тот, другой?.. Ты не хочешь, чтобы я произносила его... Ты...
— Его тоже изображают в виде вихря? Ты об этом спрашиваешь?
Она кивнула.
— Нет. Но это вполне разумный вопрос, если подумать. Паса изображают в виде человека с двумя головами или в виде ветра; поэтому вполне разумно предположить, что тот, кого изображают в виде человека с четырьмя лицами, также может быть изображен в виде ветра. Но это не так. Когда бог-писатель не решается подписаться — не часто, поскольку им так мало написано, — он обычно рисует знак сложения, маленькую вертикальную прямую линию с другой маленькой линией поперек. Я полагаю, что теперь идея этого знака — бог благословляет нас, хотя первоначально он мог означать анонимную подпись. Перекрестки ассоциируются с этим богом, как я, кажется, уже говорил тебе.
— Я... Я понимаю.
— Однако есть интересная история о другом боге в виде ветра, и она может иметь некоторое отношение к рассматриваемому отрывку. Один человек надеялся встретиться с Внешним. Он молился и молился, и поднялась жестокая буря. Сначала он подумал, что эта буря — бог, и возрадовался, и вознес хвалу, но буря только усилилась. Дождь бил его, как град, а град — как камни. Вода лилась со всех скал вокруг, деревья вырывало с корнем. Молния ударила в гору, на которой он стоял. Вскоре он пришел в ужас и, найдя небольшую пещеру, спрятался и стал ждать, когда пройдет буря.
Наконец это случилось, а потом появилось солнце и слабый ветерок, нежный бриз. И этот слабый ветерок, этот нежный бриз был тем богом, которого он искал.
Оливин промолчала.
— Видишь ли, суть этой истории в том, что Великий Пас — не Внешний. Боги часто имеют несколько имен и более одного лица, о чем я недавно говорил с друзьями; похоже, в прошлом люди верили, что Внешний — просто еще один аспект Паса. История, которую я только что рассказал, вероятно, была написана, чтобы показать, что это не так.
А теперь вернемся к нашему отрывку. Как я уже сказал, события в этом витке запланированы заранее — по крайней мере, я так думаю. Пас проявит себя не один раз, причем гневно. «Дикие вихри» должны подняться. Обрати внимание на множественное число.